— Это что, черешня?
— Да нет, клубника. Ой, вы стали хуже видеть, мама?
— Худо у меня с глазами, Вазира-джан. Совсем худо стало,— тяжело вздохнула Зумрад Садыковна.— Ты все занята, уже с месяц времени не выберешь мать проведать,— без видимой связи продолжала она.— А братишка твой всю душу мне вымотал, одно расстройство с ним.
Из комнаты, что напротив кухни, по-прежнему неслись то стихающие, то вновь до боли в ушах громкие, надрывные звуки. Вазира видела, что мать сдала, что и от слабости, и от этого крика «хиппарей» губы и руки у нее трясутся.
— Хорошо, что ты приехала. А то уж я хотела от соседей позвонить тебе.
— Случилось что-нибудь? — Вазира присела на табурет около матери.
— Случилось, Вазирочка, случилось... Брат твой собирается разводиться.
— С ума сошел! С кем же он там эту музыку слушает?
— А, нашел себе подобных. Будто мне уличного грохота мало! До полуночи покою нет от этих воплей и топота. Жена, поссорившись с ним, ушла.
— Насиба такая хорошая...
— Да разве хорошая женщина сможет с таким мужем жить? — Зумрад Садыковна понизила голос, продолжала шепотом: — Ведь четыре года уже, как женаты. Насиба ребенка хочет. А братец твой заладил: «Не нужны они мне, дети эти!» Уже дважды бедняжка лишала себя радости...
— Вай, беда какая! — сокрушенно воскликнула Вазира.— Насиба что же, к матери ушла?
— Да... Сильно плакала, когда прощалась со мной. А брат твой еще какую-то собаку пегую к нам привел. С работы вернется, сраз\ с ней на улицу — прогуливать, что ли, называется. Большущая, как ишак. Боюсь я ее. Когда на работу уходит, привязывает ее в комнате. А собака скулит. Зайду-ка взглянуть, есть ли у нее хоть вода, а она скачет, прыгает, с привязи рвется. Сердце прямо в пятки уходит: а ну куснет... Да еще четвертый этаж этот! — опять без видимой связи перешла на другое Зумрад Садыковна.— Пока спустишься да поднимешься пешком — душа из тела вон. Раньше мне и жара спать не мешала, и уличный шум нипочем был. А сейчас в духотище сердце заходится... Ты же знаешь, Вазирочка, я им внутреннюю комнату уступила, ту, где потише, а сама осталась в той, что прямо на улицу выходит.
— А я что вам говорила: не делайте этого! Вот все это и называется баловать, нежить, прихотям его потакать!
— Не знаю, Вазирочка, ничего не знаю!.. Ночью трамваи и троллейбусы мчатся по улице, будто по моей голове. До утра глаз не могу сомкнуть... Дней десять уже прошло, как глаза сильно щипать стало. И вижу все хуже. Какое-то бельмо, похоже, прицепилось.
Вазира вспомнила, что у матери лет пятнадцать назад, когда она работала инженером на ситцепечатной фабрике, тоже разболелись глаза. От химических испарений. Потом она перешла преподавать в институт, где доцентом работал и отец Вазиры, и зрение у Зумрад Садыковны постепенно улучшалось.
— И сейчас щиплет? — спросила Вазира, подмечая, что глаза у матери беспрестанно слезятся.
— Нет, это прошло. Но все время сетка какая-то висит перед глазами. Будто сквозь сито гляжу... Иногда, Вазира-джан, такая тоска наваливается, что просто сил нет. Устаю очень быстро.
Вазира встала с табуретки, попросила мать повернуться лицом к окну. В падающем сверху свете разглядела на зрачке ее левого глаза что-то белое. Крохотный белый осколок. «Неужели бельмо! — Сердце у Вазиры чуть не оборвалось.— Показалось, наверное!» — попыталась она сама себя успокоить.
— Закрой правый глаз.
Зумрад Садыковна прикрыла правый глаз ладонью — тут же вскричала испуганно:
Вай, не вижу ничего! Что за беда приключилась с моим левым, Вашра? Слепнет он, да?!
Вашра, увидев, как побледнела мать, сказала нарочито спокойно:
Погодите секунду... Проверим еще раз. Она включила на кухне электричество.
Закройте-ка снова правый глаз и гляньте вверх, на лампочку. Зумрад Садыковна опять поднесла ладонь к правому глазу, поднял л голову к потолку.
Свет различаю,— сказала она.— Но совсем немного. Что же это, Вазира? Зрение теряю, да?! Вазира стала говорить быстро-быстро:
Мели свет различаете, пугаться не надо. Небольшое бельмо, скорей всего, вам мешает. Сделают операцию и удалят его.
— Операция? Легко тебе говорить! Здоровья и так нет. И вторым глазом слабо вижу. Вай, еще бельма не хватало!.. Видать, судьба моя такая горькая. Почему отец твой оставил меня одну на этом свете? Забрал бы с собой, от всех тревог избавил бы! Что же это будет, если я на старости лет еще и зрения лишусь, а?! Как же мне жить теперь, слепой и немощной, да еще с сыном... таким непутевым?! Эти причитания матери разрывали сердце Вазиры.
— Не надо, мама, не преувеличивайте болезни, никакая вы не слепая и не немощная,— принялась она утешать ахающую мать — Ну, а с сынком вашим я сейчас сама поговорю!
Вазира стремительно вышла из кухни, рванула на себя дверь, из-за которой по-прежнему неслись, лишь чуть приглушенней прежнего, хриплые звуки и бьющие по нервам ритмы.
В комнате было накурено — не продохнуть, хотя окна раскрыты настежь. На столе — стаканы, одна уже опустошенная бутылка портвейна, вторая выпита наполовину. Трое парней и две девушки: одна чернобровая, с сигаретой в зубах, в короткой юбке, другая — темно-русая.
Музыка оглушила Вазиру. Залихватская какая-то, разухабистая, веселая, но молодежь развалилась на стульях и в креслах — хмурая, скучная, на лицах пресыщение всем на свете до смертной тоски.
Вазира показалась на пороге, огромный пятнистый дог, лежавший у окна, грудь и лапы на ковре, вскочил, напрягся. Длинноволосый, по моде заросший бородой и усами Алибек прикрикнул:
— Лежать!
Потом неторопливо поднялся из кресла. Пояснил приятелям: «Это моя старшая сестра»,— подошел к Вазире и вяло протянул ей руку. Вазира окинула взглядом собравшихся:
— Здравствуйте...
Еле-еле процедила свое «здравствуйте» ей в ответ лишь одна чернобровая — та, что в короткой юбке, с сигаретой. Остальные небрежно кивнули. Встать никто и не пытался. Предпочитают, мол, обходиться без всяких церемоний, без устаревших выражений взаимных любезностей.
Вазира, в свою очередь, бесцеремонно повернулась к компании спиной и сказала брату:
— Ну-ка выйди со мной!
Алибеку сразу стало ясно: мать сестре пожаловалась на него, сейчас начнется воспитательная беседа.
— А ты мне что-то сказать хочешь? Так говори здесь. Видишь, у меня гости.
— Я тоже гостья. У меня к тебе серьезный разговор. Скажу и уйду. Пошли...
Извиняющимся жестом Алибек развел руками, пожал плечами:
— Чао, ребятки! Я быстро вернусь.— И вразвалку пошел вслед за сестрой.
Одет он был в зауженные на бедрах и расклешенные внизу брюки, которыми при каждом шаге словно намеренно мел пол. И манера цедить слова, и шаркающая походка, и пижонская разноцветная бахрома-шнуровка на месте отворотов внизу джинсовых брюк — все в брате раздражало Вазиру, до поры до времени она изо всех сил старалась сдерживаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81