..
Но самое главное, что может ускорить его конец,— ему просто не хочется жить.
Малодушие?
Пусть будет так... Не важно, как это называть. Важно то, что всякая душа должна чем-то жить, и пока была Изат, как- то само собой подразумевалось, что жизнь имеет и смысл, и какую-то цель, и по утрам не возникал вопрос, надо ли вставать и что-то делать. Конечно, он вовсе не считал, что все делает только ради Изат. Ради всех, и ради себя в том числе. Но так только казалось... Потому что как только не стало Изат, слово «все» потеряло смысл. Его даже не интересует, сколько мяса и зерна осталось у Гюлыпан и когда наступит тот день, когда они разделят последнюю лепешку.
Странно все-таки — он до сих пор не удосужился узнать, как Изат оказалась у Айши-апа. Хотя что тут странного? Какое это имеет значение? Для кого? Для Айши-апа она давно была единственным, что еще привязывало ее к жизни. Для него, как сейчас выяснилось, тоже...
И все же он при случае спросил об этом Гюлынан. Она недоверчиво взглянула на него:
— Разве вы не знаете?
— Нет.
Гюлыпан рассказала. Оказывается, Изат подобрал Тургунбек на развилке дорог, когда она была совсем крошечная. Это было в тот страшный голодный год, когда умерших от истощения людей находили, случалось, прямо на улицах. Видимо, мать Изат, отчаявшись, положила ребенка на виду,— может быть, кто-то подберет и выкормит. Сколько уж она пролежала там, бог знает, но Айша-апа сумела выходить ее, отказывая себе во всем.
Совсем простая история, подумал Мурат. Как дважды два. Элементарное арифметическое действие. Одно из тех правил, которым он учил Изат. Следуя этой арифметике, если из четырех вычесть один, должно получиться три. А получается почему-то ноль. В крайнем случае — единица, думал он, глядя на Гюлынан. Она еще молода и наверняка сумеет пережить и
исчезновение Изат, и смерть Айши-апа, и невозвращение Тургунбека, если, не дай бог, случится такое. Сейчас-то она мучается, конечно, винит себя в том, что не усмотрела за Изат, но со временем это пройдет. В сущности, ей не в чем и винить себя. А в какую сторону пошла Изат? Если она даже и слышала его голос, то вряд ли могла определить, откуда он доносится. Такая уж особенность у этих проклятых гор — звуки плутают здесь точно так же, как люди, и если гром обвала донесся с запада, нельзя быть уверенным, что на самом деле он произошел не на востоке...
Гюлыпан выжидающе смотрела на него, словно хотела спросить о чем-то и не решалась.
— Что ты хочешь сказать?— угрюмо спросил Мурат.
— Апа...— неуверенно проговорила Гюлыпан.— Она совсем ничего не ест.
— А что тут можно сделать?— равнодушно пожал плечами Мурат.
Гюлыпан посмотрела на него чуть ли не со страхом — видимо, никак не могла понять его безучастности. Но не мог же Мурат объяснить ей своей странной арифметики, когда четыре минус один равняется одному...
И все-таки жизнь продолжалась... Они уже не вымучивали слова, а говорили друг с другом, правда всячески избегая даже упоминания имени Изат, и все осмысленнее становился взгляд Айши-апа между молитвами.
Однажды Мурат вошел как раз во время намаза, помешкал в дверях, собираясь уйти, но что-то остановило его. Он не сразу понял, в чем дело. Как будто все тот же молитвенный коврик, привычная поза Айши-апа, знакомые движения рук, лицо, обращенное к стене. Мурат посмотрел туда — и замер: на стене висел портрет Ленина...
Он повернулся, но Айша-апа, огладив ладонями лицо, окликнула его:
— Проходи, Мурат, посиди.
Мурат сел. Айша-апа молча перебирала четки. Вошла Гюлыпан с двумя ведрами воды.
— Апа,—негромко спросил Мурат,—откуда здесь этот портрет? Раньше я не видел его.
— Портрет?— Айша-апа подняла голову.
— Да.— Мурат кивнул на стену.
— Изат принесла. Дня за три до...— Голос ее дрогнул.— Ленин-ата, говорит...
Наверно, надо было заговорить о чем-то другом, но Мурат не удержался:
— Апа, хочу спросить вас... Вот вы молитесь аллаху, а тут... портрет. Ведь у мусульман так не полагается...
Четки замерли в руках Айши-апа. Она пристально смотрела на Мурата.
— Но ведь это же Ленин, сынок... Ленин...
Мурат молча смотрел на нее. Айша-апа глубоко вздохнула.
— Вы, молодые, привыкли — и к портретам Ленина, и к его имени. Для вас это история. А для меня, для таких, как я... Ты прав — мусульманам не полагается даже изображать человека. И молиться на портрет нельзя. Дело не в портрете, сынок. Ленин не бог, не пророк, но для меня его имя священно... Если бы не Ленин, нас, киргизов, сегодня не было бы на свете. Я много рассказывала вам об Уркуне, но умом этого понять нельзя, такое надо пережить... Ленин вернул нам священные земли наших предков, нашу родину, дал нам равенство, новую жизнь , в которой нет ни бедных, ни обездоленных. И мы должны преклоняться перед его именем, как...— Айша-апа запнулась.— Я родилась мусульманкой и умру ею, но молитвы всевышнему не мешают мне...— Она взглянула на портрет.— Не знаю, как это объяснить.
— Я понимаю, апа,— тихо сказал Мурат.
— Вот и хорошо, сынок,— слабо улыбнулась Айша-апа, вновь принимаясь за четки.
XXII
Весна... Теперь уже настоящая, без обмана, с предгорий сошел весь снег, от буйного разноцветья рябит в глазах, солнце яростно светит с чистых высоких небес, у горных вершин — ни самого крохотного облачка, предвещающего ненастье. Жить бы да радоваться...
Живут, хотя и без радости.
Мурат сидит на скамеечке у забора, ограждающего станцию, греется на солнце. Даже кашель сейчас оставил его. К вечеру забьет, заколотит, начнет рвать легкие, а пока дышится спокойно, вот только хрипы при каждом выдохе, но к ним Мурат давно уже привык. Да и к чему только человек не привыкает... Вон взять Гюлыпан. Давно ли серой тенью самой себя казалась — согбенные плечи, узкое старушечье лицо в траурной рамке черного, наглухо повязанного платка, узко сжатые губы, всегда опущенные глаза... А теперь живчиком снует по двору, прежняя стать легко угадывается в просторном ситцевом платье — похудела все-таки,— румянец на щеках, влажно блестят черные распахнутые глаза. А всего-то три недели прошло, как пропала Изат...
О ней по-прежнему стараются не упоминать. Да ведь почти четыре года прожил маленький человечек в доме. То вдруг каменно застынет Гюлыпан, держа в руках ее платьице, то острой кинжальной болью полоснет в груди Мурата при виде ее тетради й растрепанных страниц «Коджоджаш». А может быть, Изат до сих пор ищет его, зовет? Но нет, не бывает на свете чудес... Даже взрослому, сильному человеку без пищи и огня не выжить в горах.
А ведь она наверняка пошла не просто встречать его, а искать. Решила, видимо, что если уж он не вернулся вовремя,— значит, с ним случилась беда, ему нужна помощь. И пусть он не звал ее, но разве во все эти четыре года не внушал он ей и словом, и делом, что удел человека — жить не ради себя, а ради других, ради какого-то общего дела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Но самое главное, что может ускорить его конец,— ему просто не хочется жить.
Малодушие?
Пусть будет так... Не важно, как это называть. Важно то, что всякая душа должна чем-то жить, и пока была Изат, как- то само собой подразумевалось, что жизнь имеет и смысл, и какую-то цель, и по утрам не возникал вопрос, надо ли вставать и что-то делать. Конечно, он вовсе не считал, что все делает только ради Изат. Ради всех, и ради себя в том числе. Но так только казалось... Потому что как только не стало Изат, слово «все» потеряло смысл. Его даже не интересует, сколько мяса и зерна осталось у Гюлыпан и когда наступит тот день, когда они разделят последнюю лепешку.
Странно все-таки — он до сих пор не удосужился узнать, как Изат оказалась у Айши-апа. Хотя что тут странного? Какое это имеет значение? Для кого? Для Айши-апа она давно была единственным, что еще привязывало ее к жизни. Для него, как сейчас выяснилось, тоже...
И все же он при случае спросил об этом Гюлынан. Она недоверчиво взглянула на него:
— Разве вы не знаете?
— Нет.
Гюлыпан рассказала. Оказывается, Изат подобрал Тургунбек на развилке дорог, когда она была совсем крошечная. Это было в тот страшный голодный год, когда умерших от истощения людей находили, случалось, прямо на улицах. Видимо, мать Изат, отчаявшись, положила ребенка на виду,— может быть, кто-то подберет и выкормит. Сколько уж она пролежала там, бог знает, но Айша-апа сумела выходить ее, отказывая себе во всем.
Совсем простая история, подумал Мурат. Как дважды два. Элементарное арифметическое действие. Одно из тех правил, которым он учил Изат. Следуя этой арифметике, если из четырех вычесть один, должно получиться три. А получается почему-то ноль. В крайнем случае — единица, думал он, глядя на Гюлынан. Она еще молода и наверняка сумеет пережить и
исчезновение Изат, и смерть Айши-апа, и невозвращение Тургунбека, если, не дай бог, случится такое. Сейчас-то она мучается, конечно, винит себя в том, что не усмотрела за Изат, но со временем это пройдет. В сущности, ей не в чем и винить себя. А в какую сторону пошла Изат? Если она даже и слышала его голос, то вряд ли могла определить, откуда он доносится. Такая уж особенность у этих проклятых гор — звуки плутают здесь точно так же, как люди, и если гром обвала донесся с запада, нельзя быть уверенным, что на самом деле он произошел не на востоке...
Гюлыпан выжидающе смотрела на него, словно хотела спросить о чем-то и не решалась.
— Что ты хочешь сказать?— угрюмо спросил Мурат.
— Апа...— неуверенно проговорила Гюлыпан.— Она совсем ничего не ест.
— А что тут можно сделать?— равнодушно пожал плечами Мурат.
Гюлыпан посмотрела на него чуть ли не со страхом — видимо, никак не могла понять его безучастности. Но не мог же Мурат объяснить ей своей странной арифметики, когда четыре минус один равняется одному...
И все-таки жизнь продолжалась... Они уже не вымучивали слова, а говорили друг с другом, правда всячески избегая даже упоминания имени Изат, и все осмысленнее становился взгляд Айши-апа между молитвами.
Однажды Мурат вошел как раз во время намаза, помешкал в дверях, собираясь уйти, но что-то остановило его. Он не сразу понял, в чем дело. Как будто все тот же молитвенный коврик, привычная поза Айши-апа, знакомые движения рук, лицо, обращенное к стене. Мурат посмотрел туда — и замер: на стене висел портрет Ленина...
Он повернулся, но Айша-апа, огладив ладонями лицо, окликнула его:
— Проходи, Мурат, посиди.
Мурат сел. Айша-апа молча перебирала четки. Вошла Гюлыпан с двумя ведрами воды.
— Апа,—негромко спросил Мурат,—откуда здесь этот портрет? Раньше я не видел его.
— Портрет?— Айша-апа подняла голову.
— Да.— Мурат кивнул на стену.
— Изат принесла. Дня за три до...— Голос ее дрогнул.— Ленин-ата, говорит...
Наверно, надо было заговорить о чем-то другом, но Мурат не удержался:
— Апа, хочу спросить вас... Вот вы молитесь аллаху, а тут... портрет. Ведь у мусульман так не полагается...
Четки замерли в руках Айши-апа. Она пристально смотрела на Мурата.
— Но ведь это же Ленин, сынок... Ленин...
Мурат молча смотрел на нее. Айша-апа глубоко вздохнула.
— Вы, молодые, привыкли — и к портретам Ленина, и к его имени. Для вас это история. А для меня, для таких, как я... Ты прав — мусульманам не полагается даже изображать человека. И молиться на портрет нельзя. Дело не в портрете, сынок. Ленин не бог, не пророк, но для меня его имя священно... Если бы не Ленин, нас, киргизов, сегодня не было бы на свете. Я много рассказывала вам об Уркуне, но умом этого понять нельзя, такое надо пережить... Ленин вернул нам священные земли наших предков, нашу родину, дал нам равенство, новую жизнь , в которой нет ни бедных, ни обездоленных. И мы должны преклоняться перед его именем, как...— Айша-апа запнулась.— Я родилась мусульманкой и умру ею, но молитвы всевышнему не мешают мне...— Она взглянула на портрет.— Не знаю, как это объяснить.
— Я понимаю, апа,— тихо сказал Мурат.
— Вот и хорошо, сынок,— слабо улыбнулась Айша-апа, вновь принимаясь за четки.
XXII
Весна... Теперь уже настоящая, без обмана, с предгорий сошел весь снег, от буйного разноцветья рябит в глазах, солнце яростно светит с чистых высоких небес, у горных вершин — ни самого крохотного облачка, предвещающего ненастье. Жить бы да радоваться...
Живут, хотя и без радости.
Мурат сидит на скамеечке у забора, ограждающего станцию, греется на солнце. Даже кашель сейчас оставил его. К вечеру забьет, заколотит, начнет рвать легкие, а пока дышится спокойно, вот только хрипы при каждом выдохе, но к ним Мурат давно уже привык. Да и к чему только человек не привыкает... Вон взять Гюлыпан. Давно ли серой тенью самой себя казалась — согбенные плечи, узкое старушечье лицо в траурной рамке черного, наглухо повязанного платка, узко сжатые губы, всегда опущенные глаза... А теперь живчиком снует по двору, прежняя стать легко угадывается в просторном ситцевом платье — похудела все-таки,— румянец на щеках, влажно блестят черные распахнутые глаза. А всего-то три недели прошло, как пропала Изат...
О ней по-прежнему стараются не упоминать. Да ведь почти четыре года прожил маленький человечек в доме. То вдруг каменно застынет Гюлыпан, держа в руках ее платьице, то острой кинжальной болью полоснет в груди Мурата при виде ее тетради й растрепанных страниц «Коджоджаш». А может быть, Изат до сих пор ищет его, зовет? Но нет, не бывает на свете чудес... Даже взрослому, сильному человеку без пищи и огня не выжить в горах.
А ведь она наверняка пошла не просто встречать его, а искать. Решила, видимо, что если уж он не вернулся вовремя,— значит, с ним случилась беда, ему нужна помощь. И пусть он не звал ее, но разве во все эти четыре года не внушал он ей и словом, и делом, что удел человека — жить не ради себя, а ради других, ради какого-то общего дела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78