Вот я и приехал...
— Вон как...— дрогнувшим голосом сказала Айша-апа. Подперев опущенную голову худой морщинистой рукой, она надолго замолчала.
Молчал и Мурат.
— Мурат-аба, на каком коне ехал дядя Тукун? — вдруг звонким голосом спросила Изат.
— На гнедом с отметиной.
— На гнедом? — переспросила Изат и, резко повернувшись, выскочила из дома.
Она стояла возле коня, поглаживая гриву, узду, седло с попоной,— и вдруг, приникнув к его шее, горько, не по- детски, заплакала. Ей казалось, что уздечка еще хранит тепло большой, сильной руки ее дорогого Тукуна-аба и он сидит на коне. Девочка словно прощалась с близким человеком, провожала его на войну... Горечь расставания все росла, заполняла ее маленькое тело, рыдания сотрясали ее худенькие плечи,
трудно было дышать, и не было рядом никого, кто мог бы успокоить ее...
Долго плакала Изат, ее руки оглаживали застывшего на месте коня и вдруг наткнулись на большой узел, притороченный к седлу. «Что это?» Она сразу перестала плакать. Что бы ни было, это принадлежало Тукуну-аба. Отвязав узел, она прижала его к груди и пошла к дому.
Мурат и Айша-апа все так же молча сидели, опустив головы, не притрагиваясь к пиалам с остывшим чаем. Слабый свет масляного светильника едва освещал комнату.
Изат, вытирая следы слез на щеках, громко шмыгнула носом и с порога сказала?
— Апа, это было приторочено к седлу коня Тукуна-аба...
Айша-апа подняла на нее тусклые непонимающие глаза.
— Что ты сказала? Тукуна? Ну-ка, дай сюда.
В узле была провизия, приготовленная Гюлыпан Тугун-беку в дорогу.
Айша-апа развязала узел и выложила его содержимое на дастархан: поджаренная баранья грудинка, разрезанная на кусочки и смешанная с толокном в жиру, пять-шесть кат- тама1, куру ты — круглые кусочки сушеного айрана.
Мурат почувствовал неловкость, словно это он был виноват в том, что Тургунбек забыл узелок с провизией. Он кинул взгляд на старуху, ожидая увидеть ее еще более расстроенной, и удивился — Айша-апа как будто повеселела. Она неторопливыми, ласковыми движениями перебирала содержимое узелка, словно гадала, и лицо у нее было светлое, в глазах уже не виделось прежней скорби. «Что это с ней? — с испугом подумал Мурат. — Уж не рехнулась ли?»
Изат тоже во все глаза смотрела на нее, ничего не понимая.
Легкая улыбка тронула старые, выцветшие губы Айши- ппа. Она негромко заговорила:
— На все воля аллаха. Есть у киргизов древнее поверье: забыть дома провизию, отправляясь на битву,— хорошее предзнаменование. Нет ничего священнее пищи, хлеба. Значит, и моему Тукубаю на роду написано вернуться живым. Да будет так, аминь!
И уже не было тяжкого, изнуряющего душу молчания, они долго говорили о том, как дальше, и наконец решено было ехать всем вместе. И как ни жаль было Айше-апа
1 Каттама — слоеные лепешки.
покидать родной аил, но она согласилась с доводами Тургунбека и Мурата — нельзя в такое время жить вдали друг от друга.
Мурат предполагал, что уже завтра утром они отправятся в путь. Не тут-то было...
В этот год Айша-апа больше половины огорода заняла под пшеницу, остальное — под ячмень. Пшеница была уже сжата и сложена в амбаре, тут же высилась и груда ячменя. Да еще прошлогодняя кукуруза в початках... Но ведь не повезешь в дальний путь початки, надо вылущить зерна, обмолотить пшеницу и ячмень.
Весь следующий день они были заняты этим. Но вряд ли справились бы и в три дня, не приди им соседи на помощь.
Вечером Айша-апа пригласила соседей на прощальный ужин. Она объяснила им, что вынуждена уехать, попросила присмотреть за домом, хозяйством.
— Всему есть конец — кончится и эта беда,— негромко говорила Айша-апа.— Вернется мой Тукубай живой-невредимый — вернусь и я, если буду жива. Что мне тогда делать в горах, где и улары-то не выдерживают высоты? Лишь бы аллах был милосерден к нам. Будьте дружны и здоровы. Воздадим должное аллаху. Другого выхода нет...
Долго еще говорила Айша-апа: о жизни, о горе и счастье, о людях, о годах, прожитых ею в родном аиле. Мурат слушал ее — и будто впервые видел эту старую женщину.
Не всегда жизненная мудрость определяется количеством прожитых лет. Мало ли таких, которые только тем и могут похвастать, что долго жили? Но есть люди, которые всю жизнь хранят в себе способность ясно видеть и слышать не только слова, но и то, что кроется за ними, и ум их не стареет с годами. Мурат видел таких людей. Конечно, чаще всего это почтенные белобородые старики, аксакалы. Но вот Айша- апа... Сидели в ее бедном домике и сморщенные, убеленные сединами старухи, и старики аксакалы, и молодайки, и дети — и все смотрели на нее, и внимательно слушали, и легко было понять, что дело не только в ее отъезде, что не впервые они шли к ней за советом, поделиться и горем, и радостью. Небольшой сухонький старичок с редкой бородой с горечью сказал:
— Эх, Айшаке, не успели мы со своими детьми попрощаться, так теперь и ты уезжаешь.
— Что делать,— печально сказала Айша-апа,— так надо.
И по лицам сидящих у дастархана Мурат видел, как они
удручены ее отъездом.
На рассвете следующего дня они отправились в путь. Мешки с кукурузой и пшеницей навьючили на всех трех лошадей. Самый тяжелый груз оказался на гнедом с отметиной, взгромоздилась на него и Изат. Больше они ничего не взяли. Зачем? Путь неблизкий, да и нелегкий. Предстояло преодолеть не один перевал, не одну речку. Повезло бы еще с погодой...
В молчании удалялись они от аила. Только на перевале Мойнока Изат обернулась:
— Смотри, апа, какой красивый наш аил. А вот наш дом!
Изат вся вытянулась в сторону аила. Айша-апа молча
кивнула, даже не обернулась. Что смотреть, только сердце надрывать... Дай-то бог, если удастся вернуться сюда, а если нет?
Открылось ущелье. Воды реки стремительно неслись, перекатываясь на камнях. По берегу тянулся лес, куда вела наезженная дорога. Айша-апа хорошо знала ее. Вся ее жизнь прошла здесь, среди гор, и сколько всякого было в этой жизни... Айша-апа давно привыкла к тому, что жизнь может и одарить неожиданным счастьем, но и навалить неподъемную, казалось бы, ношу. Но только казалось... Все можно вынести.
О таких, как она, говорят: была свидетелем двух эпох.
Тургунбека Айша-апа родила уже в тридцать девять лет, в семнадцатом. Теперь ей было шестьдесят три, но выглядела она моложе. Красива она была в молодости, и очень, и сейчас внимательный взгляд без труда разглядел бы следы этой красоты на ее лице. Но годы неумолимо брали свое — явственно проступали морщины на лице и шее, особенно когда она глубоко задумывалась, и давно уже утратили блеск ее спокойные глаза. Возраст сказывался и в нередких тяжелых вздохах, и в слове «создатель», что частенько срывались с се уст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Вон как...— дрогнувшим голосом сказала Айша-апа. Подперев опущенную голову худой морщинистой рукой, она надолго замолчала.
Молчал и Мурат.
— Мурат-аба, на каком коне ехал дядя Тукун? — вдруг звонким голосом спросила Изат.
— На гнедом с отметиной.
— На гнедом? — переспросила Изат и, резко повернувшись, выскочила из дома.
Она стояла возле коня, поглаживая гриву, узду, седло с попоной,— и вдруг, приникнув к его шее, горько, не по- детски, заплакала. Ей казалось, что уздечка еще хранит тепло большой, сильной руки ее дорогого Тукуна-аба и он сидит на коне. Девочка словно прощалась с близким человеком, провожала его на войну... Горечь расставания все росла, заполняла ее маленькое тело, рыдания сотрясали ее худенькие плечи,
трудно было дышать, и не было рядом никого, кто мог бы успокоить ее...
Долго плакала Изат, ее руки оглаживали застывшего на месте коня и вдруг наткнулись на большой узел, притороченный к седлу. «Что это?» Она сразу перестала плакать. Что бы ни было, это принадлежало Тукуну-аба. Отвязав узел, она прижала его к груди и пошла к дому.
Мурат и Айша-апа все так же молча сидели, опустив головы, не притрагиваясь к пиалам с остывшим чаем. Слабый свет масляного светильника едва освещал комнату.
Изат, вытирая следы слез на щеках, громко шмыгнула носом и с порога сказала?
— Апа, это было приторочено к седлу коня Тукуна-аба...
Айша-апа подняла на нее тусклые непонимающие глаза.
— Что ты сказала? Тукуна? Ну-ка, дай сюда.
В узле была провизия, приготовленная Гюлыпан Тугун-беку в дорогу.
Айша-апа развязала узел и выложила его содержимое на дастархан: поджаренная баранья грудинка, разрезанная на кусочки и смешанная с толокном в жиру, пять-шесть кат- тама1, куру ты — круглые кусочки сушеного айрана.
Мурат почувствовал неловкость, словно это он был виноват в том, что Тургунбек забыл узелок с провизией. Он кинул взгляд на старуху, ожидая увидеть ее еще более расстроенной, и удивился — Айша-апа как будто повеселела. Она неторопливыми, ласковыми движениями перебирала содержимое узелка, словно гадала, и лицо у нее было светлое, в глазах уже не виделось прежней скорби. «Что это с ней? — с испугом подумал Мурат. — Уж не рехнулась ли?»
Изат тоже во все глаза смотрела на нее, ничего не понимая.
Легкая улыбка тронула старые, выцветшие губы Айши- ппа. Она негромко заговорила:
— На все воля аллаха. Есть у киргизов древнее поверье: забыть дома провизию, отправляясь на битву,— хорошее предзнаменование. Нет ничего священнее пищи, хлеба. Значит, и моему Тукубаю на роду написано вернуться живым. Да будет так, аминь!
И уже не было тяжкого, изнуряющего душу молчания, они долго говорили о том, как дальше, и наконец решено было ехать всем вместе. И как ни жаль было Айше-апа
1 Каттама — слоеные лепешки.
покидать родной аил, но она согласилась с доводами Тургунбека и Мурата — нельзя в такое время жить вдали друг от друга.
Мурат предполагал, что уже завтра утром они отправятся в путь. Не тут-то было...
В этот год Айша-апа больше половины огорода заняла под пшеницу, остальное — под ячмень. Пшеница была уже сжата и сложена в амбаре, тут же высилась и груда ячменя. Да еще прошлогодняя кукуруза в початках... Но ведь не повезешь в дальний путь початки, надо вылущить зерна, обмолотить пшеницу и ячмень.
Весь следующий день они были заняты этим. Но вряд ли справились бы и в три дня, не приди им соседи на помощь.
Вечером Айша-апа пригласила соседей на прощальный ужин. Она объяснила им, что вынуждена уехать, попросила присмотреть за домом, хозяйством.
— Всему есть конец — кончится и эта беда,— негромко говорила Айша-апа.— Вернется мой Тукубай живой-невредимый — вернусь и я, если буду жива. Что мне тогда делать в горах, где и улары-то не выдерживают высоты? Лишь бы аллах был милосерден к нам. Будьте дружны и здоровы. Воздадим должное аллаху. Другого выхода нет...
Долго еще говорила Айша-апа: о жизни, о горе и счастье, о людях, о годах, прожитых ею в родном аиле. Мурат слушал ее — и будто впервые видел эту старую женщину.
Не всегда жизненная мудрость определяется количеством прожитых лет. Мало ли таких, которые только тем и могут похвастать, что долго жили? Но есть люди, которые всю жизнь хранят в себе способность ясно видеть и слышать не только слова, но и то, что кроется за ними, и ум их не стареет с годами. Мурат видел таких людей. Конечно, чаще всего это почтенные белобородые старики, аксакалы. Но вот Айша- апа... Сидели в ее бедном домике и сморщенные, убеленные сединами старухи, и старики аксакалы, и молодайки, и дети — и все смотрели на нее, и внимательно слушали, и легко было понять, что дело не только в ее отъезде, что не впервые они шли к ней за советом, поделиться и горем, и радостью. Небольшой сухонький старичок с редкой бородой с горечью сказал:
— Эх, Айшаке, не успели мы со своими детьми попрощаться, так теперь и ты уезжаешь.
— Что делать,— печально сказала Айша-апа,— так надо.
И по лицам сидящих у дастархана Мурат видел, как они
удручены ее отъездом.
На рассвете следующего дня они отправились в путь. Мешки с кукурузой и пшеницей навьючили на всех трех лошадей. Самый тяжелый груз оказался на гнедом с отметиной, взгромоздилась на него и Изат. Больше они ничего не взяли. Зачем? Путь неблизкий, да и нелегкий. Предстояло преодолеть не один перевал, не одну речку. Повезло бы еще с погодой...
В молчании удалялись они от аила. Только на перевале Мойнока Изат обернулась:
— Смотри, апа, какой красивый наш аил. А вот наш дом!
Изат вся вытянулась в сторону аила. Айша-апа молча
кивнула, даже не обернулась. Что смотреть, только сердце надрывать... Дай-то бог, если удастся вернуться сюда, а если нет?
Открылось ущелье. Воды реки стремительно неслись, перекатываясь на камнях. По берегу тянулся лес, куда вела наезженная дорога. Айша-апа хорошо знала ее. Вся ее жизнь прошла здесь, среди гор, и сколько всякого было в этой жизни... Айша-апа давно привыкла к тому, что жизнь может и одарить неожиданным счастьем, но и навалить неподъемную, казалось бы, ношу. Но только казалось... Все можно вынести.
О таких, как она, говорят: была свидетелем двух эпох.
Тургунбека Айша-апа родила уже в тридцать девять лет, в семнадцатом. Теперь ей было шестьдесят три, но выглядела она моложе. Красива она была в молодости, и очень, и сейчас внимательный взгляд без труда разглядел бы следы этой красоты на ее лице. Но годы неумолимо брали свое — явственно проступали морщины на лице и шее, особенно когда она глубоко задумывалась, и давно уже утратили блеск ее спокойные глаза. Возраст сказывался и в нередких тяжелых вздохах, и в слове «создатель», что частенько срывались с се уст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78