Рубашка на нем стала горячей и мокрой.
— Дарийка, ну что ты? — беспомощно спросил Мурат.— Что ты плачешь?
Дарийка громко, обиженно всхлипнула, молча отстранилась от него и ушла, закрыв лицо ладонями. Ее чапан остался сиротливо лежать на земле. В открытую дверь Мурат видел,
как Дарийка в одном платье медленно шла к своему дому. Он постоял немного, глядя ей вслед, поднял чапан, повесил его на перекладину и вышел во двор.
Крупными медленными хлопьями падал снег. Было тихо, сумрачно — картина самая обычная в их устоявшемся житье- бытье,— но вдруг показалось Мурату, что и снег какой-то иной, чем в другие вечера, и тишина необычная, и на душе ощущение чего-то нового, возникшего, казалось бы, ниоткуда. Что же произошло? Дарийка? Но что это происшедшее — радость или горе? Нет, конечно, не горе. А чему радоваться? Ведь Дарийка — жена его друга Дубаша... Смутное чувство вины овладело им. Нет, не перед Дубашем и не перед Дарийкой,— в чем он виноват перед ними? Перед кем же тогда?
Щеки его горели, он нагнулся, обеими руками зачерпнул снег и стал ожесточенно растирать лицо. И еще набрал полные пригоршни, обтер шею, холодные скользкие струйки потекли по спине. Он вытерся рукавом и направился к дому.
Сакинай месила тесто. Мельком взглянув на Мурата, она выпрямилась и с удивлением уставилась на него:
— Что это с тобой?
Он не ответил, разделся и в одной рубашке прошел в комнату. Щеки его снова горели, и он старался не смотреть на Сакинай, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Сакинай в недоумении пожала плечами и снова принялась за тесто, спросила:
— Со скотиной все в порядке?
— Нормально, — как можно спокойнее сказал Мурат.— Ужин готовишь?
— Да, надо же хоть ради праздника поесть как следует, а то все чай да чай. Позвал бы ты соседей, что ли?
— Схожу, когда будет готово.
— Что тут готовить-то? Думаешь, я курдюк заложила? Просто посидим, поговорим.
Мурату в словах жены почудилась насмешка. Он внимательно посмотрел на нее, медленно сказал:
— Курдюк, говоришь? А может, зарежем Алаяка?
— Что это ты такой раздраженный сегодня? Что я сказала такого? А было бы, между прочим, совсем неплохо, если бы зарезали коня. До весны далеко, а сена у тебя всего ничего.
— Тебе только скажи! — вспылил Мурат.— Может быть, Алаяк — твой собственный конь? Он же государственный! И в хозяйстве помощник.
— Не обязательно Алаяка,— упрямо сказала Сакинай,— можно гнедого, пока он в теле.
— Без разрешения?
— Ну и мучайся тогда, корми!
— И буду кормить! Эти кони, дом, приборы — все государственное, мы не имеем права распоряжаться по своему усмотрению! Обязаны сберечь! А придется туго, у нас, в конце концов, и своя скотина есть!
— Ой-ё-ёй! — Сакинай поцокала языком.— Ты так говоришь, как будто своего скота сосчитать не можешь, в загонах не умещается.
— Да уж сколько есть!
— Ладно, не злись. Иди зови людей.
Дом Дарийки был рядом, но Мурат прошел мимо. Когда он вошел к Айше-апа, Изат, лежа на животе, читала книжку. Увидев Мурата, она радостно вскочила:
— Дядя Мурат, присаживайтесь, послушайте. Разве козы умеют разговаривать? Ведь козы не говорят, да?
— С чего ты взяла? — Мурат потрепал ее по затылку и
сел.
Изат принялась перелистывать тонкую книжку.
— Вот тут написано. Прочитать?
— Ну давай.
— Слушайте...
Изат старательно стала читать, водя пальцем по строчкам:
Охотник, вывел ты весь род козлиный, Горем сердце мне наполнил, Нет в живых моих козлят. Как теперь одной-то жить мне Без родни и без козлят?
— Кто это говорит? — Мурат с интересом склонился к книжке, хотя и без того понял, о чем идет речь.
— Сурэчки1.— Изат недоверчиво посмотрела на него — неужели не знает? — Ведь Коджоджаш перестрелял всех ее козлят. Действительно коза умеет разговаривать?
— Но ведь это сказка.
— Сказку рассказывают, а это книга. Разве в книгах могут быть сказки? В книгах должна быть только правда,— убежденно сказала Изат.
Мурат улыбнулся.
— В книгах все бывает — и сказки, и басни, и еще много всего. Ты при таком слабом свете много не читай, глаза испортишь.
1 Сурэчки — в киргизском фольклоре коза, отомстившая охотнику Коджоджашу за убийство своих козлят.
— Апа просила почитать. Говорит, скучно.
Мурат обратился к Айше-ана и Гюлыпан:
— Пойдемте к нам. Сакинай ужин готовит. Посидим, поговорим.
Вышли все вместе.
— А где же Дарийка? — спросила Сакинай.
— А-а...— Мурат слегка замялся.— Изат, сбегай за ней.
Изат быстро вернулась:
— Дарийка-джене говорит, что болеет.
— Болеет? Ведь только что бегала по двору в одном платье,— с изумлением сказала Сакинай.
— Вот и простыла, наверно,— предположила Айша-апа, устраиваясь поближе к печке.— Сходи-ка, Гюкю, ты, скажи, пусть приходит. Простуду надо горячим лечить. Потом пропотеет — все будет в порядке.
Они пришли через несколько минут. Дарийка в своем ча- пане. Мурат опустил глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом.
— Проходи,— сказала Сакинай Дарийке,— садись рядом с апа, там теплее. Что это с тобой случилось? Действительно, раскраснелась вся. Ну ничего, сейчас все будет готово, поешь горячего — и все как рукой снимет.
Дарийка, нахмурив брови, сдержанно поблагодарила и села возле Айши-апа.
Не слишком-то веселым получился этот новогодний праздник. Одна надежда была на Дарийку — расскажет что-нибудь, развеселит, песни споет, но в этот вечер и она была необычно серьезна, говорила чуть ли не меньше всех. А разговоры неизменно к одному сводились — как там на фронте? Ну и, конечно, о работе, о том, как дожить до весны.
Разошлись рано. И снова потянулись дни, похожие друг па друга, как яйца от одной курицы.
Особенной работы, казалось, и не было. Женщины заняты нескончаемыми заботами по дому, Изат учится. Ей, как иногда представлялось Мурату, было особенно нелегко — нет других детей, скучно.
Мурат, как и прежде, с утра уходил на станцию, записывал показания приборов и потом переносил их в толстый журнал. Как благоверный пять раз на дню совершает свой обязательный намаз, так и Мурат неизменно к определенному часу шел на станцию. Сакинай иногда не выдерживала, злилась: «Зачем это теперь, ведь сводки все равно нельзя передать?» Мурат пытался объяснить ей, что эти данные все равно понадобятся, нельзя жить только сегодняшним днем, надо по
думать и о будущем. «Давай, давай, думай о будущем,— кривила губы Сакинай.— Все будущее в твоих закорючках, как же...» И в конце концов Мурат оставил попытку убедить Сакинай в необходимости того, что он делает, и, когда она снова принималась за свое, отмалчивался, а несколько раз даже прикрикнул на нее: «Не понимаешь, так и молчи!» Сакинай обиженно поджимала губы, ворчала под нос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Дарийка, ну что ты? — беспомощно спросил Мурат.— Что ты плачешь?
Дарийка громко, обиженно всхлипнула, молча отстранилась от него и ушла, закрыв лицо ладонями. Ее чапан остался сиротливо лежать на земле. В открытую дверь Мурат видел,
как Дарийка в одном платье медленно шла к своему дому. Он постоял немного, глядя ей вслед, поднял чапан, повесил его на перекладину и вышел во двор.
Крупными медленными хлопьями падал снег. Было тихо, сумрачно — картина самая обычная в их устоявшемся житье- бытье,— но вдруг показалось Мурату, что и снег какой-то иной, чем в другие вечера, и тишина необычная, и на душе ощущение чего-то нового, возникшего, казалось бы, ниоткуда. Что же произошло? Дарийка? Но что это происшедшее — радость или горе? Нет, конечно, не горе. А чему радоваться? Ведь Дарийка — жена его друга Дубаша... Смутное чувство вины овладело им. Нет, не перед Дубашем и не перед Дарийкой,— в чем он виноват перед ними? Перед кем же тогда?
Щеки его горели, он нагнулся, обеими руками зачерпнул снег и стал ожесточенно растирать лицо. И еще набрал полные пригоршни, обтер шею, холодные скользкие струйки потекли по спине. Он вытерся рукавом и направился к дому.
Сакинай месила тесто. Мельком взглянув на Мурата, она выпрямилась и с удивлением уставилась на него:
— Что это с тобой?
Он не ответил, разделся и в одной рубашке прошел в комнату. Щеки его снова горели, и он старался не смотреть на Сакинай, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Сакинай в недоумении пожала плечами и снова принялась за тесто, спросила:
— Со скотиной все в порядке?
— Нормально, — как можно спокойнее сказал Мурат.— Ужин готовишь?
— Да, надо же хоть ради праздника поесть как следует, а то все чай да чай. Позвал бы ты соседей, что ли?
— Схожу, когда будет готово.
— Что тут готовить-то? Думаешь, я курдюк заложила? Просто посидим, поговорим.
Мурату в словах жены почудилась насмешка. Он внимательно посмотрел на нее, медленно сказал:
— Курдюк, говоришь? А может, зарежем Алаяка?
— Что это ты такой раздраженный сегодня? Что я сказала такого? А было бы, между прочим, совсем неплохо, если бы зарезали коня. До весны далеко, а сена у тебя всего ничего.
— Тебе только скажи! — вспылил Мурат.— Может быть, Алаяк — твой собственный конь? Он же государственный! И в хозяйстве помощник.
— Не обязательно Алаяка,— упрямо сказала Сакинай,— можно гнедого, пока он в теле.
— Без разрешения?
— Ну и мучайся тогда, корми!
— И буду кормить! Эти кони, дом, приборы — все государственное, мы не имеем права распоряжаться по своему усмотрению! Обязаны сберечь! А придется туго, у нас, в конце концов, и своя скотина есть!
— Ой-ё-ёй! — Сакинай поцокала языком.— Ты так говоришь, как будто своего скота сосчитать не можешь, в загонах не умещается.
— Да уж сколько есть!
— Ладно, не злись. Иди зови людей.
Дом Дарийки был рядом, но Мурат прошел мимо. Когда он вошел к Айше-апа, Изат, лежа на животе, читала книжку. Увидев Мурата, она радостно вскочила:
— Дядя Мурат, присаживайтесь, послушайте. Разве козы умеют разговаривать? Ведь козы не говорят, да?
— С чего ты взяла? — Мурат потрепал ее по затылку и
сел.
Изат принялась перелистывать тонкую книжку.
— Вот тут написано. Прочитать?
— Ну давай.
— Слушайте...
Изат старательно стала читать, водя пальцем по строчкам:
Охотник, вывел ты весь род козлиный, Горем сердце мне наполнил, Нет в живых моих козлят. Как теперь одной-то жить мне Без родни и без козлят?
— Кто это говорит? — Мурат с интересом склонился к книжке, хотя и без того понял, о чем идет речь.
— Сурэчки1.— Изат недоверчиво посмотрела на него — неужели не знает? — Ведь Коджоджаш перестрелял всех ее козлят. Действительно коза умеет разговаривать?
— Но ведь это сказка.
— Сказку рассказывают, а это книга. Разве в книгах могут быть сказки? В книгах должна быть только правда,— убежденно сказала Изат.
Мурат улыбнулся.
— В книгах все бывает — и сказки, и басни, и еще много всего. Ты при таком слабом свете много не читай, глаза испортишь.
1 Сурэчки — в киргизском фольклоре коза, отомстившая охотнику Коджоджашу за убийство своих козлят.
— Апа просила почитать. Говорит, скучно.
Мурат обратился к Айше-ана и Гюлыпан:
— Пойдемте к нам. Сакинай ужин готовит. Посидим, поговорим.
Вышли все вместе.
— А где же Дарийка? — спросила Сакинай.
— А-а...— Мурат слегка замялся.— Изат, сбегай за ней.
Изат быстро вернулась:
— Дарийка-джене говорит, что болеет.
— Болеет? Ведь только что бегала по двору в одном платье,— с изумлением сказала Сакинай.
— Вот и простыла, наверно,— предположила Айша-апа, устраиваясь поближе к печке.— Сходи-ка, Гюкю, ты, скажи, пусть приходит. Простуду надо горячим лечить. Потом пропотеет — все будет в порядке.
Они пришли через несколько минут. Дарийка в своем ча- пане. Мурат опустил глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом.
— Проходи,— сказала Сакинай Дарийке,— садись рядом с апа, там теплее. Что это с тобой случилось? Действительно, раскраснелась вся. Ну ничего, сейчас все будет готово, поешь горячего — и все как рукой снимет.
Дарийка, нахмурив брови, сдержанно поблагодарила и села возле Айши-апа.
Не слишком-то веселым получился этот новогодний праздник. Одна надежда была на Дарийку — расскажет что-нибудь, развеселит, песни споет, но в этот вечер и она была необычно серьезна, говорила чуть ли не меньше всех. А разговоры неизменно к одному сводились — как там на фронте? Ну и, конечно, о работе, о том, как дожить до весны.
Разошлись рано. И снова потянулись дни, похожие друг па друга, как яйца от одной курицы.
Особенной работы, казалось, и не было. Женщины заняты нескончаемыми заботами по дому, Изат учится. Ей, как иногда представлялось Мурату, было особенно нелегко — нет других детей, скучно.
Мурат, как и прежде, с утра уходил на станцию, записывал показания приборов и потом переносил их в толстый журнал. Как благоверный пять раз на дню совершает свой обязательный намаз, так и Мурат неизменно к определенному часу шел на станцию. Сакинай иногда не выдерживала, злилась: «Зачем это теперь, ведь сводки все равно нельзя передать?» Мурат пытался объяснить ей, что эти данные все равно понадобятся, нельзя жить только сегодняшним днем, надо по
думать и о будущем. «Давай, давай, думай о будущем,— кривила губы Сакинай.— Все будущее в твоих закорючках, как же...» И в конце концов Мурат оставил попытку убедить Сакинай в необходимости того, что он делает, и, когда она снова принималась за свое, отмалчивался, а несколько раз даже прикрикнул на нее: «Не понимаешь, так и молчи!» Сакинай обиженно поджимала губы, ворчала под нос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78