И теперь он отправился на охоту без особой надежды на успех.
В действительности все оказалось даже хуже, чем он предполагал,— Мурат со страхом обнаружил, что. стал плохо видеть. Стоило чуть напрячь глаза, и словно какая-то пелена застилала их. Все же он поднялся почти до ледника и даже выследил архаров, подобрался к ним с подветренной стороны, сделал три выстрела, но безрезультатно. Нет, видно, на охотничьи трофеи надежды мало. Разве что ближе к зиме, когда архары будут спускаться вниз, устроить засаду...
На сенокос отправились вдвоем с Гюлынан. Просилась Изат, но надо было кому-то следить за приборами, и она с большой неохотой осталась.
Вечером он сказал Гюлыпан, чтобы она шла домой.
— Я могу и остаться,— робко сказала Гюлыпан,— сейчас ночи теплые.
— Нет! — отрезал Мурат, и Гюлынан молча ушла, затаив обиду.— Завтра не приходи, я сам управлюсь,— уже вдогонку кинул Мурат.
Гюлыпан едва не расплакалась. Почему он с ней так? В чем она провинилась?
А Мурат развел костер и, с тоской глядя на огонь, вспоминал случай, бывший зимой. Морозы стояли под пятьдесят, дома у него всегда было холодно, и однажды вечером он засиделся после ужина дольше обычного. А когда собрался уходить, невольно передернул плечами, представив настывший дом, пар от своего дыхания, ледяную постель. Айша-апа поняла его, предложила:
— Оставайся здесь, у тебя же холодно.
Она уже несколько раз говорила ему так, но Мурат неизменно отказывался. А в тот раз согласился, не выдержал... Гюлыпан постелила ему на полу, возле печки, и он, укрывшись чапаном, скоро уснул. И вдруг как будто что-то толкнуло его во сне, он открыл глаза и увидел Гюлыпан, стоящую у окна. Ярко светила луна. Гюлыпан, в одной ночной рубашке, довольно долго стояла у окна, потом потянулась, сцепив руки на затылке, повернулась и медленно пошла к своей постели. Мурат был уверен, что она смотрит на него... Но что было в этом ее взгляде? Что могло быть? Почему она иногда так боится его? Конечно, настроение у него в последнее время не сахар, давно уже разучился улыбаться, но неужели она не понимает, что дело не в ней, а в их проклятой жизни? А впрочем, она ведь еще очень молода, может и не понимать того, что для него кажется естественным...
Смерть Дарийки и Сакинай напрочь выжгла в нем влечение к Гюлынан. Теперь она была для него скорее как родственница, почти такой же ребенок, как Изат, и он заботился о том, чтобы она не надрывалась, не простужалась, чтобы в их доме было тепло... А она все это воспринимает как-то не так, часто обижается по пустякам. А разве на родственников принято обижаться? А может быть, для нее он вовсе не как родственник? Может, что-то другое, чего он так хотел до смерти Дарийки и Сакинай? Да нет, откуда... Стоит только посмотреть на него. Седой изможденный старик с черной дырой во рту, брызжущий слюной... «Ах, Гюкю, Гюкю... Не было у нас ничего с тобой и теперь уж точно не будет. Все выгорело в душе. Пустота. И в голове ничего, кроме одной мысли — выжить. Выжить самому и вас сохранить...»
Она все-таки пришла на следующий день, сказала, потупившись:
— Апа... она говорит, что надо собрать прошлогодние колосья.
— Да откуда? Мы же все собрали.
— Она говорит, обязательно должны быть, надо*только смотреть повнимательнее...
— Ну смотри,— махнул рукой Мурат.
И тут оказалась права мудрая Айша-апа — к вечеру Гюльшан собрала колосьев чуть ли не полмешка. Конечно, не нарочно они прошлым летом оставили их на стерне, но ведь тогда казалось, что хлеба много, не за каждым колоском и нагнешься. Вернулись они в тот день вместе, разделив ношу поровну. А через три дня снова отправились вдвоем. Мурат ворошил сено, косил, а Гюлыпан буквально на коленях ползала по полю, разгребая колючую стерню, и набрала еще четверть мешка.
И, как бы в наказание за такую «удачу», пришла беда — исчез однорогий козел. Мурат, Гюлыпан и Изат долго искали его, но козел как сквозь землю провалился. Решили — сорвался с какой-нибудь кручи, и поиски прекратили.
XIX
Осень в горах недолгая, но в тот год она оказалась чересчур уж короткой, уже в середине октября наступила зима. И прежде зимы здесь мягкими не бывали, но эта выдалась особенно суровой — в январе: морозы то и дело переваливали за пятьдесят. Алаяк еле выжил, Мурат укутывал его всем, чем мог, но каждое утро со страхом открывал стойло: вдруг околел? Одного козленка забили, а второго вместе с Сурэчки перевели в дом.
И вновь время будто остановилось... Менялись даты в журнале наблюдений, но что могла значить одна цифра? Короткий день сменялся длинной ночью, неотличимой от десятков других ночей. Разве что темнота давила больше, чем в предыдущие зимы,— керосина почти не оставалось, Мурат берег его для фонаря, с которым ходил на станцию. И от большого ящика свечей, завезенного весной сорок первого, тоже почти ничего не осталось, и они коротали вечера при скудном свете, идущем из открытой дверцы печки, и рано ложились спать. Теперь Мурат все чаще оставался на ночь в доме Айши-апа — дрова тоже надо было экономить, и он редко топил у себя, лишь бы стены не промерзли насквозь.
В феврале морозы пошли на убыль, и Мурат перебрался к себе. Виновато смотрела на него Гюлыпан, когда он приходил обедать. Уговаривала Айша-апа: «Зачем тебе быть одному, холодно там». Мурат отмалчивался, вечерами недолго сидел после ужина и уходил в свой дом, топил печь, смотрел на красноватые отблески пламени. Одиночество уже давно не тяготило его. Как-то он даже подумал, что ему трудно будет с людьми, когда они спустятся вниз. И разве в доме Айшиапа он не был так же одинок, как здесь, в своем пустом, холодном доме?
И наконец-то замерзшее время тяжело сдвинулось с места и поначалу медленно, а затем все быстрее покатилось к весне. Новрус, мусульманский Новый год... Ходила по дому торжественная Айша-апа с дымящейся веткой арчи, истово молилась, читала суры из Корана. Решила забить козленка. Последнего... Заперли Сурэчки в загоне, но она тонко, пронзительно закричала, учуяв запах крови. Тревожно сжалось сердце Айши-апа: не к добру этот странный, чуть ли не человеческий крик. Мурат освежевал козленка, повесил шкуру на проволоку.
Айша-апа вспомнила:
— Гюкю, повесь и другую шкуру. Боюсь, не протухла
бы.
Гюлыпан вынесла шкуру козленка, забитого зимой, и тоже повесила на проволоку. Айша-апа отвернулась, сказала, подумав, Мурату:
— Не выпускайте пока Сурэчки.
Мурат с удивлением взглянул на нее, но согласился, пожав плечами:
— Хорошо, апа.
Айша-апа думала о Сурэчки: неразумное животное, а как закричала, когда козленка резали... Никогда такого не было. Сколько уже козлят принесла она, и все под нож пошли, а никогда так не кричала... Не к добру...
Мурат решил сделать на станции генеральную уборку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
В действительности все оказалось даже хуже, чем он предполагал,— Мурат со страхом обнаружил, что. стал плохо видеть. Стоило чуть напрячь глаза, и словно какая-то пелена застилала их. Все же он поднялся почти до ледника и даже выследил архаров, подобрался к ним с подветренной стороны, сделал три выстрела, но безрезультатно. Нет, видно, на охотничьи трофеи надежды мало. Разве что ближе к зиме, когда архары будут спускаться вниз, устроить засаду...
На сенокос отправились вдвоем с Гюлынан. Просилась Изат, но надо было кому-то следить за приборами, и она с большой неохотой осталась.
Вечером он сказал Гюлыпан, чтобы она шла домой.
— Я могу и остаться,— робко сказала Гюлыпан,— сейчас ночи теплые.
— Нет! — отрезал Мурат, и Гюлынан молча ушла, затаив обиду.— Завтра не приходи, я сам управлюсь,— уже вдогонку кинул Мурат.
Гюлыпан едва не расплакалась. Почему он с ней так? В чем она провинилась?
А Мурат развел костер и, с тоской глядя на огонь, вспоминал случай, бывший зимой. Морозы стояли под пятьдесят, дома у него всегда было холодно, и однажды вечером он засиделся после ужина дольше обычного. А когда собрался уходить, невольно передернул плечами, представив настывший дом, пар от своего дыхания, ледяную постель. Айша-апа поняла его, предложила:
— Оставайся здесь, у тебя же холодно.
Она уже несколько раз говорила ему так, но Мурат неизменно отказывался. А в тот раз согласился, не выдержал... Гюлыпан постелила ему на полу, возле печки, и он, укрывшись чапаном, скоро уснул. И вдруг как будто что-то толкнуло его во сне, он открыл глаза и увидел Гюлыпан, стоящую у окна. Ярко светила луна. Гюлыпан, в одной ночной рубашке, довольно долго стояла у окна, потом потянулась, сцепив руки на затылке, повернулась и медленно пошла к своей постели. Мурат был уверен, что она смотрит на него... Но что было в этом ее взгляде? Что могло быть? Почему она иногда так боится его? Конечно, настроение у него в последнее время не сахар, давно уже разучился улыбаться, но неужели она не понимает, что дело не в ней, а в их проклятой жизни? А впрочем, она ведь еще очень молода, может и не понимать того, что для него кажется естественным...
Смерть Дарийки и Сакинай напрочь выжгла в нем влечение к Гюлынан. Теперь она была для него скорее как родственница, почти такой же ребенок, как Изат, и он заботился о том, чтобы она не надрывалась, не простужалась, чтобы в их доме было тепло... А она все это воспринимает как-то не так, часто обижается по пустякам. А разве на родственников принято обижаться? А может быть, для нее он вовсе не как родственник? Может, что-то другое, чего он так хотел до смерти Дарийки и Сакинай? Да нет, откуда... Стоит только посмотреть на него. Седой изможденный старик с черной дырой во рту, брызжущий слюной... «Ах, Гюкю, Гюкю... Не было у нас ничего с тобой и теперь уж точно не будет. Все выгорело в душе. Пустота. И в голове ничего, кроме одной мысли — выжить. Выжить самому и вас сохранить...»
Она все-таки пришла на следующий день, сказала, потупившись:
— Апа... она говорит, что надо собрать прошлогодние колосья.
— Да откуда? Мы же все собрали.
— Она говорит, обязательно должны быть, надо*только смотреть повнимательнее...
— Ну смотри,— махнул рукой Мурат.
И тут оказалась права мудрая Айша-апа — к вечеру Гюльшан собрала колосьев чуть ли не полмешка. Конечно, не нарочно они прошлым летом оставили их на стерне, но ведь тогда казалось, что хлеба много, не за каждым колоском и нагнешься. Вернулись они в тот день вместе, разделив ношу поровну. А через три дня снова отправились вдвоем. Мурат ворошил сено, косил, а Гюлыпан буквально на коленях ползала по полю, разгребая колючую стерню, и набрала еще четверть мешка.
И, как бы в наказание за такую «удачу», пришла беда — исчез однорогий козел. Мурат, Гюлыпан и Изат долго искали его, но козел как сквозь землю провалился. Решили — сорвался с какой-нибудь кручи, и поиски прекратили.
XIX
Осень в горах недолгая, но в тот год она оказалась чересчур уж короткой, уже в середине октября наступила зима. И прежде зимы здесь мягкими не бывали, но эта выдалась особенно суровой — в январе: морозы то и дело переваливали за пятьдесят. Алаяк еле выжил, Мурат укутывал его всем, чем мог, но каждое утро со страхом открывал стойло: вдруг околел? Одного козленка забили, а второго вместе с Сурэчки перевели в дом.
И вновь время будто остановилось... Менялись даты в журнале наблюдений, но что могла значить одна цифра? Короткий день сменялся длинной ночью, неотличимой от десятков других ночей. Разве что темнота давила больше, чем в предыдущие зимы,— керосина почти не оставалось, Мурат берег его для фонаря, с которым ходил на станцию. И от большого ящика свечей, завезенного весной сорок первого, тоже почти ничего не осталось, и они коротали вечера при скудном свете, идущем из открытой дверцы печки, и рано ложились спать. Теперь Мурат все чаще оставался на ночь в доме Айши-апа — дрова тоже надо было экономить, и он редко топил у себя, лишь бы стены не промерзли насквозь.
В феврале морозы пошли на убыль, и Мурат перебрался к себе. Виновато смотрела на него Гюлыпан, когда он приходил обедать. Уговаривала Айша-апа: «Зачем тебе быть одному, холодно там». Мурат отмалчивался, вечерами недолго сидел после ужина и уходил в свой дом, топил печь, смотрел на красноватые отблески пламени. Одиночество уже давно не тяготило его. Как-то он даже подумал, что ему трудно будет с людьми, когда они спустятся вниз. И разве в доме Айшиапа он не был так же одинок, как здесь, в своем пустом, холодном доме?
И наконец-то замерзшее время тяжело сдвинулось с места и поначалу медленно, а затем все быстрее покатилось к весне. Новрус, мусульманский Новый год... Ходила по дому торжественная Айша-апа с дымящейся веткой арчи, истово молилась, читала суры из Корана. Решила забить козленка. Последнего... Заперли Сурэчки в загоне, но она тонко, пронзительно закричала, учуяв запах крови. Тревожно сжалось сердце Айши-апа: не к добру этот странный, чуть ли не человеческий крик. Мурат освежевал козленка, повесил шкуру на проволоку.
Айша-апа вспомнила:
— Гюкю, повесь и другую шкуру. Боюсь, не протухла
бы.
Гюлыпан вынесла шкуру козленка, забитого зимой, и тоже повесила на проволоку. Айша-апа отвернулась, сказала, подумав, Мурату:
— Не выпускайте пока Сурэчки.
Мурат с удивлением взглянул на нее, но согласился, пожав плечами:
— Хорошо, апа.
Айша-апа думала о Сурэчки: неразумное животное, а как закричала, когда козленка резали... Никогда такого не было. Сколько уже козлят принесла она, и все под нож пошли, а никогда так не кричала... Не к добру...
Мурат решил сделать на станции генеральную уборку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78