А сколько раз Мурат и проехал, и прошел по этой дороге, сразу и не сосчитаешь.
Не давала ему покоя мысль: верно ли он понял смысл прерванной радиограммы? Утром казалось — только так и можно понимать ее. Иначе ничем не объяснить, почему к ним никто не приехал. Но неужели никто не спохватился, не пытался узнать, спустились ли они с гор? Война... Все, конечно, может быть в такой неразберихе. И потом, там ведь знали, что в ноябре перевалы уже закрыты и им надо ждать до весны. А мало ли что могло случиться за полгода. Наверняка не он один получил такой приказ. Но если и другие станции в горах закрылись... Ну да, вот и объяснение. Если так, то, конечно, закрыли и станцию в центре — данные-то получать не от кого. И просто некому было узнавать, что случилось или могло случиться с ними...
— Мурат, давай отдохнем... И обедать пора.
«Обедать...» Несколько глотков джармы да кусочек лепешки. Сколько уже таких «обедов» у них было?
Он смотрел на пиалу с джармой, которую протягивала ему Гюлыпан. Не хотелось, тошнота подступала к горлу.
— Пей! — приказала Гюлыпан.
Со вчерашнего дня она окончательно перешла на «ты». Мурату кажется, что так и нужно, и даже странно, что этого не случилось раньше.
Не хочется пить джарму, но он знает — надо. А от лепешки отказался:
— Ешь сама, у меня что-то... организм ничего не принимает.
— Может, заночуем здесь? — осторожно предложила Гюлыпан, но Мурат покачал головой:
— Нет, до вечера еще далеко... Пойдем.
Он понимал — Гюлыпан в первую очередь о нем заботится. Видно, скверно он выглядит... Но разве завтра ему станет лучше? Надо идти, пока ноги хоть как-то держат его. Да и место для ночевки неудачное — продувает со всех сторон и ни единой былинки, чтобы соорудить хоть небольшой костерок. Правда, на костер сегодня вряд ли стоит надеяться,— насколько он помнил, до первых кустарников еще далеко, до вечера не добраться, но какое-то укрытие от ветра отыскать можно.
Можно, когда есть возможность выбирать, пройти еще вперед, минуя приглянувшееся место, но Муратав тесном сыром ущелье, разрывал легкиебесившийся кашель, и Гюлынан отвернулась, не в силах смотреть на его измученное лицо. Когда приступ миновал, она решительно сказала:
— Давай устраиваться на ночлег.
Мурат оглядел неприветливые черные скалы, покачал головой:
— Здесь? Не-ет... Тут мы околеем от холода. Идем.
Но пройти удалось всего какую-то сотню метров. Мурат
шел налегке — и курджун, и берданку несла Гюлынан,— но ноги совсем не держали его. А ущелье в быстро сгущавшихся сумерках казалось бесконечным. И Гюлынан, приметив неглубокую выемку в скале, остановилась, сняла берданку и курджун.
— Все. Ночевать будем здесь.
Мурат тут же сел, опустил голову на руки. Гюлыпан вынула из курджуна палас, расстелила, положила в изголовье курджун.
— Иди ложись, Мурат.
Он с трудом поднял голову. Наивная девочка... Она не представляет, что такое пролежать ночь на холодных камнях в этом ущелье... Да и откуда? Наверно, все ее «походные» ночевки — шалаш на Кок-Джайыке... Но ведь там место выбирал Мурат, и были не холодные камни, а мягкая земля, покрытая травой, одеялами, и костер у входа в шалаш.
— Нет, Гюлынан, спать придется сидя. Камни слишком холодные, наверняка простудимся. Нельзя лежать, тут и здоровые легкие не выдержат. Пристрой курджун под спины, а палас сложи вдвое.
И добавил уже про себя: «Дело не только в легких. Тебе еще рожать детей, а после такой ночевки... Но какие же ловкие, проворные у нее руки. Повезло с женой Тургун- беку...»
— Садись!
Сидели, тесно прижавшись друг к другу, укрыли плечи одеялом, и поначалу было совсем не холодно, даже кашель не слишком донимал Мурата. А как упала в ущелье густая ночная тьма и подул обычный в эту пору ветер, дрожь стала пробирать Гюлыпан, а уж Мурата затрясло так, что одеяло на плечах не держалось. Она протянула руку, тронула его лоб. Холодный.
— Ничего...— прохрипел Мурат.— Скоро ветер уляжется.
К полуночи стихло. Гюлыпан стала задремывать, привалившись к плечу Мурата. Но какой тут сон, если Мурат
спокойно и пяти минут просидеть не может, от очередного приступа кашля плечи начинают ходуном ходить. Отодвинуться от него, выпрямить голову, но и тогда не сон, голова сама собой не держится, и в образовавшуюся щель между их телами тут же прокрадывается холод. И уже через минуту Гюлыпан снова кладет голову на плечо Мурата, приникает к его горячему боку. Слишком горячему, начинает она понимать через час или два. Снова щупает лоб Мурата. Был холодный и липкий от пота еще совсем недавно, а теперь приятное тепло согревает озябшую ладонь Гюлыпан. «Приятное тепло...» Издевательство какое-то. Не меньше тридцати девяти. Бедный Мурат... Не хватало ему очередного воспаления легких — которого по счету за эти четыре года? Наверно, не так она говорила с ним вчера... Ухватилась за первое, что пришло в голову,— чисто бабское средство с криками, истерикой, слезами... Как-то все само собой получилось. Ведь ясно было, что оставаться на станции нельзя, и предстояло любыми средствами убедить в этом Мурата. Вот и убедила... Идут. Когда-то Мурат говорил, что даже пешком можно спуститься в долину за три дня. И она решила, что сил у него еще достаточно, о себе и не думала. Что ей? За все эти четыре года даже слегка не прихворнула ни разу, только что похудела... Но ведь ей не приходилось, как Мурату, замерзать в этих горах, надрываться при постройке арыка, ползать по ледяным склонам в поисках архаров. И могилы для Дарийки, Сакинай и Айши-апа копала тоже не она... Вся ее работа — сготовить еду, прибраться в доме, позаботиться об Айше-апа и Изат. И не надо бояться дождя и холода, в любую минуту можно скрыться за надежными стенами дома, затопить печь дровами, которые опять же заготавливал на всю зиму Мурат, и сколько же долгих ходок проделали они с Алаяком... «Наш кормилец... защитник и спаситель»,— не уставала напоминать Айша-апа. И пока она была жива, Гюлыпан и в голову не приходило, что можно возразить Мурату, что-то посоветовать ему. А как умерла Айша-апа, — выходит, решила, что защитник и спаситель слишком слаб, чтобы спасти и защитить кого-нибудь, и принялась спасать сама. И себя, и его... И ведь не подумала даже, что может быть еще какой-то выход. Ну, скажем, сесть вдвоем и спокойно обсудить такой вариант: ты слишком болен, Мурат, и не выдержишь дороги до аила, а я здоровая, и, пока еще есть какая-то еда, мне надо уйти одной и прислать за тобой людей... Согласился бы он на это?
Сейчас Гюлыпан понимала — нет. И когда на просьбу
отпустить ее он говорил «иди», наверняка не верил, что та осмелится в одиночку пуститься в этот путь. Глаза выдали его... Он знал, что для нее эти горы чужие и не вспомнит она дорогу, по которой всего лишь раз проехала пять лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Не давала ему покоя мысль: верно ли он понял смысл прерванной радиограммы? Утром казалось — только так и можно понимать ее. Иначе ничем не объяснить, почему к ним никто не приехал. Но неужели никто не спохватился, не пытался узнать, спустились ли они с гор? Война... Все, конечно, может быть в такой неразберихе. И потом, там ведь знали, что в ноябре перевалы уже закрыты и им надо ждать до весны. А мало ли что могло случиться за полгода. Наверняка не он один получил такой приказ. Но если и другие станции в горах закрылись... Ну да, вот и объяснение. Если так, то, конечно, закрыли и станцию в центре — данные-то получать не от кого. И просто некому было узнавать, что случилось или могло случиться с ними...
— Мурат, давай отдохнем... И обедать пора.
«Обедать...» Несколько глотков джармы да кусочек лепешки. Сколько уже таких «обедов» у них было?
Он смотрел на пиалу с джармой, которую протягивала ему Гюлыпан. Не хотелось, тошнота подступала к горлу.
— Пей! — приказала Гюлыпан.
Со вчерашнего дня она окончательно перешла на «ты». Мурату кажется, что так и нужно, и даже странно, что этого не случилось раньше.
Не хочется пить джарму, но он знает — надо. А от лепешки отказался:
— Ешь сама, у меня что-то... организм ничего не принимает.
— Может, заночуем здесь? — осторожно предложила Гюлыпан, но Мурат покачал головой:
— Нет, до вечера еще далеко... Пойдем.
Он понимал — Гюлыпан в первую очередь о нем заботится. Видно, скверно он выглядит... Но разве завтра ему станет лучше? Надо идти, пока ноги хоть как-то держат его. Да и место для ночевки неудачное — продувает со всех сторон и ни единой былинки, чтобы соорудить хоть небольшой костерок. Правда, на костер сегодня вряд ли стоит надеяться,— насколько он помнил, до первых кустарников еще далеко, до вечера не добраться, но какое-то укрытие от ветра отыскать можно.
Можно, когда есть возможность выбирать, пройти еще вперед, минуя приглянувшееся место, но Муратав тесном сыром ущелье, разрывал легкиебесившийся кашель, и Гюлынан отвернулась, не в силах смотреть на его измученное лицо. Когда приступ миновал, она решительно сказала:
— Давай устраиваться на ночлег.
Мурат оглядел неприветливые черные скалы, покачал головой:
— Здесь? Не-ет... Тут мы околеем от холода. Идем.
Но пройти удалось всего какую-то сотню метров. Мурат
шел налегке — и курджун, и берданку несла Гюлынан,— но ноги совсем не держали его. А ущелье в быстро сгущавшихся сумерках казалось бесконечным. И Гюлынан, приметив неглубокую выемку в скале, остановилась, сняла берданку и курджун.
— Все. Ночевать будем здесь.
Мурат тут же сел, опустил голову на руки. Гюлыпан вынула из курджуна палас, расстелила, положила в изголовье курджун.
— Иди ложись, Мурат.
Он с трудом поднял голову. Наивная девочка... Она не представляет, что такое пролежать ночь на холодных камнях в этом ущелье... Да и откуда? Наверно, все ее «походные» ночевки — шалаш на Кок-Джайыке... Но ведь там место выбирал Мурат, и были не холодные камни, а мягкая земля, покрытая травой, одеялами, и костер у входа в шалаш.
— Нет, Гюлынан, спать придется сидя. Камни слишком холодные, наверняка простудимся. Нельзя лежать, тут и здоровые легкие не выдержат. Пристрой курджун под спины, а палас сложи вдвое.
И добавил уже про себя: «Дело не только в легких. Тебе еще рожать детей, а после такой ночевки... Но какие же ловкие, проворные у нее руки. Повезло с женой Тургун- беку...»
— Садись!
Сидели, тесно прижавшись друг к другу, укрыли плечи одеялом, и поначалу было совсем не холодно, даже кашель не слишком донимал Мурата. А как упала в ущелье густая ночная тьма и подул обычный в эту пору ветер, дрожь стала пробирать Гюлыпан, а уж Мурата затрясло так, что одеяло на плечах не держалось. Она протянула руку, тронула его лоб. Холодный.
— Ничего...— прохрипел Мурат.— Скоро ветер уляжется.
К полуночи стихло. Гюлыпан стала задремывать, привалившись к плечу Мурата. Но какой тут сон, если Мурат
спокойно и пяти минут просидеть не может, от очередного приступа кашля плечи начинают ходуном ходить. Отодвинуться от него, выпрямить голову, но и тогда не сон, голова сама собой не держится, и в образовавшуюся щель между их телами тут же прокрадывается холод. И уже через минуту Гюлыпан снова кладет голову на плечо Мурата, приникает к его горячему боку. Слишком горячему, начинает она понимать через час или два. Снова щупает лоб Мурата. Был холодный и липкий от пота еще совсем недавно, а теперь приятное тепло согревает озябшую ладонь Гюлыпан. «Приятное тепло...» Издевательство какое-то. Не меньше тридцати девяти. Бедный Мурат... Не хватало ему очередного воспаления легких — которого по счету за эти четыре года? Наверно, не так она говорила с ним вчера... Ухватилась за первое, что пришло в голову,— чисто бабское средство с криками, истерикой, слезами... Как-то все само собой получилось. Ведь ясно было, что оставаться на станции нельзя, и предстояло любыми средствами убедить в этом Мурата. Вот и убедила... Идут. Когда-то Мурат говорил, что даже пешком можно спуститься в долину за три дня. И она решила, что сил у него еще достаточно, о себе и не думала. Что ей? За все эти четыре года даже слегка не прихворнула ни разу, только что похудела... Но ведь ей не приходилось, как Мурату, замерзать в этих горах, надрываться при постройке арыка, ползать по ледяным склонам в поисках архаров. И могилы для Дарийки, Сакинай и Айши-апа копала тоже не она... Вся ее работа — сготовить еду, прибраться в доме, позаботиться об Айше-апа и Изат. И не надо бояться дождя и холода, в любую минуту можно скрыться за надежными стенами дома, затопить печь дровами, которые опять же заготавливал на всю зиму Мурат, и сколько же долгих ходок проделали они с Алаяком... «Наш кормилец... защитник и спаситель»,— не уставала напоминать Айша-апа. И пока она была жива, Гюлыпан и в голову не приходило, что можно возразить Мурату, что-то посоветовать ему. А как умерла Айша-апа, — выходит, решила, что защитник и спаситель слишком слаб, чтобы спасти и защитить кого-нибудь, и принялась спасать сама. И себя, и его... И ведь не подумала даже, что может быть еще какой-то выход. Ну, скажем, сесть вдвоем и спокойно обсудить такой вариант: ты слишком болен, Мурат, и не выдержишь дороги до аила, а я здоровая, и, пока еще есть какая-то еда, мне надо уйти одной и прислать за тобой людей... Согласился бы он на это?
Сейчас Гюлыпан понимала — нет. И когда на просьбу
отпустить ее он говорил «иди», наверняка не верил, что та осмелится в одиночку пуститься в этот путь. Глаза выдали его... Он знал, что для нее эти горы чужие и не вспомнит она дорогу, по которой всего лишь раз проехала пять лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78