Разве Изат не понимала, почему они здесь, в горах, а не внизу, среди людей? Что станция — это не просто приборы и колонки непонятных ей цифр, а что-то гораздо большее, ради чего им надо быть здесь, терпеть лишения, голодать, год за годом ждать приезда людей — и все-таки оставаться здесь, хотя и можно было уйти вниз?
Все понимала маленькая Изат — может быть, не столько детским умом, сколько добрым чутким сердцем. Это и заставило ее пойти на его невольный зов... И вряд ли думала она о том, какая опасность грозит ей, как ничтожны ее силы по сравнению с грозной мощью гор... Разве думают об опасности, когда близкий человек в беде? А она словно предчувствовала, что с ним случится беда.
Мурат не раз вспоминал, как провожала его Изат на охоту, как просила остаться и никак не хотела возвращаться домой. Что бы прислушаться ему тогда к ее словам... Да нет, не к словам — к ней самой, попытаться понять, что так тревожит ее. Что слова? Пустой звук, сотрясение воздуха. Важно то, что за словом. Не понял... Знал, твердо был уверен — надо идти, в доме нет еды, он — мужчина, его святая обязанность — накормить женщин, уберечь их от опасностей. Вот и уберег... Дарийка, Сакинай, Изат... И вот эта ограда, будка, приборы, серые разграфленные страницы журналов, тысячи комбинаций из десяти — всего лишь из десяти! — значков... Чудовищно, непостижимо. Три человеческих жизни — и десять жалких знаков, кем-то и когда-то придуманных... Когда? Кем? Даже такой малости он не знает. Как-то в голову не приходило поинтересоваться... Цифры всегда были для
него вещью самой естественной, необходимой и удобной. Не спрашиваем же мы, для чего воздух, вода, солнце. Ответ очевидный — для того, чтобы жить. Выходит, и цифры — тоже? Наверно... Но если тысячи людей гибнут за то, чтобы мир был наполнен солнцем и воздухом, а не грохотом взрывов и ядовитыми испарениями,— значит, можно отдать жизнь и за цифры? Так получается...
Это была очередная попытка Мурата оправдать случившееся. В первые дни после исчезновения Изат он шел на станцию с отвращением и почти со страхом, прикасался к приборам с гадливостью, словно это были ядовитые пауки. И вот как-то переборол себя, убедил в том, что не просто надо, а даже как будто некий высший смысл обнаружился в гибельной цепочке. Ничего не скажешь, невесело усмехнулся Мурат, изворотлив ум человеческий... Результат «умствований» налицо — сидит себе спокойно, на солнышке греется, часами торчит на станции, приводит записи в порядок, возится с приборами, жалеет о том, что хотя бы капли масла не осталось, сдувает каждую пылинку, подлаживает, винтики-болтики подкручивает... Восторжествовала железная логика,— если уж на станции все прахом пойдет, тогда уж точно никакого смысла в гибели трех человек быть не может...
Вновь мелькнула красная косынка Гюлынан. Не сидится ей в доме. Тоже понятно — насиделись за зиму. И хотя и во дворе особых дел нет, но ведь — солнце, весенний ветерок с запахами трав и цветов, и перед глазами не серая стена, а сияющие вершины гор... Раньше-то особенно и некогда было глядеть на них — хозяйство. А теперь все их «хозяйство» — безнадежно хромающий Алаяк, но и о нем никакой заботы, сам себе пасется, в последнее время даже на ночь в свое стойло не приходит. Никакой надежды на его выздоровление нет — нога гниет, травы и настойки не помогают, единственное, что мог сделать для него Мурат,— привязать к больному месту войлочную подушечку. Иногда идет к нему, треплет по шее, смотрит в глаза, и кажется, что они уже смертной поволокой подернулись. Недолго, видно, протянет, надо бы не упустить момент, вовремя прикончить, выпустить кровь, как полагается по обычаю. Только от одной мысли об этом больно становится. Что же будет в ту минуту, когда придется занести нож над ним? Ведь это не просто конь. Верный друг, безотказный помощник, и сколько всего пережито вместе, сколько дорог пройдено, и каких' дорог... Перевалы, реки, ледник, Кок-Джайык и бесчисленные километры просто дорог, когда,
опустив поводья, можно даже подремать в седле, безбоязненно доверившись чуткому другу...
Снова Гюлыпан. Теперь она явно направлялась к нему, и Мурат встревожился. Без дела Гюлыпан на станцию не приходила. Наверно, что-то с Айшой-апа...
В последние дни Айша-апа уже не садилась к дастархану, сил у нее не было даже на то, чтобы преклонить колени на молитвенном коврике,— молилась, сидя в постели, и тут же снова ложилась. А во двор не выходила с того дня, как сказала Мурату, чтобы он больше не искал Изат.
Мурат поднялся, двинулся навстречу Гюлыпан, спросил издали:
— Что?!
— Апа...
— Плохо ей?
— Не знаю... Просила позвать тебя.
Айша-апа лежала на спине, покойно вытянув руки вдоль тела, смотрела в потолок, медленно перевела взгляд на Мурата и Гюлыпан, когда они остановились на пороге. Он, осторожно ступая, подошел к постели.
— Как себя чувствуете, апа?
— Хорошо,— не сразу выговорила она и, помолчав, спросила: — Солнце на дворе?
— Да, апа, солнце...
Мурат оглянулся на окно — солнце щедро било в пыльные стекла, и Айша-апа не могла не видеть этого. Она, угадав его мысли, виновато улыбнулась:
— Я и сама вижу, Муке, что солнце... Хочется поглядеть на него, свежим воздухом подышать... Помоги.
— Конечно, конечно,— засуетился Мурат.
Они тщательно укутали Айшу-апа, вывели на крыльцо, бережно поддерживая под руки, усадили у прогретой солнцем стены. Айша-апа сильно щурилась, совсем отвыкли глаза от яркого света, слезились. Платок, которым всегда была повязана ее голова, чуть сбился, и Мурат поразился, увидев волосы Айши-апа,— они были даже не седые, а совершенно белые, какие-то мертвые, а ведь еще минувшей зимой в них видны были темные пряди...
Мурат вспомнил свою бабушку, заменившую ему рано умершую мать. Волосы у нее тоже были почти сплошь седые, но это была какая-то другая, легкая и красивая седина, и когда он, совсем еще маленький, укладывался с бабушкой спать, от ее волос приятно пахло какими-то травами, иногда — медом и еще чем-то очень приятным, и он любил
прижиматься лицом к этим красивым седым волосам и засыпать так... А сейчас Мурату показалось, что от мертвых белых волос Айши-апа веет ощутимым запахом тлена...
— Хорошо-то как...— тихо сказала Айша-апа.— Весна... Наверно, скоро уже и цветы появятся...
Мурат и Гюлыпан переглянулись — цветы росли у ограды, всего в десяти шагах от Айши-апа.
— Да, апа,— спокойно сказал Мурат,— скоро все зацветет...
Гюлыпан вдруг вздрогнула, глаза ее широко раскрылись, она со страхом смотрела куда-то за спину Мурата. Он обернулся.
В створе распахнутых ворот стоял Алаяк. Голова его была низко опущена, крупная дрожь волнами перекатывалась по его телу. Мурат по привычке сразу взглянул на его больную ногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Все понимала маленькая Изат — может быть, не столько детским умом, сколько добрым чутким сердцем. Это и заставило ее пойти на его невольный зов... И вряд ли думала она о том, какая опасность грозит ей, как ничтожны ее силы по сравнению с грозной мощью гор... Разве думают об опасности, когда близкий человек в беде? А она словно предчувствовала, что с ним случится беда.
Мурат не раз вспоминал, как провожала его Изат на охоту, как просила остаться и никак не хотела возвращаться домой. Что бы прислушаться ему тогда к ее словам... Да нет, не к словам — к ней самой, попытаться понять, что так тревожит ее. Что слова? Пустой звук, сотрясение воздуха. Важно то, что за словом. Не понял... Знал, твердо был уверен — надо идти, в доме нет еды, он — мужчина, его святая обязанность — накормить женщин, уберечь их от опасностей. Вот и уберег... Дарийка, Сакинай, Изат... И вот эта ограда, будка, приборы, серые разграфленные страницы журналов, тысячи комбинаций из десяти — всего лишь из десяти! — значков... Чудовищно, непостижимо. Три человеческих жизни — и десять жалких знаков, кем-то и когда-то придуманных... Когда? Кем? Даже такой малости он не знает. Как-то в голову не приходило поинтересоваться... Цифры всегда были для
него вещью самой естественной, необходимой и удобной. Не спрашиваем же мы, для чего воздух, вода, солнце. Ответ очевидный — для того, чтобы жить. Выходит, и цифры — тоже? Наверно... Но если тысячи людей гибнут за то, чтобы мир был наполнен солнцем и воздухом, а не грохотом взрывов и ядовитыми испарениями,— значит, можно отдать жизнь и за цифры? Так получается...
Это была очередная попытка Мурата оправдать случившееся. В первые дни после исчезновения Изат он шел на станцию с отвращением и почти со страхом, прикасался к приборам с гадливостью, словно это были ядовитые пауки. И вот как-то переборол себя, убедил в том, что не просто надо, а даже как будто некий высший смысл обнаружился в гибельной цепочке. Ничего не скажешь, невесело усмехнулся Мурат, изворотлив ум человеческий... Результат «умствований» налицо — сидит себе спокойно, на солнышке греется, часами торчит на станции, приводит записи в порядок, возится с приборами, жалеет о том, что хотя бы капли масла не осталось, сдувает каждую пылинку, подлаживает, винтики-болтики подкручивает... Восторжествовала железная логика,— если уж на станции все прахом пойдет, тогда уж точно никакого смысла в гибели трех человек быть не может...
Вновь мелькнула красная косынка Гюлынан. Не сидится ей в доме. Тоже понятно — насиделись за зиму. И хотя и во дворе особых дел нет, но ведь — солнце, весенний ветерок с запахами трав и цветов, и перед глазами не серая стена, а сияющие вершины гор... Раньше-то особенно и некогда было глядеть на них — хозяйство. А теперь все их «хозяйство» — безнадежно хромающий Алаяк, но и о нем никакой заботы, сам себе пасется, в последнее время даже на ночь в свое стойло не приходит. Никакой надежды на его выздоровление нет — нога гниет, травы и настойки не помогают, единственное, что мог сделать для него Мурат,— привязать к больному месту войлочную подушечку. Иногда идет к нему, треплет по шее, смотрит в глаза, и кажется, что они уже смертной поволокой подернулись. Недолго, видно, протянет, надо бы не упустить момент, вовремя прикончить, выпустить кровь, как полагается по обычаю. Только от одной мысли об этом больно становится. Что же будет в ту минуту, когда придется занести нож над ним? Ведь это не просто конь. Верный друг, безотказный помощник, и сколько всего пережито вместе, сколько дорог пройдено, и каких' дорог... Перевалы, реки, ледник, Кок-Джайык и бесчисленные километры просто дорог, когда,
опустив поводья, можно даже подремать в седле, безбоязненно доверившись чуткому другу...
Снова Гюлыпан. Теперь она явно направлялась к нему, и Мурат встревожился. Без дела Гюлыпан на станцию не приходила. Наверно, что-то с Айшой-апа...
В последние дни Айша-апа уже не садилась к дастархану, сил у нее не было даже на то, чтобы преклонить колени на молитвенном коврике,— молилась, сидя в постели, и тут же снова ложилась. А во двор не выходила с того дня, как сказала Мурату, чтобы он больше не искал Изат.
Мурат поднялся, двинулся навстречу Гюлыпан, спросил издали:
— Что?!
— Апа...
— Плохо ей?
— Не знаю... Просила позвать тебя.
Айша-апа лежала на спине, покойно вытянув руки вдоль тела, смотрела в потолок, медленно перевела взгляд на Мурата и Гюлыпан, когда они остановились на пороге. Он, осторожно ступая, подошел к постели.
— Как себя чувствуете, апа?
— Хорошо,— не сразу выговорила она и, помолчав, спросила: — Солнце на дворе?
— Да, апа, солнце...
Мурат оглянулся на окно — солнце щедро било в пыльные стекла, и Айша-апа не могла не видеть этого. Она, угадав его мысли, виновато улыбнулась:
— Я и сама вижу, Муке, что солнце... Хочется поглядеть на него, свежим воздухом подышать... Помоги.
— Конечно, конечно,— засуетился Мурат.
Они тщательно укутали Айшу-апа, вывели на крыльцо, бережно поддерживая под руки, усадили у прогретой солнцем стены. Айша-апа сильно щурилась, совсем отвыкли глаза от яркого света, слезились. Платок, которым всегда была повязана ее голова, чуть сбился, и Мурат поразился, увидев волосы Айши-апа,— они были даже не седые, а совершенно белые, какие-то мертвые, а ведь еще минувшей зимой в них видны были темные пряди...
Мурат вспомнил свою бабушку, заменившую ему рано умершую мать. Волосы у нее тоже были почти сплошь седые, но это была какая-то другая, легкая и красивая седина, и когда он, совсем еще маленький, укладывался с бабушкой спать, от ее волос приятно пахло какими-то травами, иногда — медом и еще чем-то очень приятным, и он любил
прижиматься лицом к этим красивым седым волосам и засыпать так... А сейчас Мурату показалось, что от мертвых белых волос Айши-апа веет ощутимым запахом тлена...
— Хорошо-то как...— тихо сказала Айша-апа.— Весна... Наверно, скоро уже и цветы появятся...
Мурат и Гюлыпан переглянулись — цветы росли у ограды, всего в десяти шагах от Айши-апа.
— Да, апа,— спокойно сказал Мурат,— скоро все зацветет...
Гюлыпан вдруг вздрогнула, глаза ее широко раскрылись, она со страхом смотрела куда-то за спину Мурата. Он обернулся.
В створе распахнутых ворот стоял Алаяк. Голова его была низко опущена, крупная дрожь волнами перекатывалась по его телу. Мурат по привычке сразу взглянул на его больную ногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78