Он и половины пути до вершины перевала не одолел, как повалил снег и началась метель. Мурат выругался, надвинул шапку поглубже и подстегнул Алаяка. Оглянулся на Торкашку, тот с трудом выдергивал ноги из глубокого снега, тяжело поводил боками, от которых валил пар.
На вершине хребта метель была вовсе несусветная, не разобрать, где земля, где небо. Жесткий колючий снег слепил глаза, порывы ветра, словно волки, рвали полы шубы. Надо было поскорее убираться отсюда. Снег доставал лошадям уже по брюхо. Мурат спешился и шел впереди, пробивая дорогу. Была минута, когда ему показалось: все, больше он не сможет сделать ни шагу. Сорвав с головы шапку и вытирая взмокший лоб, он закричал во весь голос, обращаясь с проклятиями к равнодушному богу:
— Эй, ты! Зачем ты так издеваешься надо мной?! Чем я перед тобой провинился? Ну что бы тебе не подождать чуть- чуть, будь ты проклят!
Но не слышал его бог, как сам Мурат не слышал своего крика.
Мурат надел шапку и двинулся вперед, будто плыл, разгребая снег руками. Он уже ни о чем не думал, да и не о чем было думать, кроме одного — вперед, только вперед, иначе неминуемая гибель. А умирать было нельзя. Ветер завывал так, словно огромная стая волков окружила их и только ждет мгновения его слабости, чтобы наброситься на них.
Он даже не обрадовался, когда заметил, что дорога идет под уклон. Да и снега стало меньше, и легче было идти. Значит, они перевалили через хребет. И хотя по-прежнему бесновалась метель и в двух шагах ничего не было видно, Мурат понял, что уже не умрет. Не может этого быть, ведь самое страшное позади. И уже через несколько минут они вышли на тропу.
Дальше было уже совсем просто. Они добрались до подножия отвесной скалы, где ветер почти не чувствовался.
Мурат снял с Торкашки мешки, ослабил подпругу, то же проделал и с Алаяком. Кони едва держались на ногах, да и сам он был в полном изнеможении. Ему казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Он прислонился к камню, постоял, глядя в небо бездумными глазами, потом словно очнулся, присел на корточки и стал растирать снегом лицо.
Был уже вечер. Значит, на перевал ушло почти полдня. А впрочем, что бога гневить, могло быть и хуже. Хорошо, что выбрались из этой сумасшедшей свистопляски.
Он задал коням корм, но сам есть не стал — совсем не хотелось. Во рту было сухо и горько, и все тело горело. «Неужели заболел?» — с тоской подумал Мурат. Ах, как все это было некстати... Он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Как будто болезнь бывает когда-нибудь кстати...
Ночью снились ему какие-то кошмары, от которых он то и дело просыпался,— и не мог вспомнить, что же именно снилось ему. Помнилось только — что-то страшное. И снова засыпал, чтобы тут же — так ему казалось — проснуться. А последний час перед рассветом просидел, запахнувшись в шубу, и смотрел на небо, и как только чуть забрезжило, покормил коней и тронулся в путь.
Недаром говорят: «Весенний день словно ребенок». Снова было высокое чистое небо, и так же, как вчера, пересвистывались сурки, спокойно шумела река в ущелье. Мурат расслабился, подремывал в седле, думал о том, что надо до темноты перевалить следующий перевал, а там только Джаман-Кыя и останется. Ничего, не так страшен черт, как его малюют...
Рано успокоился Мурат. Беда подстерегала его там, где он вовсе не ожидал встретить ее. Он даже не сразу понял, в чем дело. А все оказалось просто — лавина, засыпав узкое ущелье, перегородила реку и тропу.
Такого ему еще не приходилось видеть. Он озадаченно осмотрелся — другого пути не было. Только по снегу, перегородившему дорогу. А если снег рыхлый, как над медвежьей берлогой? Мурат спешился и осторожно ступил на ледяную плотину. Она оказалась именно ледяной, а не снежной — лавина падала с большой высоты, снег спрессовался, и, видимо, уже давно.
И Мурат решил перебираться. Ведя в поводу Алаяка и Торкашку, он осторожно пошел вперед, стараясь почему-то держаться ближе к краю.. Но тут снег уже начал подтаивать, и Мурат перебрался на середину «моста». Снизу доносился приглушенный шум реки. Временами этот шум переходил в
грозное клокотание. И ничего, кроме этого шума, не было слышно.
Он шел, внимательно глядя себе под ноги и обходя опасные, на его взгляд, места. Тревожно всхрапывали кони — они тоже чуяли опасность. И, наверно, лучше, чем сам Мурат... Сзади послышался треск, повод вырвало из рук Мурата. Он быстро обернулся и увидел, что Торкашка провалился в трещину, а Алаяк стоит, тревожно прядая ушами и кося налитым кровью глазом. Мурат схватил его за узду и, еще не понимая толком, что случилось, приблизился к Торкашке. В широко раскрытых глазах Торкашки плескался животный предсмертный ужас. Он попытался выбраться из трещины, но провалился еще глубже. Теперь только два мешка и держали его.
Мурат попытался помочь Торкашке, подвигал мешки, но тут же понял, что это бесполезно, и отвернулся от его глаз. Конь как будто спрашивал его: «За что меня так?» Он выждал еще немного, хотя и понимал, что медлить нельзя. Надо было спасти хотя бы мешки с зерном. Сняв с Торкашки узду, Мурат привязал ее одним концом к веревке, на которой держались оба мешка, а другим — к подпруге Алаяка, выхватил нож и резким движением перерезал подпругу Торкашки.
Кони могут кричать как люди — это Мурат знал. Но впервые ему пришлось услышать такой крик... Доли секунды не было у него на жалость к погибшему коню — мешки могли тоже провалиться в трещину. Мурат громко крикнул Алаяку: «Чу-у! Тяни! Чу-у!» Алаяк резко рванул. Затрещал лед, появились новые трещины, в одну из них Алаяк попал левой передней ногой, но сумел выдернуть ее и вытащил мешки вместе с вцепившимся в них Муратом на безопасное место.
Он долго стоял у подножия обрыва, до боли в глазах вглядываясь в воду, вытекающую из-под ледяной плотины. Торкашки не было видно. То ли застрял в трещине, то ли уже унесло его быстрой водой. Он сел наконец на мешок, сжал голову обеими руками, раскачивался из стороны в сторону. Что же такое происходит?! Вчерашнее понятно, перевал есть перевал, там все было обычное и, в общем-то, хорошо знакомое. А что здесь? Что он должен был делать? Вернуться назад? Но ведь лед казался таким крепким... Что теперь делать? Остался на полпути с одним конем. И вперед — далеко, и назад — не близко...
Ему давно хотелось заплакать. Он говорил себе: нельзя,
ты же мужчина, джигит... А почему, собственно, нельзя? В горле давно стоял тяжелый горячий ком, и он не сразу заметил, что по щекам его текут слезы. Он не вытирал их. Никто не увидит его слез. На несколько дней пути верхом здесь не было людей. Один... И он продолжал плакать. И о погибшем Торкашке — его глаза и предсмертный крик словно жили в нем,— и о несбывшейся надежде скоро увидеть людей и передать им то малое, чем они могли помочь фронту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
На вершине хребта метель была вовсе несусветная, не разобрать, где земля, где небо. Жесткий колючий снег слепил глаза, порывы ветра, словно волки, рвали полы шубы. Надо было поскорее убираться отсюда. Снег доставал лошадям уже по брюхо. Мурат спешился и шел впереди, пробивая дорогу. Была минута, когда ему показалось: все, больше он не сможет сделать ни шагу. Сорвав с головы шапку и вытирая взмокший лоб, он закричал во весь голос, обращаясь с проклятиями к равнодушному богу:
— Эй, ты! Зачем ты так издеваешься надо мной?! Чем я перед тобой провинился? Ну что бы тебе не подождать чуть- чуть, будь ты проклят!
Но не слышал его бог, как сам Мурат не слышал своего крика.
Мурат надел шапку и двинулся вперед, будто плыл, разгребая снег руками. Он уже ни о чем не думал, да и не о чем было думать, кроме одного — вперед, только вперед, иначе неминуемая гибель. А умирать было нельзя. Ветер завывал так, словно огромная стая волков окружила их и только ждет мгновения его слабости, чтобы наброситься на них.
Он даже не обрадовался, когда заметил, что дорога идет под уклон. Да и снега стало меньше, и легче было идти. Значит, они перевалили через хребет. И хотя по-прежнему бесновалась метель и в двух шагах ничего не было видно, Мурат понял, что уже не умрет. Не может этого быть, ведь самое страшное позади. И уже через несколько минут они вышли на тропу.
Дальше было уже совсем просто. Они добрались до подножия отвесной скалы, где ветер почти не чувствовался.
Мурат снял с Торкашки мешки, ослабил подпругу, то же проделал и с Алаяком. Кони едва держались на ногах, да и сам он был в полном изнеможении. Ему казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Он прислонился к камню, постоял, глядя в небо бездумными глазами, потом словно очнулся, присел на корточки и стал растирать снегом лицо.
Был уже вечер. Значит, на перевал ушло почти полдня. А впрочем, что бога гневить, могло быть и хуже. Хорошо, что выбрались из этой сумасшедшей свистопляски.
Он задал коням корм, но сам есть не стал — совсем не хотелось. Во рту было сухо и горько, и все тело горело. «Неужели заболел?» — с тоской подумал Мурат. Ах, как все это было некстати... Он усмехнулся, поймав себя на этой мысли. Как будто болезнь бывает когда-нибудь кстати...
Ночью снились ему какие-то кошмары, от которых он то и дело просыпался,— и не мог вспомнить, что же именно снилось ему. Помнилось только — что-то страшное. И снова засыпал, чтобы тут же — так ему казалось — проснуться. А последний час перед рассветом просидел, запахнувшись в шубу, и смотрел на небо, и как только чуть забрезжило, покормил коней и тронулся в путь.
Недаром говорят: «Весенний день словно ребенок». Снова было высокое чистое небо, и так же, как вчера, пересвистывались сурки, спокойно шумела река в ущелье. Мурат расслабился, подремывал в седле, думал о том, что надо до темноты перевалить следующий перевал, а там только Джаман-Кыя и останется. Ничего, не так страшен черт, как его малюют...
Рано успокоился Мурат. Беда подстерегала его там, где он вовсе не ожидал встретить ее. Он даже не сразу понял, в чем дело. А все оказалось просто — лавина, засыпав узкое ущелье, перегородила реку и тропу.
Такого ему еще не приходилось видеть. Он озадаченно осмотрелся — другого пути не было. Только по снегу, перегородившему дорогу. А если снег рыхлый, как над медвежьей берлогой? Мурат спешился и осторожно ступил на ледяную плотину. Она оказалась именно ледяной, а не снежной — лавина падала с большой высоты, снег спрессовался, и, видимо, уже давно.
И Мурат решил перебираться. Ведя в поводу Алаяка и Торкашку, он осторожно пошел вперед, стараясь почему-то держаться ближе к краю.. Но тут снег уже начал подтаивать, и Мурат перебрался на середину «моста». Снизу доносился приглушенный шум реки. Временами этот шум переходил в
грозное клокотание. И ничего, кроме этого шума, не было слышно.
Он шел, внимательно глядя себе под ноги и обходя опасные, на его взгляд, места. Тревожно всхрапывали кони — они тоже чуяли опасность. И, наверно, лучше, чем сам Мурат... Сзади послышался треск, повод вырвало из рук Мурата. Он быстро обернулся и увидел, что Торкашка провалился в трещину, а Алаяк стоит, тревожно прядая ушами и кося налитым кровью глазом. Мурат схватил его за узду и, еще не понимая толком, что случилось, приблизился к Торкашке. В широко раскрытых глазах Торкашки плескался животный предсмертный ужас. Он попытался выбраться из трещины, но провалился еще глубже. Теперь только два мешка и держали его.
Мурат попытался помочь Торкашке, подвигал мешки, но тут же понял, что это бесполезно, и отвернулся от его глаз. Конь как будто спрашивал его: «За что меня так?» Он выждал еще немного, хотя и понимал, что медлить нельзя. Надо было спасти хотя бы мешки с зерном. Сняв с Торкашки узду, Мурат привязал ее одним концом к веревке, на которой держались оба мешка, а другим — к подпруге Алаяка, выхватил нож и резким движением перерезал подпругу Торкашки.
Кони могут кричать как люди — это Мурат знал. Но впервые ему пришлось услышать такой крик... Доли секунды не было у него на жалость к погибшему коню — мешки могли тоже провалиться в трещину. Мурат громко крикнул Алаяку: «Чу-у! Тяни! Чу-у!» Алаяк резко рванул. Затрещал лед, появились новые трещины, в одну из них Алаяк попал левой передней ногой, но сумел выдернуть ее и вытащил мешки вместе с вцепившимся в них Муратом на безопасное место.
Он долго стоял у подножия обрыва, до боли в глазах вглядываясь в воду, вытекающую из-под ледяной плотины. Торкашки не было видно. То ли застрял в трещине, то ли уже унесло его быстрой водой. Он сел наконец на мешок, сжал голову обеими руками, раскачивался из стороны в сторону. Что же такое происходит?! Вчерашнее понятно, перевал есть перевал, там все было обычное и, в общем-то, хорошо знакомое. А что здесь? Что он должен был делать? Вернуться назад? Но ведь лед казался таким крепким... Что теперь делать? Остался на полпути с одним конем. И вперед — далеко, и назад — не близко...
Ему давно хотелось заплакать. Он говорил себе: нельзя,
ты же мужчина, джигит... А почему, собственно, нельзя? В горле давно стоял тяжелый горячий ком, и он не сразу заметил, что по щекам его текут слезы. Он не вытирал их. Никто не увидит его слез. На несколько дней пути верхом здесь не было людей. Один... И он продолжал плакать. И о погибшем Торкашке — его глаза и предсмертный крик словно жили в нем,— и о несбывшейся надежде скоро увидеть людей и передать им то малое, чем они могли помочь фронту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78