Но в последнем счете остается одно: для Бога все
возможно. И тогда только открыта дорога вере"50. На эту тему - Киргегард
неисчерпаем. Он на все лады повторяет: для Бога все возможно. Не колеблясь
он заявляет: "Бог значит, что все возможно; или: все возможно значит - Бог.
Только тот, чье существо так глубоко потрясено, что он становится духом и
понимает, что все возможно, только тот подходит к Богу"51. И тут же он
прибавляет: "Отсутствие возможности обозначает, что либо все стало
необходимым, либо что все стало обыденным. Обыденность, тривиальность, не
знает, что такое возможность. Обыденность допускает только вероятность, в
которой сохранились лишь крохи возможности, но что все это (т.е. невероятное
и невозможное) возможно, ей и на ум не приходит и она не помышляет о Боге.
Обыденный человек (будет ли он кабатчиком или министром) лишен фантазии и
живет в сфере ограниченного, банального опыта: как вообще бывает, что вообще
возможно, что всегда было... Обыденность воображает, что она изловила
возможность в силок вероятности или засадила ее в сумасшедший дом,
показывает ее в клетке вероятности и мнит, что обладает Бог знает какой
силой". У Киргегарда нет общего языка с обыденностью, - надо полагать, что,
в свой черед, у обыденности нет общего языка с Киргегардом. Причем под
обыденностью и философией обыденности отнюдь не следует разуметь пивовара и
философию пивовара (хотя то обстоятельство, что Киргегард сам часто
отожествляет обыденность с тривиальностью и соблазняет к такому упрощению):
обыденность везде, где человек еще полагается на свои силы, на свой разум
(Аристотель или Кант - при несомненной гениальности их - в этом смысле не
выходят за пределы обыденности), - и кончается лишь там, где начинается
отчаяние, где разум показывает со всей очевидностью, что человек стоит пред
невозможным, что все кончено - и навсегда, что всякая дальнейшая борьба
бессмысленна, т.е. там и тогда, когда человек испытывает свое полное
бессилие. Киргегарду как никому пришлось до дна испить ту горечь, которую
человеку приносит сознание своего бессилия. Когда он говорит, что какая-то
страшная власть отняла у него его честь и гордость - он имеет в виду свое
бессилие. Бессилие, которое привело к тому, что, когда он прикасался к
любимой женщине, она превращалась в тень. Бессилие, которое привело его к
тому, что все действительное для него превращалось в тень. Как это
случилось? Что это за власть, где искать ее - власть, которая может так
опустошить человеческую душу? В дневнике своем он записывает: "Если бы у
меня была вера, я бы не ушел от Регины"52. Это уже не непрямое высказывание,
вроде тех, которые Киргегард делал от имени героев своих повествований, -
это уже непосредственное свидетельство человека о самом себе. Киргегард
"испытал" отсутствие веры, как бессилие, и бессилие, как отсутствие веры. И
ему открылось в этом страшном опыте то, чего большинство людей даже не
подозревает, что отсутствие веры есть выражение бессилия человека или что
бессилие человека выражает собой отсутствие веры. Это объясняет нам его
слова о том, что противоположное понятие греху есть не добродетель, а вера.
Добродетель - мы уже слышали от него, держится собственными силами человека,
рыцарь покорности сам добывает все, что ему нужно, - и, добывши, находит
душевный мир и успокоение. Но освобождается ли человек таким способом от
греха? Все, что не от веры, вспоминает он загадочные слова апостола, - есть
грех. Стало быть, мир и спокойствие душевное рыцаря покорности - есть грех?
Стало быть, Сократ, принявший на удивление и его учеников, и всех
последующих поколений людей спокойно чашу с ядом из рук тюремщика, был
грешником? Киргегард прямо нигде этого не говорит, он выделяет Сократа в
особую категорию даже тогда, когда речь идет о прославленнейших мудрецах
мира. Но это дела не меняет. "Лучший из людей" - удовольствовался положением
рыцаря покорности, принял свое бессилие пред Необходимостью как неизбежное,
а потому и должное, и за несколько часов до смерти поддерживал
назидательными речами своими "мир и спокойствие" в душах учеников своих.
Можно ли "идти дальше" Сократа? Через много сотен лет после него Эпиктет,
верный духу своего несравненного учителя, писал, что начало философии есть
сознание бессилия пред Необходимостью. Для него это сознание является и
концом философии или, точнее, философская мысль всецело определяется
сознанием человека его абсолютного бессилия пред Необходимостью.
Тут для Киргегарда и обнажился смысл библейского повествования о
грехопадении. Сократовская добродетель не спасает человека от греха.
Добродетельный человек есть рыцарь покорности. Он испытал весь позор и весь
ужас, которые связаны с его бессилием пред Необходимостью, и на этом
остановился. Дальше двинуться он уже не может: что-то ему внушило, что
дальше идти некуда, а стало быть, и не нужно.
Почему он остановился? Откуда пришли эти "некуда" и "не нужно"? Откуда
пришла эта покорность и этот культ покорности? Мы знаем: "некуда" открыл
языческому миру разум, "не должно" пришло от этического. Сам Зевс возвестил
их Хризиппу - надо полагать, что Сократ и Платон узнали о них из того же
источника. Покуда человек руководится разумом и преклоняется пред этическим,
эти "некуда" и "не должно" непреоборимы. Не давая себе в том отчета, он,
вместо того, чтобы искать "единого на потребу", отдает себя в распоряжение
"всеобщих и необходимых" суждений, к которым так "жадно стремится" разум и,
вслед за разумом, послушная разуму этика. Да и как можно заподозрить разум и
этику в чем-либо дурном? Они ведь всегда и во всем нас поддерживают. Они
оберегают нас и от потери чести, и от потери гордости! Может ли человеку
прийти на ум, что они своими заботами прикрывали то "ужасное", что
подстерегает нас на каждом шагу? Что они скрывали от человеческого бессилия
и не только его, но и свое собственное бессилие пред Необходимостью? Даже
Зевс, принужденный признаться в ограниченности своих сил, - превращается в
рыцаря покорности и не чувствует, что его бессилие равнозначаще тому, что у
него отнята и честь, и гордость, что он уже не Бог и вседержитель, а такое
же слабое и немощное существо, как Хризипп, Сократ и Платон и какой угодно
первый попавшийся смертный. Зевсу добродетели, конечно, не занимать стать, -
по крайней мере тому Зевсу, которого призывали Хризипп, Платон и Сократ: это
ведь не тот Зевс, народной мифологии и Гомера, которого пришлось Платону
перевоспитывать в "Государстве", - но и он "собственными силами" не все
может сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
возможно. И тогда только открыта дорога вере"50. На эту тему - Киргегард
неисчерпаем. Он на все лады повторяет: для Бога все возможно. Не колеблясь
он заявляет: "Бог значит, что все возможно; или: все возможно значит - Бог.
Только тот, чье существо так глубоко потрясено, что он становится духом и
понимает, что все возможно, только тот подходит к Богу"51. И тут же он
прибавляет: "Отсутствие возможности обозначает, что либо все стало
необходимым, либо что все стало обыденным. Обыденность, тривиальность, не
знает, что такое возможность. Обыденность допускает только вероятность, в
которой сохранились лишь крохи возможности, но что все это (т.е. невероятное
и невозможное) возможно, ей и на ум не приходит и она не помышляет о Боге.
Обыденный человек (будет ли он кабатчиком или министром) лишен фантазии и
живет в сфере ограниченного, банального опыта: как вообще бывает, что вообще
возможно, что всегда было... Обыденность воображает, что она изловила
возможность в силок вероятности или засадила ее в сумасшедший дом,
показывает ее в клетке вероятности и мнит, что обладает Бог знает какой
силой". У Киргегарда нет общего языка с обыденностью, - надо полагать, что,
в свой черед, у обыденности нет общего языка с Киргегардом. Причем под
обыденностью и философией обыденности отнюдь не следует разуметь пивовара и
философию пивовара (хотя то обстоятельство, что Киргегард сам часто
отожествляет обыденность с тривиальностью и соблазняет к такому упрощению):
обыденность везде, где человек еще полагается на свои силы, на свой разум
(Аристотель или Кант - при несомненной гениальности их - в этом смысле не
выходят за пределы обыденности), - и кончается лишь там, где начинается
отчаяние, где разум показывает со всей очевидностью, что человек стоит пред
невозможным, что все кончено - и навсегда, что всякая дальнейшая борьба
бессмысленна, т.е. там и тогда, когда человек испытывает свое полное
бессилие. Киргегарду как никому пришлось до дна испить ту горечь, которую
человеку приносит сознание своего бессилия. Когда он говорит, что какая-то
страшная власть отняла у него его честь и гордость - он имеет в виду свое
бессилие. Бессилие, которое привело к тому, что, когда он прикасался к
любимой женщине, она превращалась в тень. Бессилие, которое привело его к
тому, что все действительное для него превращалось в тень. Как это
случилось? Что это за власть, где искать ее - власть, которая может так
опустошить человеческую душу? В дневнике своем он записывает: "Если бы у
меня была вера, я бы не ушел от Регины"52. Это уже не непрямое высказывание,
вроде тех, которые Киргегард делал от имени героев своих повествований, -
это уже непосредственное свидетельство человека о самом себе. Киргегард
"испытал" отсутствие веры, как бессилие, и бессилие, как отсутствие веры. И
ему открылось в этом страшном опыте то, чего большинство людей даже не
подозревает, что отсутствие веры есть выражение бессилия человека или что
бессилие человека выражает собой отсутствие веры. Это объясняет нам его
слова о том, что противоположное понятие греху есть не добродетель, а вера.
Добродетель - мы уже слышали от него, держится собственными силами человека,
рыцарь покорности сам добывает все, что ему нужно, - и, добывши, находит
душевный мир и успокоение. Но освобождается ли человек таким способом от
греха? Все, что не от веры, вспоминает он загадочные слова апостола, - есть
грех. Стало быть, мир и спокойствие душевное рыцаря покорности - есть грех?
Стало быть, Сократ, принявший на удивление и его учеников, и всех
последующих поколений людей спокойно чашу с ядом из рук тюремщика, был
грешником? Киргегард прямо нигде этого не говорит, он выделяет Сократа в
особую категорию даже тогда, когда речь идет о прославленнейших мудрецах
мира. Но это дела не меняет. "Лучший из людей" - удовольствовался положением
рыцаря покорности, принял свое бессилие пред Необходимостью как неизбежное,
а потому и должное, и за несколько часов до смерти поддерживал
назидательными речами своими "мир и спокойствие" в душах учеников своих.
Можно ли "идти дальше" Сократа? Через много сотен лет после него Эпиктет,
верный духу своего несравненного учителя, писал, что начало философии есть
сознание бессилия пред Необходимостью. Для него это сознание является и
концом философии или, точнее, философская мысль всецело определяется
сознанием человека его абсолютного бессилия пред Необходимостью.
Тут для Киргегарда и обнажился смысл библейского повествования о
грехопадении. Сократовская добродетель не спасает человека от греха.
Добродетельный человек есть рыцарь покорности. Он испытал весь позор и весь
ужас, которые связаны с его бессилием пред Необходимостью, и на этом
остановился. Дальше двинуться он уже не может: что-то ему внушило, что
дальше идти некуда, а стало быть, и не нужно.
Почему он остановился? Откуда пришли эти "некуда" и "не нужно"? Откуда
пришла эта покорность и этот культ покорности? Мы знаем: "некуда" открыл
языческому миру разум, "не должно" пришло от этического. Сам Зевс возвестил
их Хризиппу - надо полагать, что Сократ и Платон узнали о них из того же
источника. Покуда человек руководится разумом и преклоняется пред этическим,
эти "некуда" и "не должно" непреоборимы. Не давая себе в том отчета, он,
вместо того, чтобы искать "единого на потребу", отдает себя в распоряжение
"всеобщих и необходимых" суждений, к которым так "жадно стремится" разум и,
вслед за разумом, послушная разуму этика. Да и как можно заподозрить разум и
этику в чем-либо дурном? Они ведь всегда и во всем нас поддерживают. Они
оберегают нас и от потери чести, и от потери гордости! Может ли человеку
прийти на ум, что они своими заботами прикрывали то "ужасное", что
подстерегает нас на каждом шагу? Что они скрывали от человеческого бессилия
и не только его, но и свое собственное бессилие пред Необходимостью? Даже
Зевс, принужденный признаться в ограниченности своих сил, - превращается в
рыцаря покорности и не чувствует, что его бессилие равнозначаще тому, что у
него отнята и честь, и гордость, что он уже не Бог и вседержитель, а такое
же слабое и немощное существо, как Хризипп, Сократ и Платон и какой угодно
первый попавшийся смертный. Зевсу добродетели, конечно, не занимать стать, -
по крайней мере тому Зевсу, которого призывали Хризипп, Платон и Сократ: это
ведь не тот Зевс, народной мифологии и Гомера, которого пришлось Платону
перевоспитывать в "Государстве", - но и он "собственными силами" не все
может сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92