Несколько минут ничего не решат. Ты будешь мертв, не важно, человек ты или зверь...»
Он спешился и стал обходить приборы. Права была Дарийка — все оказалось поломанным, разбитым. Он огляделся в поисках следов того, кто был здесь.
Не было никаких следов. Вероятно, совсем недавно здесь шел снег, и все было укрыто им. Совсем ничего, даже намека хоть на какой-нибудь след! От бессильной злобы Мурат закричал во весь голос, но только эхо заметалось между скалами и пропало вдалеке. Сорвав винтовку, он выстрелил в небо, и
опять только эхо ответило ему, а секунду спустя послышался глухой, все более нарастающий шум, видно, где-то сорвалась запоздалая лавина. Но и этот шум скоро умолк, и наступила жуткая абсолютная тишина.
Вернулся Мурат поздно.
Все сидели у него дома и ждали его возвращения. Не успел он войти, как подбежала Изат и бросилась ему на шею:
— Дядя Мурат, почему вы так долго? — Изат расплакалась.— Мы так боялись...
Мурат поднял Изат на руки и молча прошел в комнату. Лицо его посерело, на лбу выступили крупные капли пота. И непонятно было — то ли жарко ему, то ли холодно. Сакинай подогрела молоко, положила туда кусочек масла и поставила перед Муратом. Мурат вопросительно посмотрел на них: «А вы?»
— Пей,— сказала Айша-апа.— Мы уже поели.
Его ни о чем не расспрашивали, и вскоре все разошлись по домам.
На следующее утро он, как обычно, проснулся рано и вышел во двор, посмотрел на небо. Погода была хорошая. Снял показания приборов, отметил, что ни давление, ни влажность со вчерашнего дня не изменились,— значит, в ближайшее время погода не изменится. Тревожило его облако, появившееся над дальними горами, но ветер дул с северо- востока и должен был унести его. Хоть бы несколько дней не было дождя, пока они не закончат сенокос. Должно же и им повезти...
Мурат поежился. По утрам всегда было прохладно, иной раз даже летом по ночам вода замерзала. Но прежде он этой прохлады просто не замечал, а вот теперь, после болезни, всякая мелочь стала напоминать о себе. Он укутался в чапан п сел на скамеечку у входа на станцию. Ему показалось, что и нагрудном кармане чапана что-то зашуршало. Письмо, которое дала ему Гюлыпан, когда он собрался ехать с подарками для фронта... Мурат совсем забыл о нем. Хорошо еще, что Сакинай не заметила. Еще, чего доброго, побежала бы скандалить к Гюлыпан, с нее станется...
Он повертел в руках вчетверо сложенный листок. Нехорошо, конечно, читать чужие письма... Но ведь это письмо не запечатано. Наверно, у Гюлыпан просто не нашлось
конверта. Да и откуда? Сколько жили здесь, и необходимости- то такой не возникало — писать кому-то. Все были рядом. Да и почта — не ближний свет.
Поколебавшись, он развернул листок, прочел первую строчку: «Приветственное письмо». А дальше шли... стихи.
Горы, горы, горы... печальные.
Насупились, словно невольные.
Жаворонок, жаворонок, жаворонок... Спой мне,
Хочу я услышать твой голос раздольный.
Облако, облако, облако... мчишься,
Зачем так спешишь в незнакомые дали?
Ах, слезы я лью, бесконечные слезы,
Чтоб не было слышно рыданий моих.
Далёко, далёко, далёко... мой милый.
Как облако, я не смогла улететь за тобою.
А сердце в печали, тоске и тревоге,
Тобою измучено, горькою болью!..
Вот и все. И только в конце — приписка: «Твоя Гюль- шан». И подпись.
Мурат в недоумении потер лоб. Кто же так письма пишет? Ведь надо спросить о здоровье, о жизни... По крайней мере, все так делают. И конечно же Тургунбеку было бы интересно узнать, как живет сама Гюлыпан. Странное какое-то стихотворение... Мурат и сам любил стихи, прочитал всего Токто- гула и всех акынов до Алыкула. Но стихи Гюлыпан были какими-то особенными, непохожими на все, что он читал.
Он перечитал стихотворение вслух. Тоска Гюлыпан по Тургунбеку была понятна и естественна, но Мурату показалось, что прозвучала в стихах и какая-то обида. На кого? Не на Тургунбека же... Разве его вина, что он ушел на фронт? Так надо было... А может быть, все дело в этом «надо»? И обида Гюлыпан не на Тургунбека, конечно, не на жизнь вообще, а на то, что разлучило их, на войну, на фашизм? Наверно... Он еще раз прочел стихи и еще больше уверился в правильности своей мысли. Так вот ты какая, Гюлыпан... Всего в двенадцати строчках сумела выразить то, что и мне, например, не дает покоя... Выходит, ты — поэт. И где ты нашла такие слова?
Он вспомнил, как часто видел ее уединившейся, с бумагой и карандашом, но ему и в голову не приходило, что Гюлыпан пишет стихи. Он довольно часто видел поэтов в городе и привык к мысли, что они — люди жизнерадостные, веселые, привыкшие быть в гуще людей. Но ведь Гюлыпан совсем не
такая... Все больше молчит, и не то чтобы всегда грустная, а... задумчивая, что ли, какая-то отдельная от людей, даже здесь, хотя их так мало... «Выходит, я еще очень мало знаю тебя, Гюлыпан, хотя уже много дней провели бок о бок...»
На следующее утро они отправились на Кок-Джайык. Трава была высокая и густая, и Мурат довольно отметил — хоть в этом им повезло. Если бы еще и погода продержалась, тогда можно считать, что кормом для скота они на зиму обеспечены.
За работу принялись без раскачки, прошли один ряд, второй. Мурат, отбивая косы, посмотрел на своих женщин и только головой покачал. Дарийка хотя и дышала тяжело, но выглядела вполне нормально, улыбнулась Мурату, а вот Сакинай... Словно загнанная лошадь, которая вот-вот упадет и уже никогда больше не встанет. И жалко ему было жену, и злость разбирала — зачем поехала? Движение ей, видите ли, нужно... Ха! Скажи это кому-нибудь другому. Отговорки для Айши-апа и Изат... И хоть бы не рвалась, не пыталась угнаться за ним и Дарийкой... Нет, надо ей доказать, что не зря поехала сюда, что может работать как все... А какое уж тут как все... На прокос Дарййки любо-дорого взглянуть, а за Сакинай хоть заново выкашивай — литовка все больше по верхушкам идет, половина травы на корню остается. Наверно, йотом придется так и сделать. Не сейчас, конечно, — и Сакинай обидится, да и не время.
Он еще раз взглянул на жену: рот широко и некрасиво открыт, словно у рыбы, выброшенной из воды,— и хотел было скомандовать на перерыв, но Дарийка уже начинала новый ряд, и он тоже взялся за косу. В конце концов, они приехали сюда работать, а не сантименты разводить. От этой работы слишком многое зависит...
После третьего ряда все, не сговариваясь, повалились на скошенную траву, молчали. Тихо было, только внизу невнятно бормотала река. Все-таки удивительные здесь места, подумал Мурат. Кажется, давно бы пора привыкнуть к ним, но нет — раз за разом неизменно наступает минута, когда как бы новым взглядом увидишь все вокруг и вновь удивишься тому, что вот здесь, снизу, сочная свежая трава, а прямо перед глазами — снежные вершины гор, и небо такой густой синевы, которой никогда не может быть на равнине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Он спешился и стал обходить приборы. Права была Дарийка — все оказалось поломанным, разбитым. Он огляделся в поисках следов того, кто был здесь.
Не было никаких следов. Вероятно, совсем недавно здесь шел снег, и все было укрыто им. Совсем ничего, даже намека хоть на какой-нибудь след! От бессильной злобы Мурат закричал во весь голос, но только эхо заметалось между скалами и пропало вдалеке. Сорвав винтовку, он выстрелил в небо, и
опять только эхо ответило ему, а секунду спустя послышался глухой, все более нарастающий шум, видно, где-то сорвалась запоздалая лавина. Но и этот шум скоро умолк, и наступила жуткая абсолютная тишина.
Вернулся Мурат поздно.
Все сидели у него дома и ждали его возвращения. Не успел он войти, как подбежала Изат и бросилась ему на шею:
— Дядя Мурат, почему вы так долго? — Изат расплакалась.— Мы так боялись...
Мурат поднял Изат на руки и молча прошел в комнату. Лицо его посерело, на лбу выступили крупные капли пота. И непонятно было — то ли жарко ему, то ли холодно. Сакинай подогрела молоко, положила туда кусочек масла и поставила перед Муратом. Мурат вопросительно посмотрел на них: «А вы?»
— Пей,— сказала Айша-апа.— Мы уже поели.
Его ни о чем не расспрашивали, и вскоре все разошлись по домам.
На следующее утро он, как обычно, проснулся рано и вышел во двор, посмотрел на небо. Погода была хорошая. Снял показания приборов, отметил, что ни давление, ни влажность со вчерашнего дня не изменились,— значит, в ближайшее время погода не изменится. Тревожило его облако, появившееся над дальними горами, но ветер дул с северо- востока и должен был унести его. Хоть бы несколько дней не было дождя, пока они не закончат сенокос. Должно же и им повезти...
Мурат поежился. По утрам всегда было прохладно, иной раз даже летом по ночам вода замерзала. Но прежде он этой прохлады просто не замечал, а вот теперь, после болезни, всякая мелочь стала напоминать о себе. Он укутался в чапан п сел на скамеечку у входа на станцию. Ему показалось, что и нагрудном кармане чапана что-то зашуршало. Письмо, которое дала ему Гюлыпан, когда он собрался ехать с подарками для фронта... Мурат совсем забыл о нем. Хорошо еще, что Сакинай не заметила. Еще, чего доброго, побежала бы скандалить к Гюлыпан, с нее станется...
Он повертел в руках вчетверо сложенный листок. Нехорошо, конечно, читать чужие письма... Но ведь это письмо не запечатано. Наверно, у Гюлыпан просто не нашлось
конверта. Да и откуда? Сколько жили здесь, и необходимости- то такой не возникало — писать кому-то. Все были рядом. Да и почта — не ближний свет.
Поколебавшись, он развернул листок, прочел первую строчку: «Приветственное письмо». А дальше шли... стихи.
Горы, горы, горы... печальные.
Насупились, словно невольные.
Жаворонок, жаворонок, жаворонок... Спой мне,
Хочу я услышать твой голос раздольный.
Облако, облако, облако... мчишься,
Зачем так спешишь в незнакомые дали?
Ах, слезы я лью, бесконечные слезы,
Чтоб не было слышно рыданий моих.
Далёко, далёко, далёко... мой милый.
Как облако, я не смогла улететь за тобою.
А сердце в печали, тоске и тревоге,
Тобою измучено, горькою болью!..
Вот и все. И только в конце — приписка: «Твоя Гюль- шан». И подпись.
Мурат в недоумении потер лоб. Кто же так письма пишет? Ведь надо спросить о здоровье, о жизни... По крайней мере, все так делают. И конечно же Тургунбеку было бы интересно узнать, как живет сама Гюлыпан. Странное какое-то стихотворение... Мурат и сам любил стихи, прочитал всего Токто- гула и всех акынов до Алыкула. Но стихи Гюлыпан были какими-то особенными, непохожими на все, что он читал.
Он перечитал стихотворение вслух. Тоска Гюлыпан по Тургунбеку была понятна и естественна, но Мурату показалось, что прозвучала в стихах и какая-то обида. На кого? Не на Тургунбека же... Разве его вина, что он ушел на фронт? Так надо было... А может быть, все дело в этом «надо»? И обида Гюлыпан не на Тургунбека, конечно, не на жизнь вообще, а на то, что разлучило их, на войну, на фашизм? Наверно... Он еще раз прочел стихи и еще больше уверился в правильности своей мысли. Так вот ты какая, Гюлыпан... Всего в двенадцати строчках сумела выразить то, что и мне, например, не дает покоя... Выходит, ты — поэт. И где ты нашла такие слова?
Он вспомнил, как часто видел ее уединившейся, с бумагой и карандашом, но ему и в голову не приходило, что Гюлыпан пишет стихи. Он довольно часто видел поэтов в городе и привык к мысли, что они — люди жизнерадостные, веселые, привыкшие быть в гуще людей. Но ведь Гюлыпан совсем не
такая... Все больше молчит, и не то чтобы всегда грустная, а... задумчивая, что ли, какая-то отдельная от людей, даже здесь, хотя их так мало... «Выходит, я еще очень мало знаю тебя, Гюлыпан, хотя уже много дней провели бок о бок...»
На следующее утро они отправились на Кок-Джайык. Трава была высокая и густая, и Мурат довольно отметил — хоть в этом им повезло. Если бы еще и погода продержалась, тогда можно считать, что кормом для скота они на зиму обеспечены.
За работу принялись без раскачки, прошли один ряд, второй. Мурат, отбивая косы, посмотрел на своих женщин и только головой покачал. Дарийка хотя и дышала тяжело, но выглядела вполне нормально, улыбнулась Мурату, а вот Сакинай... Словно загнанная лошадь, которая вот-вот упадет и уже никогда больше не встанет. И жалко ему было жену, и злость разбирала — зачем поехала? Движение ей, видите ли, нужно... Ха! Скажи это кому-нибудь другому. Отговорки для Айши-апа и Изат... И хоть бы не рвалась, не пыталась угнаться за ним и Дарийкой... Нет, надо ей доказать, что не зря поехала сюда, что может работать как все... А какое уж тут как все... На прокос Дарййки любо-дорого взглянуть, а за Сакинай хоть заново выкашивай — литовка все больше по верхушкам идет, половина травы на корню остается. Наверно, йотом придется так и сделать. Не сейчас, конечно, — и Сакинай обидится, да и не время.
Он еще раз взглянул на жену: рот широко и некрасиво открыт, словно у рыбы, выброшенной из воды,— и хотел было скомандовать на перерыв, но Дарийка уже начинала новый ряд, и он тоже взялся за косу. В конце концов, они приехали сюда работать, а не сантименты разводить. От этой работы слишком многое зависит...
После третьего ряда все, не сговариваясь, повалились на скошенную траву, молчали. Тихо было, только внизу невнятно бормотала река. Все-таки удивительные здесь места, подумал Мурат. Кажется, давно бы пора привыкнуть к ним, но нет — раз за разом неизменно наступает минута, когда как бы новым взглядом увидишь все вокруг и вновь удивишься тому, что вот здесь, снизу, сочная свежая трава, а прямо перед глазами — снежные вершины гор, и небо такой густой синевы, которой никогда не может быть на равнине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78