А отец говорил: «Ты еще молод, многого не понимаешь... Это ведь тоже хлеб.— И он снова нагибался, собирал зерна вместе с пылью.— А перешагнуть через хлеб, не поднять его — большой грех... Это сейчас его много, а я помню времена, когда ради горсточки толокна приходилось пороги обивать... Запомни, сынок,— нет в жизни ничего важнее хлеба. Даже если это всего несколько зерен. Потому что без них,— отец показывал ему зерна на черной ладони,— ничего не будет...»
Много же лет понадобилось Мурату, чтобы понять истинность этих, казалось бы, немудреных слов... Теперь-то ему дорог каждый колосок, растущий на его поле. Ему даже казалось, что многие он знает «в лицо». Смешно? Нет... Они ведь и в самом деле разные. Вот растут два рядом, и земля у них должна быть одинаковая, и воды оба получают вдоволь, а один почему-то чуть ли не на ладонь ниже, и зерна в нем мельче... А почему? Разные ли зерна дали им жизнь, а может, одному попался на пути к свету комок неразбитой земли или легло оно глубже своего более удачливого собрата и до срока израсходовало запасы своих сил — как узнать? Все-таки удивительно, что даже у такой малости, едва различимой взглядом, своя особая жизнь...
Клонится к вечеру день. Устал Мурат, но то усталость легкая, приятная, совсем не та, что кидает в провал полуобморочного сна сразу, как только голова коснется охапки прошлогоднего сена. Можно не спеша развести костер, разогреть джарму, посидеть перед сном на еще не остывшем камне, глядя на вечереет небо. Тихо, спокойно кругом, только звенит на камнях река да пофыркивает Алаяк. Он раньше далеко не уходил, а в последнее время вообще старается держаться поближе к нему, и это все больше не нравится Мурату. Да, болен Алаяк... Не надо быть ветеринаром, чтобы понять это. Мурат давно уже сроднился с конем, знает все его повадки, и не только взгляд Алаяка, предание ушами, но даже просто то, как он держит голову, как ест и пьет, говорят ему многое. И Алаяк ведь умница, только что человеческим языком не говорит... И если порой сердится Мурат на него, то точно так же, как на любого человека, как сердился когда-то на Сакинай, например...
Никак не может поправиться Алаяк. Бока впавшие, шерсть не блестит, но главное — нога. На щиколотке ощутимая твердая опухоль, а выше, до самого колена, тонко. И Мурату кажется, что с каждым днем становится все тоньше, сохнет нога. И есть он стал плохо. Мурат, вспомнив древнее поверье, кормил его из своей посуды, однажды даже запихал ему в рот один из последних оставшихся кусков масла, но ничего не помогает. В последнее время Мурат даже л садиться на него почти перестал, разве что приторочит курджун с припасами да подсадит Изат. Может, вообще его не брать сюда, оставить дома? Ведь Алаяку предстоит работа, и немалая, когда надо будет возить зерно и сено...
На следующий день, закончив полив, он полюбовался на поле и решил отправиться домой. Работы здесь пока не было, а там надо и станцию осмотреть, переписать в журнал показания, и помыться как следует не мешало бы... И было еще одно подспудное желание — очень хотелось Мурату рассказать, каким замечательным стало его поле...
Долго в этот вечер он сидел со всеми, взахлеб рассказывая о Кок-Джайыке. Как завороженная слушала его Изат, молча смотрела Гюлынан, одобрительно кивала головой Айша-апа. Лишь когда он стал «с размахом» подсчитывать урожай, она осторожно заметила:
— Не будем загадывать, сынок. Что бог пошлет — все будет наше. Самое главное — здоровье...
Это несколько охладило восторженный пыл Мурата, он недовольно умолк: «Вечно она со своим аллахом... Не бог же это поле возделал, а мы, люди!» Но уже через минуту заговорил снова, решив: «Старая женщина, что с нее взять...»
Но права оказалась мудрая Айша-апа в своей осторожности...
Через три дня он снова собрался на Кок-Джайык. Поразмыслив, он решил, что пока оставлять здесь Алаяка не стоит — трава на Кок-Джайыке намного сочнее, пусть лучше там пасется. Торопиться некуда, он пойдет пешком, а Алаяк налегке без труда осилит дорогу.
Приближался он к Кок-Джайыку в настроении самом радужном. «Как будто не из дома, а наоборот, к себе домой иду»,— подумал он. Да и то сказать — разве Кок-Джайык не стал его домом? Его поле — не главная сейчас забота?
Мурат приготовился увидеть привычную, радующую глаз картину и не сразу понял, что случилось с его полем. Словно какая-то мерзкая, чудовищная тварь обезобразила его, перерыла, перекопала... Он бросил повод и бросился бежать, опустился на колени у кромки поля, стал дрожащими руками поднимать поникшие стебли. Господи, да что же это такое?
И уже через секунду все понял: кабаны. Вот их следы, множество следов, ему приходилось видеть их в долине. Совсем еще свежие, — судя по всему, набег был совершен минувшей ночью.
— А-а-а! — злобно закричал Мурат и кинулся по следам, уходившим к реке.
Он не думал о том, что кабаны наверняка уже ушли, да и что он мог бы сделать с ними, безоружный? Но как же хотелось ему увидеть хотя бы одну из этих поганых тварей, наброситься на нее и голыми руками разодрать омерзительно хрюкающую пасть...
У воды он опомнился, сел на камень, сжал голову руками. Проклятье! Откуда здесь взялись кабаны? Сколько тут жил — и тени их не было. Может быть, в долине стало слишком жарко и они поднялись сюда в поисках прохлады? Или ветер, дующий с гор, донес до них запах созревающего ячменя? Наверно, у этих подлых тварей отличное чутье...
Он вернулся к полю, стал выправлять полегшие стебли, приминать руками влажную землю. Но через минуту выпрямился, огляделся. Нет, одному не управиться, эти скоты испоганили добрую половину поля... Надо позвать на помощь Гюлыпан и Изат...
Он вскочил на Алаяка, хлестнул его камчой, не думая о его хромоте.
И еще издали закричал:
— Гюлыпан! Изат!
Сидевшая у дома Айша-апа всполошилась:
— Что случилось, сынок?
— Что случилось? — недобрым голосом переспросил Мурат, словно Айша-апа была виновата.— А то, что все поле перерыто! Проклятые кабаны! Откуда они только взялись!
Выскочила из дома Изат, следом за ней показалась и Гюль- шан. Мурат резко приказал им:
— Живо собирайтесь, пойдем на Кок-Джайык!
Он даже не взглянул на них, быстро направился к будке, сорвал со стены берданку, отыскал кожаный мешочек с патронами.
В тягостном молчании добирались они до Кок-Джайыка. Гюлынан попыталась было робко спросить, что случилось, но Мурат тут же оборвал ее:
— Придем, сама увидишь!
Увидела Гюлыпан — и застыла на месте, стягивая у горла концы платка. Секундой раньше Изат соскочила с Алаяка, закричала звонким гневным голосом:
— Кто все это натворил, дядя Мурат? Я убью его!
— Кабаны, — спокойно сказал Мурат.
К концу пути он весь как-то обмяк, даже придержал шаг — Гюлынан запыхалась, едва поспевая за ними,— понимая, что какие-то пятнадцать — двадцать минут ничего не решают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Много же лет понадобилось Мурату, чтобы понять истинность этих, казалось бы, немудреных слов... Теперь-то ему дорог каждый колосок, растущий на его поле. Ему даже казалось, что многие он знает «в лицо». Смешно? Нет... Они ведь и в самом деле разные. Вот растут два рядом, и земля у них должна быть одинаковая, и воды оба получают вдоволь, а один почему-то чуть ли не на ладонь ниже, и зерна в нем мельче... А почему? Разные ли зерна дали им жизнь, а может, одному попался на пути к свету комок неразбитой земли или легло оно глубже своего более удачливого собрата и до срока израсходовало запасы своих сил — как узнать? Все-таки удивительно, что даже у такой малости, едва различимой взглядом, своя особая жизнь...
Клонится к вечеру день. Устал Мурат, но то усталость легкая, приятная, совсем не та, что кидает в провал полуобморочного сна сразу, как только голова коснется охапки прошлогоднего сена. Можно не спеша развести костер, разогреть джарму, посидеть перед сном на еще не остывшем камне, глядя на вечереет небо. Тихо, спокойно кругом, только звенит на камнях река да пофыркивает Алаяк. Он раньше далеко не уходил, а в последнее время вообще старается держаться поближе к нему, и это все больше не нравится Мурату. Да, болен Алаяк... Не надо быть ветеринаром, чтобы понять это. Мурат давно уже сроднился с конем, знает все его повадки, и не только взгляд Алаяка, предание ушами, но даже просто то, как он держит голову, как ест и пьет, говорят ему многое. И Алаяк ведь умница, только что человеческим языком не говорит... И если порой сердится Мурат на него, то точно так же, как на любого человека, как сердился когда-то на Сакинай, например...
Никак не может поправиться Алаяк. Бока впавшие, шерсть не блестит, но главное — нога. На щиколотке ощутимая твердая опухоль, а выше, до самого колена, тонко. И Мурату кажется, что с каждым днем становится все тоньше, сохнет нога. И есть он стал плохо. Мурат, вспомнив древнее поверье, кормил его из своей посуды, однажды даже запихал ему в рот один из последних оставшихся кусков масла, но ничего не помогает. В последнее время Мурат даже л садиться на него почти перестал, разве что приторочит курджун с припасами да подсадит Изат. Может, вообще его не брать сюда, оставить дома? Ведь Алаяку предстоит работа, и немалая, когда надо будет возить зерно и сено...
На следующий день, закончив полив, он полюбовался на поле и решил отправиться домой. Работы здесь пока не было, а там надо и станцию осмотреть, переписать в журнал показания, и помыться как следует не мешало бы... И было еще одно подспудное желание — очень хотелось Мурату рассказать, каким замечательным стало его поле...
Долго в этот вечер он сидел со всеми, взахлеб рассказывая о Кок-Джайыке. Как завороженная слушала его Изат, молча смотрела Гюлынан, одобрительно кивала головой Айша-апа. Лишь когда он стал «с размахом» подсчитывать урожай, она осторожно заметила:
— Не будем загадывать, сынок. Что бог пошлет — все будет наше. Самое главное — здоровье...
Это несколько охладило восторженный пыл Мурата, он недовольно умолк: «Вечно она со своим аллахом... Не бог же это поле возделал, а мы, люди!» Но уже через минуту заговорил снова, решив: «Старая женщина, что с нее взять...»
Но права оказалась мудрая Айша-апа в своей осторожности...
Через три дня он снова собрался на Кок-Джайык. Поразмыслив, он решил, что пока оставлять здесь Алаяка не стоит — трава на Кок-Джайыке намного сочнее, пусть лучше там пасется. Торопиться некуда, он пойдет пешком, а Алаяк налегке без труда осилит дорогу.
Приближался он к Кок-Джайыку в настроении самом радужном. «Как будто не из дома, а наоборот, к себе домой иду»,— подумал он. Да и то сказать — разве Кок-Джайык не стал его домом? Его поле — не главная сейчас забота?
Мурат приготовился увидеть привычную, радующую глаз картину и не сразу понял, что случилось с его полем. Словно какая-то мерзкая, чудовищная тварь обезобразила его, перерыла, перекопала... Он бросил повод и бросился бежать, опустился на колени у кромки поля, стал дрожащими руками поднимать поникшие стебли. Господи, да что же это такое?
И уже через секунду все понял: кабаны. Вот их следы, множество следов, ему приходилось видеть их в долине. Совсем еще свежие, — судя по всему, набег был совершен минувшей ночью.
— А-а-а! — злобно закричал Мурат и кинулся по следам, уходившим к реке.
Он не думал о том, что кабаны наверняка уже ушли, да и что он мог бы сделать с ними, безоружный? Но как же хотелось ему увидеть хотя бы одну из этих поганых тварей, наброситься на нее и голыми руками разодрать омерзительно хрюкающую пасть...
У воды он опомнился, сел на камень, сжал голову руками. Проклятье! Откуда здесь взялись кабаны? Сколько тут жил — и тени их не было. Может быть, в долине стало слишком жарко и они поднялись сюда в поисках прохлады? Или ветер, дующий с гор, донес до них запах созревающего ячменя? Наверно, у этих подлых тварей отличное чутье...
Он вернулся к полю, стал выправлять полегшие стебли, приминать руками влажную землю. Но через минуту выпрямился, огляделся. Нет, одному не управиться, эти скоты испоганили добрую половину поля... Надо позвать на помощь Гюлыпан и Изат...
Он вскочил на Алаяка, хлестнул его камчой, не думая о его хромоте.
И еще издали закричал:
— Гюлыпан! Изат!
Сидевшая у дома Айша-апа всполошилась:
— Что случилось, сынок?
— Что случилось? — недобрым голосом переспросил Мурат, словно Айша-апа была виновата.— А то, что все поле перерыто! Проклятые кабаны! Откуда они только взялись!
Выскочила из дома Изат, следом за ней показалась и Гюль- шан. Мурат резко приказал им:
— Живо собирайтесь, пойдем на Кок-Джайык!
Он даже не взглянул на них, быстро направился к будке, сорвал со стены берданку, отыскал кожаный мешочек с патронами.
В тягостном молчании добирались они до Кок-Джайыка. Гюлынан попыталась было робко спросить, что случилось, но Мурат тут же оборвал ее:
— Придем, сама увидишь!
Увидела Гюлыпан — и застыла на месте, стягивая у горла концы платка. Секундой раньше Изат соскочила с Алаяка, закричала звонким гневным голосом:
— Кто все это натворил, дядя Мурат? Я убью его!
— Кабаны, — спокойно сказал Мурат.
К концу пути он весь как-то обмяк, даже придержал шаг — Гюлынан запыхалась, едва поспевая за ними,— понимая, что какие-то пятнадцать — двадцать минут ничего не решают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78