Да, очень обидела ее Сакинай, теперь-то ясно... Не туда, как говорится, целила, в ту птицу стреляла. Но ведь выстрелила. Зря обидела человека. А беда караулила с совсем другой стороны... Но ведь она была так уверена, что только о Гюлынан мысли Мурата... Что теперь делать? Попросить прощения у Гюль? На словах-то, может быть, и простит, а на деле? Стыдно
• и час вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь 1*411111 сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему но дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и замегить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и гам так по-разному вели они себя... Почему-то она как
греться воду, взяла тряпку и стала убираться. Спал Мурат... Или делал вид, что спит, она не могла этого понять. Пусть... Все эти три дня Сакинай старалась быть внимательной к нему и видела, что он не понимает ее. Наверно, он решил, что она будет упрекать его за Дарийку... Ведь не от святого же духа забеременела она... Да и сам он признался... «Бедный Мурат... Ты и без того уже сверх всякой меры наказан... Нет у меня зла к тебе. А уж к Дарийке — тем более, ведь она мертва...»
Вода нагрелась, Сакинай вылила ее в таз и снова наполнила казан, принялась стирать. Собиралась в дорогу впопыхах, груда грязного белья громоздилась в углу, она выстирала все — рубашки Мурата, свои платья, простыни. Сердце болело все сильнее, она старалась не думать об этой боли — ничего страшного, ведь не в первый раз, поболит и перестанет... Давно уже был вечер, но она не зажигала лампу, открыла дверцу печки, света было достаточно. Мурат во сне повернулся на спину, и она иногда смотрела на него, на его черное, обросшее бородой лицо, и вспоминала годы жизни с ним. Ведь уже десять лет они вместе... Какие юные были они, когда поженились... Как она тогда любила его... А сейчас? Конечно, десять лет — срок немалый, все по-другому сейчас. Все? Но ведь главное-то осталось — она по-прежнему любит его. А он? Не надо думать об этом, уговаривала себя Сакинай, но не помогали никакие уговоры. Думала: как же он мог так предать ее? Дарийка... Здоровая, крепкая, веселая, можно сказать, еще совсем молодая,— что называется, женщина в самом соку... Была... Нельзя о ней плохо думать, приказывала себе Сакинай, но — думалось... Как она-то могла? И смотрела на нее ясными спокойными глазами, утешала, зная, что никто, кроме нее, не может утешить... Как все это понять? Неужели действительно никому нельзя верить? А ведь Дарийке она верила безоговорочно, те злые слова, что сорвались с ее языка перед отъездом,— слова, и не более того... Что делать, водится за ней такой грех — ляпнет что-нибудь, а потом сама же об этом пожалеет. Мурат понимал это. Мурат...
Она снова взглянула на него. Спит... Интересно, сейчас она, нынешняя Сакинай, согласилась бы бросить все — дом, родителей, учебу — и поехать сюда с Муратом? Кто знает... Но ведь было, было — и все бросила, и поехала с ним... Не считала это за какой-то подвиг, но думала — не может он этого не оценить. И было время — ценил. И внимателен был с ней, , и ласков... Когда же все кончилось? Наверно,
не сразу... Наверно, когда он понял, что у них не будет детей... Л ему так хотелось сына... Да не одного, он часто говорил об этом, когда еще не знал, что она не сможет родить... Но разве она виновата в этом?
Заговорил во сне Мурат, Сакинай подняла голову, прислушалась, разобрала отчетливое: «Родная моя... Как же я буду жить без тебя?»
Она уронила голову на руки, беззвучно заплакала. «Родная моя...» Не к ней были обращены слова сонного Мурата. К Дарийке... Ей Мурат таких слов никогда не говорил... Всегда был сдержанным, не щедрым на ласку. Поначалу она воспринимала это как должное — мужчина, джигит. Но, оказывается, и такие слова он может сказать. Пусть во сне, но может... Только не ей, а другой, пусть и мертвой, но другой, наверно, во сне он видит ее живую... Господи, больно-то как...
Она стала легонько гладить себя по груди, надеясь, что боль отступит, и пришло минутное облегчение, и снова думалось о том, о чем — она понимала это — думать сейчас нельзя... Как дальше жить? Допустим, никто не узнает о том, что произошло между Муратом и Дарийкой... Хотя вряд ли... Ведь говорят же: на чужой роток не накинешь платок... Узнают... Сам же Мурат и не выдержит, расскажет обо всем Айше-апа, а может быть, и Гюлынан. Не потому, что не умеет держать язык за зубами. Его вина перед Дарийкой заставит все рассказать... Значит, и другие узнают. Как жить тогда? Ведь кончится когда-нибудь это проклятое время, спустятся они вниз, в долину, люди будут кругом,— как жить под их всезнающими, понимающими взглядами?
И еще одно — Гюлыпан... До сих пор она не разговаривает с ней, глаз при встрече не поднимет. Да, очень обидела ее Сакинай, теперь-то ясно... Не туда, как говорится, целила, не в ту птицу стреляла. Но ведь выстрелила. Зря обидела человека. А беда караулила с совсем другой стороны... Но ведь она была так уверена, что только о Гюлынан мысли Мурата... Что теперь делать? Попросить прощения у Гюль- шан? На словах-то, может быть, и простит, а на деле? Стыдно сейчас вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь тени сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему ей не дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и заметить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и там так по-разному вели они себя... Почему-то она как
должное восприняла то, что Мурат один пошел на перевал с мешком зерна, а Дарийка тут же забеспокоилась и пошла вслед за ним. Не она, Сакинай, а Дарийка... Выходит, Дарийка больше думала о Мурате, чем она, его жена? Выходит, так...
Закипела в казане вода. Все уже было перестирано, но Сакинай решила искупаться, ведь не мылась целую неделю. Не было холодной воды, она сходила к роднику, по привычке взяв два ведра, но тяжело было нести, и она оставила одно ведро на тропинке, решив потом вернуться за ним. Удивилась, что уже светает,— выходит, она почти всю ночь проорала за своими невеселыми думами...
Мурат все еще спал. Сакинай собрала белье и, поколебавшись, взяла белое, всего-то дважды, кажется, надеванное платье, давно лежавшее на самом дне сундука. Конечно, ни к чему оно сейчас — ни поработать в нем, ни даже сесть как следует, тут же сомнется, но почему-то захотелось надеть его. Пусть Мурат увидит ее в нем и, может быть, вспомнит их молодые годы, ведь в таком же белом платье ходила она, когда была невестой Мурата.
Она вышла в амбар, тщательно вымылась, надела платье и с огорчением заметила, что оно слишком просторно ей. Конечно, похудела она за последние два года, сама это знала, но все-таки не думала, что на столько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
• и час вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь 1*411111 сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему но дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и замегить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и гам так по-разному вели они себя... Почему-то она как
греться воду, взяла тряпку и стала убираться. Спал Мурат... Или делал вид, что спит, она не могла этого понять. Пусть... Все эти три дня Сакинай старалась быть внимательной к нему и видела, что он не понимает ее. Наверно, он решил, что она будет упрекать его за Дарийку... Ведь не от святого же духа забеременела она... Да и сам он признался... «Бедный Мурат... Ты и без того уже сверх всякой меры наказан... Нет у меня зла к тебе. А уж к Дарийке — тем более, ведь она мертва...»
Вода нагрелась, Сакинай вылила ее в таз и снова наполнила казан, принялась стирать. Собиралась в дорогу впопыхах, груда грязного белья громоздилась в углу, она выстирала все — рубашки Мурата, свои платья, простыни. Сердце болело все сильнее, она старалась не думать об этой боли — ничего страшного, ведь не в первый раз, поболит и перестанет... Давно уже был вечер, но она не зажигала лампу, открыла дверцу печки, света было достаточно. Мурат во сне повернулся на спину, и она иногда смотрела на него, на его черное, обросшее бородой лицо, и вспоминала годы жизни с ним. Ведь уже десять лет они вместе... Какие юные были они, когда поженились... Как она тогда любила его... А сейчас? Конечно, десять лет — срок немалый, все по-другому сейчас. Все? Но ведь главное-то осталось — она по-прежнему любит его. А он? Не надо думать об этом, уговаривала себя Сакинай, но не помогали никакие уговоры. Думала: как же он мог так предать ее? Дарийка... Здоровая, крепкая, веселая, можно сказать, еще совсем молодая,— что называется, женщина в самом соку... Была... Нельзя о ней плохо думать, приказывала себе Сакинай, но — думалось... Как она-то могла? И смотрела на нее ясными спокойными глазами, утешала, зная, что никто, кроме нее, не может утешить... Как все это понять? Неужели действительно никому нельзя верить? А ведь Дарийке она верила безоговорочно, те злые слова, что сорвались с ее языка перед отъездом,— слова, и не более того... Что делать, водится за ней такой грех — ляпнет что-нибудь, а потом сама же об этом пожалеет. Мурат понимал это. Мурат...
Она снова взглянула на него. Спит... Интересно, сейчас она, нынешняя Сакинай, согласилась бы бросить все — дом, родителей, учебу — и поехать сюда с Муратом? Кто знает... Но ведь было, было — и все бросила, и поехала с ним... Не считала это за какой-то подвиг, но думала — не может он этого не оценить. И было время — ценил. И внимателен был с ней, , и ласков... Когда же все кончилось? Наверно,
не сразу... Наверно, когда он понял, что у них не будет детей... Л ему так хотелось сына... Да не одного, он часто говорил об этом, когда еще не знал, что она не сможет родить... Но разве она виновата в этом?
Заговорил во сне Мурат, Сакинай подняла голову, прислушалась, разобрала отчетливое: «Родная моя... Как же я буду жить без тебя?»
Она уронила голову на руки, беззвучно заплакала. «Родная моя...» Не к ней были обращены слова сонного Мурата. К Дарийке... Ей Мурат таких слов никогда не говорил... Всегда был сдержанным, не щедрым на ласку. Поначалу она воспринимала это как должное — мужчина, джигит. Но, оказывается, и такие слова он может сказать. Пусть во сне, но может... Только не ей, а другой, пусть и мертвой, но другой, наверно, во сне он видит ее живую... Господи, больно-то как...
Она стала легонько гладить себя по груди, надеясь, что боль отступит, и пришло минутное облегчение, и снова думалось о том, о чем — она понимала это — думать сейчас нельзя... Как дальше жить? Допустим, никто не узнает о том, что произошло между Муратом и Дарийкой... Хотя вряд ли... Ведь говорят же: на чужой роток не накинешь платок... Узнают... Сам же Мурат и не выдержит, расскажет обо всем Айше-апа, а может быть, и Гюлынан. Не потому, что не умеет держать язык за зубами. Его вина перед Дарийкой заставит все рассказать... Значит, и другие узнают. Как жить тогда? Ведь кончится когда-нибудь это проклятое время, спустятся они вниз, в долину, люди будут кругом,— как жить под их всезнающими, понимающими взглядами?
И еще одно — Гюлыпан... До сих пор она не разговаривает с ней, глаз при встрече не поднимет. Да, очень обидела ее Сакинай, теперь-то ясно... Не туда, как говорится, целила, не в ту птицу стреляла. Но ведь выстрелила. Зря обидела человека. А беда караулила с совсем другой стороны... Но ведь она была так уверена, что только о Гюлынан мысли Мурата... Что теперь делать? Попросить прощения у Гюль- шан? На словах-то, может быть, и простит, а на деле? Стыдно сейчас вспомнить, как она тогда набросилась на нее... И ведь тени сомнения в своей правоте не было. Почему так? Почему ей не дано видеть правду? Так глупа? Ведь не день, не неделю, не месяц было это у Мурата и Дарийки, можно было и заметить... Ничего не видела... И не случись этого несчастья на перевале, так, наверно, ничего и не заметила бы... Да ведь и там так по-разному вели они себя... Почему-то она как
должное восприняла то, что Мурат один пошел на перевал с мешком зерна, а Дарийка тут же забеспокоилась и пошла вслед за ним. Не она, Сакинай, а Дарийка... Выходит, Дарийка больше думала о Мурате, чем она, его жена? Выходит, так...
Закипела в казане вода. Все уже было перестирано, но Сакинай решила искупаться, ведь не мылась целую неделю. Не было холодной воды, она сходила к роднику, по привычке взяв два ведра, но тяжело было нести, и она оставила одно ведро на тропинке, решив потом вернуться за ним. Удивилась, что уже светает,— выходит, она почти всю ночь проорала за своими невеселыми думами...
Мурат все еще спал. Сакинай собрала белье и, поколебавшись, взяла белое, всего-то дважды, кажется, надеванное платье, давно лежавшее на самом дне сундука. Конечно, ни к чему оно сейчас — ни поработать в нем, ни даже сесть как следует, тут же сомнется, но почему-то захотелось надеть его. Пусть Мурат увидит ее в нем и, может быть, вспомнит их молодые годы, ведь в таком же белом платье ходила она, когда была невестой Мурата.
Она вышла в амбар, тщательно вымылась, надела платье и с огорчением заметила, что оно слишком просторно ей. Конечно, похудела она за последние два года, сама это знала, но все-таки не думала, что на столько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78