И... что же? Выходит, напрасны все эти четыре года мучений?
Напрасны? А это?
Тяжелые журналы в серых картонных корках, разлохматившихся по углам... Вот только...
Он попытался поверх ограды разглядеть могилу Айшиапа. И еще — могила Сакинай. И могила Дарийки на перевале. Пропавшая Изат.
Если приказ был именно такой — а теперь Мурат не
сомневался в этом,— значит, вся ответственность за гибель четырех человек лежит на нем.
Нет, он не боялся этой ответственности. Что мог значить маленький страх за свою судьбу по сравнению с болью утрат... Ответит. Ни слова в свое оправдание не скажет. Зачем?
Он плотно закрыл калитку, для верности замотал ее проволокой и пошел домой.
Гюлыпан была уже готова. Мурат не стал говорить ей о своем «открытии». Ни к чему расстраивать ее. Она нетерпеливо поглядывала то на него, то на солнце. Торопится уйти отсюда... В мыслях она уже там, внизу, среди людей, в своей новой жизни, которая начнется через несколько дней. Но ему- то некуда торопиться. Для него никакой новой жизни не будет. Ему некого ждать, некуда идти. Его жизнь оставалась здесь. Горы, станция, могилы Сакинай и Айши-апа. Может быть, когда-нибудь он снова вернется сюда, в эту жизнь — не в старую и не в новую, а просто единственную, а пока надо прощаться с ней...
Мурат молча зашагал к могиле Сакинай. Гюлыпан двинулась было за ним, но, поняв, куда он идет, в нерешительности остановилась. Мурат даже не оглянулся на нее. Он опустился на колени у маленького просевшего холмика, провел ладонью по низкой жесткой траве.
— Прощай, Сакинай, жена моя,— негромко проговорил он.— Вот, ухожу... Без тебя ухожу. Прости, что так получилось, не сумел уберечь тебя...
Молча постояли вдвоем у могилы Айши-апа, Гюлыпан смаргивала редкие слезинки, а во взгляде, мельком брошенном на Мурата, читался немой вопрос: «Пора?»
Живому — жить...
Мурат направился к дому Дарийки. Как будто ничего не изменилось тут, лишь тонкий слой пыли покрывал пустой стол, недоделанный ширдак на полке, аккуратно прибранную посуду. Словно ненадолго отлучилась куда-то хозяйка дома, вот-вот вернется, засучит рукава, возьмет тряпку и примется за уборку.
Мурат открыл сундук, вынул крошечную тюбетейку. Посмертный подарок для дочери Дарийки. Наверняка мала будет ей тюбетейка — выросла девочка, может быть, и мать вспоминает с трудом...
Вошла и Гюлыпан-, нерешительно остановилась на пороге, медленным взглядом обвела комнату. Мурат протянул ей тюбетейку:
— Положи в курджун.
Гюлыпан молча кивнула.
Мурат плотно закрыл дверь, постоял перед ней и вдруг спросил:
— Где у тебя карандаш?
— Карандаш? — непонимающе смотрела на него Гюльшан, пошарила в карманах и протянула ему: — Вот...
Мурат протянул руку к двери, но крошечный карандашный огрызок выпал из его слабых, мелко подрагивающих пальцев. Он с трудом наклонился — закружилась голова,— подал карандаш Гюлыпан:
— Пиши.
— Что писать? — с испугом спросила она.
— Пиши: «Здесь жила Дарийка».
Гюлыпан послушно написала на двери.
— Идем.— Мурат направился к своему дому.— Пиши: «Здесь жила Сакинай».
У двери ее дома Мурат сказал:
— Пиши: «Здееь жили Айша-апа и Изат». Нет, не так... Пиши: «Здесь жила мудрая Айша-апа, наша мать...» А Изат...— Голос его прервался, но Мурат справился с собой, твердо сказал: — Напиши так: «Изат отправилась в свои любимые горы». Еще напиши: «Она вознеслась на высоты Хан-Тенгри»...
Все их походные пожитки без труда уместились в одном курджуне. Немного джармы, несколько лепешек, журналы с данными наблюдений и тетрадь со стихами Гюлыпан, домотканый палас, одеяло, тюбетейка для дочери Дарийки, всякая мелочь, необходимая в дороге... Но почему так давит этот невеликий груз на согбенную спину Мурата, почему так тяжела легкая берданка, ремень которой то и дело сползает с поникших плеч Гюлыпан? Конечно, болен Мурат, и всякая ноша теперь тяжела для него... Но здорова и молода Гюлыпан, а ноги будто свинцом налиты...
У поворота, не сговариваясь, обернулись, молча стояли, разглядывая покинутые мертвые дома, траурно черневшие под ярким солнцем. Гюлыпан глубоко вздохнула. Проклятая станция... Сколько горя принесла всем, и радоваться надо, что наконец-то уходят отсюда,— но почему так болит сердце, почему хочется смотреть и смотреть на эти черные дома и плакать? Потому что нельзя вычеркнуть из жизни эти четыре года, нельзя жить, проклиная жизнь, потому что жизнь сама по себе — счастье? И эти четыре года — тоже?!
Мурат молча повернулся и зашагал вперед. Гюлыпан поправила ремень берданки и побрела за ним. Счастье... Счастье уже то, что они двое остались живы, ведь могло случиться и так, что погибли бы все:
Страдая от тоски, печали и забот,
Жила я здесь.
Теперь прощай. Нет выхода теперь.
Теперь — исход. Но навсегда
Останутся следы в душе моей...
Только не надо плакать, чтобы не услышал Мурат. Ему по-прежнему труднее всех, хотя «все» — одна она, Гюлыпан. Сам едва держится на ногах, но когда она хотела взять курджун, он молча отобрал его и взвалил себе на плечи. Мурат, дорогой мой брат... Прости, я была непочтительна и дерзка с тобой, но иначе нельзя было заставить тебя уйти отсюда. А уходить надо, клянусь, я думала не только о себе, но и о тебе тоже...
Дорога... Едва приметная тропа вдоль берега реки, петляющая среди скал. В горах не бывает прямых и ровных дорог. Вниз — вверх, вниз — вверх. Осыпи, шаткие скользкие камни, и глаза сами ищут, куда ступить. Хорошо еще, что вниз — чаще, чем вверх. Даже на некрутых пока подъемах Мурат начинал задыхаться, жестокий кашель сотрясал все ёго тело, и все чаще он выплевывал кровавые сгустки. Что же будет на перевале?
Осторожно тронула за локоть Гюлыпан:
— Мурат, дай мне курджун.
— Нет! — резко мотнул он головой.
Нет. Всего-то километра полтора прошли, а сколько впереди этих километров? Никто не считал. Нужды не было, да и как их сосчитаешь? И зачем считать, когда под тобой добрый сытый конь? Довезет куда надо...
Еще подъем. Река пропала где-то внизу, подкашиваются ноги, и страшно становится — всего-то в двух метрах обрыв, закружится голова, поскользнешься на камне — и полетишь вниз. Высота небольшая, насмерть не разобьешься, только кости переломаешь — и еще много часов будешь медленно, мучительно умирать, не в силах пошевелиться от боли в искалеченном теле...
— Дай мне курджун!
Голос резкий, требовательный, и он молча снимает курджун, берет у нее берданку. Теперь уже легче идти, но впереди маленькая, согнувшаяся фигурка Гюлыпан, и он прибавляет шаг, в груди тут же отдается острая боль, но Мурат все-таки обгоняет Гюлыпан — первым должен идти он. И дело даже не
в том, что он — мужчина. Гюлыпан только однажды проделала этот путь, верхом на лошади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78