Он схватил Сакинай за плечи:
— А тебе чего?
Улыбка тут же сошла с ее лица. Прикусив губу, Сакинай едва не расплакалась. Гюлыпан, изловчившись, сунула ему за шиворот пригоршню снега и, расхохотавшись, бросилась бежать. Лицо Сакинай передернулось от злобы, она оттолкнула Мурата и, повернувшись, пошла прочь. «Ну и черт с тобой! — подумал Мурат, глядя на согнувшуюся спину.— Вечно ты со своими фокусами... В кои-то веки всем стало весело, а тебе все неладно...» Он погнался за Гюлыпан, но сбоку появилась Дарийка. Платок сбился на плечи, телогрейка расстегнута, глаза блестят, смотрят на него с веселым вызовом... И Мурат бросился к ней по глубокому снегу, быстро догнал и схватил за плечо. Дарийка запнулась и упала на спину. Мурат принялся заталкивать ей снег за шиворот. Дарийка взвизгнула и умоляюще посмотрела на него, тяжело дыша открытым ртом. Мурату вдруг захотелось поцеловать ее мелко подрагивающие губы, крепко обнять это молодое, пышущее силой и здоровьем тело, он наклонился над ней, но Дарийка выставила перед собой руки, слабо отталкивая его, и зашептала:
— Не надо, Мурат. Не теряй голову. Когда взойдет месяц, я буду дома. Слышишь, когда взойдет месяц...
Мурат пристально посмотрел в ее широко открытые глаза, медленно поднялся с колен, стал отряхивать снег. Оглянулся. Оказывается, Сакинай ушла совсем недалеко и теперь не отрываясь смотрела на них...
Он с трудом дождался вечера. И наконец-то выкатился на небо бледный серпик молодого месяца, облил слабым голубоватым светом занесенные снегом дома и горы. Но сидела за столом Сакинай, обычно рано укладывавшаяся спать, думала о чем-то, склонив голову, и Мурат наконец не выдержал, спросил, стараясь, чтобы голос его был безразличным:
— Что это ты сегодня? Может, вообще не собираешься спать?
— Да какой тут сон,— тяжело вздохнула Сакинай, не глядя на него. — Сердце болит...
XIII
Конец апреля. Наконец-то снова весна...
И вновь взгляды всех обратились к дороге. Неужели и теперь к ним никто не приедет? Ведь война давно кончилась, и перевалы должны быть открыты... А если... Нет, о плохом
старались не думать. Надежда — последнее, что умирает в человеке.
Женщины, будь на то их воля, и дня не остались бы здесь. Но как оставить Мурата? Он-то отсюда не уедет, пока не получит приказ... Да и как одним пускаться в трудный путь? Ведь у них всего-то одна лошадь... Сакинай, переломив себя, подбивала Дарийку и Гюлыпан: давайте упросим Айшу- апа, пусть поговорит с Муратом, чтобы всем вместе перекочевать вниз. Сколько же можно ждать? Зерна совсем почти не осталось, одно спасение — сушеное конское мясо, но надолго ли его хватит? Какой смысл тянуть до последнего? Если бы к ним действительно кто-то собирался приехать, то были бы уже здесь, ведь перевалы уже наверняка открыты... Гюлыпан отмалчивалась, а Дарийка только головой покачала: нет, Айша-апа на такой разговор не пойдет, она любит Мурата как сына и очень уважает и ценит его как раз за чувство долга...
— А перед нами есть у кого-нибудь чувство долга? — вспылила Сакинай.— О чем они там, внизу думают?
— Кто знает, что там сейчас, внизу,— примирительно сказала Дарийка.
На том разговор и закончился.
А Мурат все чаще думал о зерне, спрятанном в Конул- Джаре. Он уже понимал, что его затея отвезти подарки в райцентр нереальна. И на одном Алаяке все это не увезти, а главное — это зерно понадобится им самим. Что, если это зерно посеять? Хотя бы на том же Кок-Джайыке. Земля там хорошая, вода рядом. Одно маленькое «но» — как вспахать? Сохи-то нет. Но, наверно, можно что-нибудь придумать... Сбить две жерди, сделать наконечник, железо для него найти можно... Неужели он с этим не справится? Конечно, как-то придется объяснить женщинам, почему зерно осталось в Ко- нул-Джаре, признаться в том, что обманул их и что он даже не знает, кончилась ли война... Но это все равно рано или поздно придется сделать, нельзя же обманывать до бесконечности. Поймут его, простят... А может быть, в самом деле всем спуститься вниз? Сколько могли — работали, выполняли приказ, но дальше-то как? Наверно, поймут его там, внизу... У кого поднимется рука бросить в него камень?
Мурат знал у кого... У него самого, Мурата Бекмурзаева. Никогда он не простит себе, что бросил станцию, что прервалась цепь многолетних наблюдений, что не дрался до последнего... Да, трудно сейчас, но ведь не труднее, чем на фронте, под огнем вражеских снарядов. Как он тогда взглянет в глаза
Тургунбеку и Дубашу, любому солдату, вернувшемуся с войны? Нет, нельзя ему отсюда уходить... Это будет трусливое бегство* самое настоящее дезертирство...
Обдумывал он и другой вариант: нагрузить вещи на Алаяка и отправить вниз Айшу-апа, Изат, Дарийку и Гюль- шан. Как-нибудь доберутся... А он и Сакинай останутся здесь... Но он ясно видел, что и это не выход. Во-первых, что значит «как-нибудь»? Айша-апа стара, Изат совсем еще ребенок. Мало ли что может случиться в пути... Ведь он в ответе за всех...
Но было и «во-вторых», пугающее его ничуть не меньше. Не сможет он долго продержаться здесь без них. На поддержку Сакинай рассчитывать не приходится. Наоборот, наверно, еще только хуже будет... Горько было сознавать, что жена — наименее близкий человек из всех. Но ведь тут ничего не поделаешь... Как он будет тут жить без привязанности маленький Изат, мудрой доброжелательности Айши- апа, без Дарийки и Гюлыпан? Уже одно то, что они есть, неизмеримо скрашивает его жизнь...
Айша-апа и Изат пришли к ним под вечер. Айше-апа нездоровилось, она с трудом опустилась на почетное место, держась обеими руками за поясницу, пожаловалась:
— Ох, проклятье, всю спину ломит, ни сесть, ни встать...
Сакинай проворно подложила ей под спину подушку,
участливо сказала:
— Вам надо беречься. Весеннее тепло обманчиво, не заметите, как прохватит.
— От старости и смерти еще никому не удавалось уберечься.— Айша-апа улыбнулась.— Ну, как вы тут?
— Да вот сидим.— Сакинай неопределенно повела головой.— Вы-то сами как?
— Да вот,— Айша-апа кивнула на Изат,— покоя не дает. Что-то спрашивает, Гюлыпан ей объяснить не может, а я уж тем более. Читать, стихи рассказывать — это сколько угодно, а с арифметикой запуталась. И до завтра ждать не хочет, обязательно ей сейчас во всем разобраться надо. Вот ^ н уговорила пойти к вам...
Мурат повернулся к Изат:
— Ну, что там у тебя?
Изат раскрыла свою тетрадь. А впрочем, одно только название, что тетрадь,— Мурат сделал ее из старого журнала, в котором данные записывались только на одной стороне. В ней Изат делала уроки и по родному языку, и по арифметике. Занимаясь с девочкой, Мурат все чаще испытывал чувство беспокойства. Он никак не мог вспомнить, что входило в программу второго класса. Дай-то бог, чтобы к осени Изат пошла домой, он отведет ее в школу, расскажет обо всем учителю, и тот посадит ее за настоящую парту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— А тебе чего?
Улыбка тут же сошла с ее лица. Прикусив губу, Сакинай едва не расплакалась. Гюлыпан, изловчившись, сунула ему за шиворот пригоршню снега и, расхохотавшись, бросилась бежать. Лицо Сакинай передернулось от злобы, она оттолкнула Мурата и, повернувшись, пошла прочь. «Ну и черт с тобой! — подумал Мурат, глядя на согнувшуюся спину.— Вечно ты со своими фокусами... В кои-то веки всем стало весело, а тебе все неладно...» Он погнался за Гюлыпан, но сбоку появилась Дарийка. Платок сбился на плечи, телогрейка расстегнута, глаза блестят, смотрят на него с веселым вызовом... И Мурат бросился к ней по глубокому снегу, быстро догнал и схватил за плечо. Дарийка запнулась и упала на спину. Мурат принялся заталкивать ей снег за шиворот. Дарийка взвизгнула и умоляюще посмотрела на него, тяжело дыша открытым ртом. Мурату вдруг захотелось поцеловать ее мелко подрагивающие губы, крепко обнять это молодое, пышущее силой и здоровьем тело, он наклонился над ней, но Дарийка выставила перед собой руки, слабо отталкивая его, и зашептала:
— Не надо, Мурат. Не теряй голову. Когда взойдет месяц, я буду дома. Слышишь, когда взойдет месяц...
Мурат пристально посмотрел в ее широко открытые глаза, медленно поднялся с колен, стал отряхивать снег. Оглянулся. Оказывается, Сакинай ушла совсем недалеко и теперь не отрываясь смотрела на них...
Он с трудом дождался вечера. И наконец-то выкатился на небо бледный серпик молодого месяца, облил слабым голубоватым светом занесенные снегом дома и горы. Но сидела за столом Сакинай, обычно рано укладывавшаяся спать, думала о чем-то, склонив голову, и Мурат наконец не выдержал, спросил, стараясь, чтобы голос его был безразличным:
— Что это ты сегодня? Может, вообще не собираешься спать?
— Да какой тут сон,— тяжело вздохнула Сакинай, не глядя на него. — Сердце болит...
XIII
Конец апреля. Наконец-то снова весна...
И вновь взгляды всех обратились к дороге. Неужели и теперь к ним никто не приедет? Ведь война давно кончилась, и перевалы должны быть открыты... А если... Нет, о плохом
старались не думать. Надежда — последнее, что умирает в человеке.
Женщины, будь на то их воля, и дня не остались бы здесь. Но как оставить Мурата? Он-то отсюда не уедет, пока не получит приказ... Да и как одним пускаться в трудный путь? Ведь у них всего-то одна лошадь... Сакинай, переломив себя, подбивала Дарийку и Гюлыпан: давайте упросим Айшу- апа, пусть поговорит с Муратом, чтобы всем вместе перекочевать вниз. Сколько же можно ждать? Зерна совсем почти не осталось, одно спасение — сушеное конское мясо, но надолго ли его хватит? Какой смысл тянуть до последнего? Если бы к ним действительно кто-то собирался приехать, то были бы уже здесь, ведь перевалы уже наверняка открыты... Гюлыпан отмалчивалась, а Дарийка только головой покачала: нет, Айша-апа на такой разговор не пойдет, она любит Мурата как сына и очень уважает и ценит его как раз за чувство долга...
— А перед нами есть у кого-нибудь чувство долга? — вспылила Сакинай.— О чем они там, внизу думают?
— Кто знает, что там сейчас, внизу,— примирительно сказала Дарийка.
На том разговор и закончился.
А Мурат все чаще думал о зерне, спрятанном в Конул- Джаре. Он уже понимал, что его затея отвезти подарки в райцентр нереальна. И на одном Алаяке все это не увезти, а главное — это зерно понадобится им самим. Что, если это зерно посеять? Хотя бы на том же Кок-Джайыке. Земля там хорошая, вода рядом. Одно маленькое «но» — как вспахать? Сохи-то нет. Но, наверно, можно что-нибудь придумать... Сбить две жерди, сделать наконечник, железо для него найти можно... Неужели он с этим не справится? Конечно, как-то придется объяснить женщинам, почему зерно осталось в Ко- нул-Джаре, признаться в том, что обманул их и что он даже не знает, кончилась ли война... Но это все равно рано или поздно придется сделать, нельзя же обманывать до бесконечности. Поймут его, простят... А может быть, в самом деле всем спуститься вниз? Сколько могли — работали, выполняли приказ, но дальше-то как? Наверно, поймут его там, внизу... У кого поднимется рука бросить в него камень?
Мурат знал у кого... У него самого, Мурата Бекмурзаева. Никогда он не простит себе, что бросил станцию, что прервалась цепь многолетних наблюдений, что не дрался до последнего... Да, трудно сейчас, но ведь не труднее, чем на фронте, под огнем вражеских снарядов. Как он тогда взглянет в глаза
Тургунбеку и Дубашу, любому солдату, вернувшемуся с войны? Нет, нельзя ему отсюда уходить... Это будет трусливое бегство* самое настоящее дезертирство...
Обдумывал он и другой вариант: нагрузить вещи на Алаяка и отправить вниз Айшу-апа, Изат, Дарийку и Гюль- шан. Как-нибудь доберутся... А он и Сакинай останутся здесь... Но он ясно видел, что и это не выход. Во-первых, что значит «как-нибудь»? Айша-апа стара, Изат совсем еще ребенок. Мало ли что может случиться в пути... Ведь он в ответе за всех...
Но было и «во-вторых», пугающее его ничуть не меньше. Не сможет он долго продержаться здесь без них. На поддержку Сакинай рассчитывать не приходится. Наоборот, наверно, еще только хуже будет... Горько было сознавать, что жена — наименее близкий человек из всех. Но ведь тут ничего не поделаешь... Как он будет тут жить без привязанности маленький Изат, мудрой доброжелательности Айши- апа, без Дарийки и Гюлыпан? Уже одно то, что они есть, неизмеримо скрашивает его жизнь...
Айша-апа и Изат пришли к ним под вечер. Айше-апа нездоровилось, она с трудом опустилась на почетное место, держась обеими руками за поясницу, пожаловалась:
— Ох, проклятье, всю спину ломит, ни сесть, ни встать...
Сакинай проворно подложила ей под спину подушку,
участливо сказала:
— Вам надо беречься. Весеннее тепло обманчиво, не заметите, как прохватит.
— От старости и смерти еще никому не удавалось уберечься.— Айша-апа улыбнулась.— Ну, как вы тут?
— Да вот сидим.— Сакинай неопределенно повела головой.— Вы-то сами как?
— Да вот,— Айша-апа кивнула на Изат,— покоя не дает. Что-то спрашивает, Гюлыпан ей объяснить не может, а я уж тем более. Читать, стихи рассказывать — это сколько угодно, а с арифметикой запуталась. И до завтра ждать не хочет, обязательно ей сейчас во всем разобраться надо. Вот ^ н уговорила пойти к вам...
Мурат повернулся к Изат:
— Ну, что там у тебя?
Изат раскрыла свою тетрадь. А впрочем, одно только название, что тетрадь,— Мурат сделал ее из старого журнала, в котором данные записывались только на одной стороне. В ней Изат делала уроки и по родному языку, и по арифметике. Занимаясь с девочкой, Мурат все чаще испытывал чувство беспокойства. Он никак не мог вспомнить, что входило в программу второго класса. Дай-то бог, чтобы к осени Изат пошла домой, он отведет ее в школу, расскажет обо всем учителю, и тот посадит ее за настоящую парту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78