.. И Изат не было... Потом... я подумала... погода все время стоит хорошая, смотрите, цифры почти в точности повторяются...
— Гюкю,— мягко остановил ее Мурат,— я ни в чем не обвиняю тебя... Да, пока ничего страшного в этих пропусках нет. Но ведь погода может измениться в любую минуту... Вот почему нельзя делать пропусков. Ведь, в конце концов...— он чуть помедлил,— и Кок-Джайык, и наше поле, и ячмень, и вся наша жизнь здесь... ради этого. — Он положил ладонь на раскрытый журнал.— Только ради этого... Иначе я давно вместе с вами спустился бы вниз... И были бы живы Дарайка и Сакинай...
Наверно, этого не следовало говорить... Гюлыпан закрыла лицо руками и расплакалась:
— Простите меня...
— Я не хотел тебя обидеть, Гюкю. — Мурат тронул ее за руку.— Прости, если не так сказал. Я только хотел, чтобы ты поняла, как это важно для меня... для всех нас... Просто надо сделать так, чтобы в нужные часы кто-нибудь из вас, ты или Изат, были здесь... Пусть мы задержимся с уборкой, но пропусков делать нельзя.
— Я все поняла...
Алаяк бодро держался лишь в первый день, а на второй к вечеру уже захромал. Колосья, конечно, много легче зерна, и Мурат старался наполнять мешки не доверху, но, видно, болезнь, точившая Алаяка, лишь отступила на время, затаившись в его чреве, и тут же вылезла наружу, как только началась настоящая работа. «Потерпи, друг,— мысленно уговаривал его Мурат,— немного осталось... Понимаю, тяжело тебе, да что делать, других помощников у меня нет. Я бы сам все снес, да времени нет, косить надо... Потерпи, а там отдохнешь, и ячменем я тебя побалую, поешь вволю...» Впрочем, ячмень и сейчас уже был у Алаяка — Айша-апа шелушила понемногу и подсушивала на печи, но Алаяк ел неохотно и к концу уборки едва держался на ногах, ребра его страшно выпирали из грязно-серой тусклой шкуры. Когда Гюлыпан в последний раз пришла с ним на Кок-Джайык, Мурат даже не стал взваливать на Алаяка мешок, подосадовал на себя: «Надо было сказать, чтобы больше не приходили... Не сообразил, что остатки в одном мешке поместятся...»
Денек стоял серенький, хмурый. «Вовремя мы управились»,— машинально отметил Мурат. Работы еще много предстояло: высушить колосья, обмолотить, провеять, но все это уже дома, под крышей, в тепле, без суеты и спешки.
Присели перед дорогой. Мурат оглядел пустое поле, сухой арык, лоток с потрескавшимся глиняным ложем. Спасибо тебе, Кок-Джайык, за твою доброту и щедрость... И все-таки хорошо было бы никогда не возвращаться сюда... Разве что через несколько лет, когда уж точно закончится война и на
станцию вернутся люди... Прежде всего — Тургунбек и Дубаш. А захочет ли Дубаш ехать сюда? Жить здесь, рядом с Муратом, и каждый раз по дороге вниз проезжать мимо могилы Дарийки? Захочет ли сам Мурат вернуться сюда? Может быть, совсем другие, чужие люди придут на Кок-Джайык, увидят арык и удивятся — кому пришло в голову сеять здесь? Л может быть, кто-то и скажет: «Это арык, который построил Мурат». Фамилию, может быть, и не вспомнят, хорошо, если имя останется в чьей-то памяти...
«Не думай об этом,— одернул себя Мурат.— Лучше подумай о том, что впереди зима, потом весна, и если и тогда к вам никто не приедет, тебе самому, а не каким-то другим людям, придется вновь вернуться на Кок-Джайык и начинать все сначала — копать землю, сеять зерно, поливать поле и собирать урожай...»
Он встал и пошел к шалашу, тщательно разобрал его, сложил сено в небольшую аккуратную скирду, прикрыл жердями и придавил сверху камнем. Если шалаш оставить так, сено развеет по ветру, а оно может пригодиться.
Когда он подошел к мешку и уже готовился взвалить его на спину, то заметил, что Гюлыпан смотрит на него с каким-то непонятным страхом.
— Ты что? — угрюмо спросил он.
— Зачем вы... сделали это? — Гюлыпан кивком показала на копну.
— А-а...— догадался наконец Мурат.— На всякий случай. Может, еще пригодится.
— Вы думаете... мы еще вернемся сюда? Думаете, и весной никто не приедет?
— Ну, как знать...— Мурат пожал плечами.— Мало ли что...
Он взялся за мешок, но Гюлыпан ухватила его за руку:
— Почему не навьючите на Алаяка? Вы же устали!
— Он тоже устал.— Мурат вздохнул.— И куда больше, чем я.
— Тогда давайте я вам помогу! Вед > есть же еще мешок!
— Не нужно. — Мурат покачал головой.— Ты тоже устала. Все устали... Но я мужчина, и мне положено уставать в последнюю очередь... Иди, Гюкю, — мягко сказал он,— веди Ллаяка...
И тут же Мурат нахмурился, словно ласковое «Гюкю» вырвалось по ошибке и вовсе не предназначалось Гюлынан, взвалил мешок на спину и тяжело зашагал, не оглядываясь. Гюлыпан взяла повод, повела трудно переступавшего Алаяка
вверх, смотрела на согбенную спину Мурата, и ей казалось, что впереди нее идет какой-то незнакомый старик. Почему он так хмур и неласков с ней, иногда и просто груб? Почему отказывается от ее помощи? Конечно, нелегко ему приходится, это она понимала, но ведь Мурат так же ласков с Изат, как и два года назад, и так же почтительно слушает Айшу-апа... И это было как будто понятно и естественно — Изат ребенок, а Айша-апа... ну, тут и говорить нечего. Получается, что только на ней, Гюлыпан, он и может сорвать свое плохое настроение? Или дело в чем-то другом, чего она не может понять? Слишком еще молода и глупа? И так думала Гюлыпан. Порой жаловалась Айше-апа, та успокаивала ее:
— Э, милая, о чем говоришь? Не дай аллах никому тех забот, что обрушились на его голову. Не всякий может вынести такое. Не принимай близко к сердцу. Лучше помоги, чем можешь...
— Да ведь он и не хочет, чтобы я ему помогала!
— Нет,— качала головой Айша-апа, — просто он жалеет тебя...
Дня три еще погода держалась сносная, даже солнце ненадолго выглядывало, потом зарядили дожди, подули злые, уже по-настоящему осенние ветры, а через неделю и первый снежный заряд обрушился. Неустанно благодарила аллаха Айша- апа, что удалось вовремя убрать хлеб... Ячменные колосья разложили в домах Дарийки и Мурата, сдвинув скарб в угол; топили печи, и дней через десять они высохли, можно было молотить. Мурат вырезал три дубинки: тяжелую, увесистую — для себя, полегче — для Гюлыпан и совсем легкую — для Изат. Насыпали колосья в конопляные мешки и колотили по ним этими дубинками. А что можно было придумать? К вечеру у всех руки не поднимались, еле ложку до рта доносили, но обмолотили все до последнего колоска, ссыпали зерно в большой деревянный ларь, набили несколько мешков. Конечно, не так много получилось, как рассчитывал Мурат, но не только до весны, а, пожалуй, и до осени с лихвой хватит, можно не трястись над каждой горсткой зерна, даже и Алаяку подсыпать...
Потянулась долгая снежная зима. Мурат все больше у себя в доме был. Забот было немного: станция, Алаяк, четыре козы. Даже двор он теперь не расчищал, лишь узенькая тропинка вела к дому Айши-апа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Гюкю,— мягко остановил ее Мурат,— я ни в чем не обвиняю тебя... Да, пока ничего страшного в этих пропусках нет. Но ведь погода может измениться в любую минуту... Вот почему нельзя делать пропусков. Ведь, в конце концов...— он чуть помедлил,— и Кок-Джайык, и наше поле, и ячмень, и вся наша жизнь здесь... ради этого. — Он положил ладонь на раскрытый журнал.— Только ради этого... Иначе я давно вместе с вами спустился бы вниз... И были бы живы Дарайка и Сакинай...
Наверно, этого не следовало говорить... Гюлыпан закрыла лицо руками и расплакалась:
— Простите меня...
— Я не хотел тебя обидеть, Гюкю. — Мурат тронул ее за руку.— Прости, если не так сказал. Я только хотел, чтобы ты поняла, как это важно для меня... для всех нас... Просто надо сделать так, чтобы в нужные часы кто-нибудь из вас, ты или Изат, были здесь... Пусть мы задержимся с уборкой, но пропусков делать нельзя.
— Я все поняла...
Алаяк бодро держался лишь в первый день, а на второй к вечеру уже захромал. Колосья, конечно, много легче зерна, и Мурат старался наполнять мешки не доверху, но, видно, болезнь, точившая Алаяка, лишь отступила на время, затаившись в его чреве, и тут же вылезла наружу, как только началась настоящая работа. «Потерпи, друг,— мысленно уговаривал его Мурат,— немного осталось... Понимаю, тяжело тебе, да что делать, других помощников у меня нет. Я бы сам все снес, да времени нет, косить надо... Потерпи, а там отдохнешь, и ячменем я тебя побалую, поешь вволю...» Впрочем, ячмень и сейчас уже был у Алаяка — Айша-апа шелушила понемногу и подсушивала на печи, но Алаяк ел неохотно и к концу уборки едва держался на ногах, ребра его страшно выпирали из грязно-серой тусклой шкуры. Когда Гюлыпан в последний раз пришла с ним на Кок-Джайык, Мурат даже не стал взваливать на Алаяка мешок, подосадовал на себя: «Надо было сказать, чтобы больше не приходили... Не сообразил, что остатки в одном мешке поместятся...»
Денек стоял серенький, хмурый. «Вовремя мы управились»,— машинально отметил Мурат. Работы еще много предстояло: высушить колосья, обмолотить, провеять, но все это уже дома, под крышей, в тепле, без суеты и спешки.
Присели перед дорогой. Мурат оглядел пустое поле, сухой арык, лоток с потрескавшимся глиняным ложем. Спасибо тебе, Кок-Джайык, за твою доброту и щедрость... И все-таки хорошо было бы никогда не возвращаться сюда... Разве что через несколько лет, когда уж точно закончится война и на
станцию вернутся люди... Прежде всего — Тургунбек и Дубаш. А захочет ли Дубаш ехать сюда? Жить здесь, рядом с Муратом, и каждый раз по дороге вниз проезжать мимо могилы Дарийки? Захочет ли сам Мурат вернуться сюда? Может быть, совсем другие, чужие люди придут на Кок-Джайык, увидят арык и удивятся — кому пришло в голову сеять здесь? Л может быть, кто-то и скажет: «Это арык, который построил Мурат». Фамилию, может быть, и не вспомнят, хорошо, если имя останется в чьей-то памяти...
«Не думай об этом,— одернул себя Мурат.— Лучше подумай о том, что впереди зима, потом весна, и если и тогда к вам никто не приедет, тебе самому, а не каким-то другим людям, придется вновь вернуться на Кок-Джайык и начинать все сначала — копать землю, сеять зерно, поливать поле и собирать урожай...»
Он встал и пошел к шалашу, тщательно разобрал его, сложил сено в небольшую аккуратную скирду, прикрыл жердями и придавил сверху камнем. Если шалаш оставить так, сено развеет по ветру, а оно может пригодиться.
Когда он подошел к мешку и уже готовился взвалить его на спину, то заметил, что Гюлыпан смотрит на него с каким-то непонятным страхом.
— Ты что? — угрюмо спросил он.
— Зачем вы... сделали это? — Гюлыпан кивком показала на копну.
— А-а...— догадался наконец Мурат.— На всякий случай. Может, еще пригодится.
— Вы думаете... мы еще вернемся сюда? Думаете, и весной никто не приедет?
— Ну, как знать...— Мурат пожал плечами.— Мало ли что...
Он взялся за мешок, но Гюлыпан ухватила его за руку:
— Почему не навьючите на Алаяка? Вы же устали!
— Он тоже устал.— Мурат вздохнул.— И куда больше, чем я.
— Тогда давайте я вам помогу! Вед > есть же еще мешок!
— Не нужно. — Мурат покачал головой.— Ты тоже устала. Все устали... Но я мужчина, и мне положено уставать в последнюю очередь... Иди, Гюкю, — мягко сказал он,— веди Ллаяка...
И тут же Мурат нахмурился, словно ласковое «Гюкю» вырвалось по ошибке и вовсе не предназначалось Гюлынан, взвалил мешок на спину и тяжело зашагал, не оглядываясь. Гюлыпан взяла повод, повела трудно переступавшего Алаяка
вверх, смотрела на согбенную спину Мурата, и ей казалось, что впереди нее идет какой-то незнакомый старик. Почему он так хмур и неласков с ней, иногда и просто груб? Почему отказывается от ее помощи? Конечно, нелегко ему приходится, это она понимала, но ведь Мурат так же ласков с Изат, как и два года назад, и так же почтительно слушает Айшу-апа... И это было как будто понятно и естественно — Изат ребенок, а Айша-апа... ну, тут и говорить нечего. Получается, что только на ней, Гюлыпан, он и может сорвать свое плохое настроение? Или дело в чем-то другом, чего она не может понять? Слишком еще молода и глупа? И так думала Гюлыпан. Порой жаловалась Айше-апа, та успокаивала ее:
— Э, милая, о чем говоришь? Не дай аллах никому тех забот, что обрушились на его голову. Не всякий может вынести такое. Не принимай близко к сердцу. Лучше помоги, чем можешь...
— Да ведь он и не хочет, чтобы я ему помогала!
— Нет,— качала головой Айша-апа, — просто он жалеет тебя...
Дня три еще погода держалась сносная, даже солнце ненадолго выглядывало, потом зарядили дожди, подули злые, уже по-настоящему осенние ветры, а через неделю и первый снежный заряд обрушился. Неустанно благодарила аллаха Айша- апа, что удалось вовремя убрать хлеб... Ячменные колосья разложили в домах Дарийки и Мурата, сдвинув скарб в угол; топили печи, и дней через десять они высохли, можно было молотить. Мурат вырезал три дубинки: тяжелую, увесистую — для себя, полегче — для Гюлыпан и совсем легкую — для Изат. Насыпали колосья в конопляные мешки и колотили по ним этими дубинками. А что можно было придумать? К вечеру у всех руки не поднимались, еле ложку до рта доносили, но обмолотили все до последнего колоска, ссыпали зерно в большой деревянный ларь, набили несколько мешков. Конечно, не так много получилось, как рассчитывал Мурат, но не только до весны, а, пожалуй, и до осени с лихвой хватит, можно не трястись над каждой горсткой зерна, даже и Алаяку подсыпать...
Потянулась долгая снежная зима. Мурат все больше у себя в доме был. Забот было немного: станция, Алаяк, четыре козы. Даже двор он теперь не расчищал, лишь узенькая тропинка вела к дому Айши-апа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78