Алкивиад мог, если бы хотел, -
он и сам этого не отрицал - во всем подражать Сократу и стать образцом всех
добродетелей. Мог, но не захотел: его прельстили земные блага - divitiae,
honores, libidinesclix, - и он погряз в тине пороков, сделался грешником,
для которого ни в этом, ни в ином мире нет спасения, ибо тот, кто не
отдается философии, как нам объяснил Платон, а предается страстям, никогда
не обретет уготовленного праведникам, и только праведникам спасения. В нашем
конечном бытии - как показывает опыт - солнце восходит и над добрыми, и над
злыми. Здесь часто ест, кто не трудится, и тому, кто трудится, нечего есть.
Здесь лилии полевые, ни о чем не думающие и не загадывающие вперед,
одеваются пышнее, чем царь Соломон. Здесь птицы небесные не сеют, не жнут,
не собирают в житницы - и имеют все, что нужно. Это - все по Писанию. По
Сократу - это "вопиющая к небу несправедливость". Он даже "знает", что "там"
закон другой: кто не трудится ((?(((((( - есть труд), тот не ест. "Там"
этическое идет нога в ногу с разумным. Когда Киргегард бывает принужден
"отклонить внимание" свое от "чуда", забыть, что для Бога нет ничего
невозможного, он не в силах, да и не хочет бороться с Сократом и его
"этическим"! Что с того, что Бог прощает грехи - человеку невинность
возвращена уже быть не может. Прощение есть только прощение, только
забвение: уничтожить, истребить, вырвать грех, пронизавший бытие, и Богу не
дано - quod factum est infectum esse nequitclx - от ужасов бытия ни Богу, ни
людям уйти некуда. Но если это так, если ужасы - это то, что неотрывно
связано с бытием, - то не только нельзя скрывать их, нельзя даже прикрывать
- нужно их выставлять на вид, и не избегать их, а искать, не принимать
только, а благословлять. Язычество учило, что мудрец может быть блаженным и
в фаларийском быке; христианство, превращаясь в этическое, "идет дальше" -
но в том же направлении: только в фаларийском быке человек обретает истинное
блаженство. Тот, кто "подражает" Сократу, не испугается фаларийского быка,
но кто "подражает" Христу, придет в ужас, если фаларийский бык минет его...
Паскаль увидел superbe diabolique в Эпиктете. Но Эпиктет хотел только
соревновать Сократу, мудрейшему из людей, но все же человеку. Каким именем
назвать желание сравниться, подражая ему, с Христом, т.е. с Богом?
Опять приходится сказать, что Киргегард был достаточно проницательным,
чтоб разглядеть скрытую здесь трудность. В одной из своих назидательных
речей он предлагает такой вопрос: вправе ли человек, защищая истину,
рисковать тем, что близкие растерзают его и тем возьмут на себя тягчайший
грех? И отвечает: не вправе, несмотря на то, что Христос сам так поступил.
Христос мог так поступить, ибо ему принадлежит власть прощать все, простить
и тех, которые распяли его, - но человек, который такой власти не имеет, не
должен, даже свидетельствуя об истине, выходить за пределы положенной ему
ограниченности. И все же, несмотря на то, что он дает себе ясный отчет, что
человек не должен хотеть равняться с Богом, он с упоением и в назидательных
речах своих, и в сочинениях поет страстные гимны страданию и повелительно
требует от людей, чтоб они в земной жизни искали мученичества. Чем старше он
становится, тем буйнее и безудержнее ведет он свою неистовую проповедь. Он
не решается нападать открыто на Лютера, но лютеровская sola fide иногда
приводит его в бешенство. "Представь себе, - обращается он к читателю, -
двух верующих89: один из них прожил на земле счастливо, не знал ни бедности,
ни болезней, пользовался всеобщим уважением, был счастливым семьянином.
Другой, наоборот, всю жизнь свою терпел преследования, защищая истину. Оба
они христиане, и оба надеются на блаженство в иной жизни. У меня нет
авторитета, - продолжает он, - и я против этого возражать не стану, хотя,
если бы ты встретился с человеком, имеющим авторитет, он бы повел, вероятно,
с тобою другие разговоры, и ты, к ужасу своему, узнал был, что твое
христианство - это одно воображение и что тебя ждет ад. Я далек от того,
чтобы видеть в этом суждении преувеличение... но у меня нет авторитета, и я
не вправе так разговаривать, верю, что ты обретешь блаженство, такое же
точно, как и подлинный свидетель истины или герой веры. Но я скажу тебе:
вспомни, как жил ты и как жил он. Вспомни, чем он должен был пожертвовать,
он, который отрекся от всего: и от того, что на первый взгляд было труднее
всего отдать, и от того, что чем дальше, тем труднее было отдавать. Подумай,
как он страдал - как тяжело, как долго! А ты в это время счастливо жил в
уютной семье, жена любила тебя всеми силами души своей, дети тебя радовали -
подумай только, как отрадна такая жизнь в мире и спокойствии - и это была
твоя жизнь во все дни твоего пребывания на земле, и затем вспомни о
свидетеле истины. И ты не жил в праздности (я этого не думаю), но твоя
работа не поглощала всего твоего времени: ты мог и отдохнуть, и освежиться;
ты не жил, может быть, в роскоши, но не знал и нужды... Короче: твоя жизнь
прошла в тихой радости, а его - увы! - изо дня в день тяжелый труд и
страдание. И вот вы оба обрели блаженство: ты - такое же, как и он".
Киргегард дальше подробно рассказывает, что пришлось вынести "свидетелю
истины", как его гнали и преследовали, и затем кончает: "Потом вы оба умерли
и ты обрел такое же блаженство, как и он. Подумай об этом, и тогда разве ты
не скажешь того же, что и я: какая это "вопиющая к небу" несправедливость,
что мы оба обрели равное блаженство"90. Надеюсь, читатель не посетует на
меня за эту длинную цитату. Она с предельной наглядностью раскрывает нам, во
что превращается религиозное, когда оно поддается соблазну "этического",
или, если угодно, к каким ухищрениям умеет прибегнуть этическое, когда ему
нужно "отклонить наше внимание" от религиозного. Киргегард, слагавший
пламенные гимны страданию, Киргегард, презрительно отвергавший земные
радости, - в ином мире не может прекратить свои счеты с Мюнстером по поводу
этих радостей и страданий. "Свидетель истины" и в ином мире, где ему
досталось в удел вечное блаженство, не забывает ни о земных обидах своих,
которые он сам искал, ни о радостях, от которых он "добровольно" отказался.
И бессмертие, и блаженство, и вечность не смывают воспоминаний о позоре
пережитого им в конечном существовании и еще меньше могут заменить ему те
радости, которых он был лишен. Словно он повторяет демона Лермонтова: "Я
позавидовал невольно неполной радости людской". Она, эта неполная радость,
лучше, чем бессмертие, чем вечность, чем райское блаженство, - которое нам
уготовляет этическое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
он и сам этого не отрицал - во всем подражать Сократу и стать образцом всех
добродетелей. Мог, но не захотел: его прельстили земные блага - divitiae,
honores, libidinesclix, - и он погряз в тине пороков, сделался грешником,
для которого ни в этом, ни в ином мире нет спасения, ибо тот, кто не
отдается философии, как нам объяснил Платон, а предается страстям, никогда
не обретет уготовленного праведникам, и только праведникам спасения. В нашем
конечном бытии - как показывает опыт - солнце восходит и над добрыми, и над
злыми. Здесь часто ест, кто не трудится, и тому, кто трудится, нечего есть.
Здесь лилии полевые, ни о чем не думающие и не загадывающие вперед,
одеваются пышнее, чем царь Соломон. Здесь птицы небесные не сеют, не жнут,
не собирают в житницы - и имеют все, что нужно. Это - все по Писанию. По
Сократу - это "вопиющая к небу несправедливость". Он даже "знает", что "там"
закон другой: кто не трудится ((?(((((( - есть труд), тот не ест. "Там"
этическое идет нога в ногу с разумным. Когда Киргегард бывает принужден
"отклонить внимание" свое от "чуда", забыть, что для Бога нет ничего
невозможного, он не в силах, да и не хочет бороться с Сократом и его
"этическим"! Что с того, что Бог прощает грехи - человеку невинность
возвращена уже быть не может. Прощение есть только прощение, только
забвение: уничтожить, истребить, вырвать грех, пронизавший бытие, и Богу не
дано - quod factum est infectum esse nequitclx - от ужасов бытия ни Богу, ни
людям уйти некуда. Но если это так, если ужасы - это то, что неотрывно
связано с бытием, - то не только нельзя скрывать их, нельзя даже прикрывать
- нужно их выставлять на вид, и не избегать их, а искать, не принимать
только, а благословлять. Язычество учило, что мудрец может быть блаженным и
в фаларийском быке; христианство, превращаясь в этическое, "идет дальше" -
но в том же направлении: только в фаларийском быке человек обретает истинное
блаженство. Тот, кто "подражает" Сократу, не испугается фаларийского быка,
но кто "подражает" Христу, придет в ужас, если фаларийский бык минет его...
Паскаль увидел superbe diabolique в Эпиктете. Но Эпиктет хотел только
соревновать Сократу, мудрейшему из людей, но все же человеку. Каким именем
назвать желание сравниться, подражая ему, с Христом, т.е. с Богом?
Опять приходится сказать, что Киргегард был достаточно проницательным,
чтоб разглядеть скрытую здесь трудность. В одной из своих назидательных
речей он предлагает такой вопрос: вправе ли человек, защищая истину,
рисковать тем, что близкие растерзают его и тем возьмут на себя тягчайший
грех? И отвечает: не вправе, несмотря на то, что Христос сам так поступил.
Христос мог так поступить, ибо ему принадлежит власть прощать все, простить
и тех, которые распяли его, - но человек, который такой власти не имеет, не
должен, даже свидетельствуя об истине, выходить за пределы положенной ему
ограниченности. И все же, несмотря на то, что он дает себе ясный отчет, что
человек не должен хотеть равняться с Богом, он с упоением и в назидательных
речах своих, и в сочинениях поет страстные гимны страданию и повелительно
требует от людей, чтоб они в земной жизни искали мученичества. Чем старше он
становится, тем буйнее и безудержнее ведет он свою неистовую проповедь. Он
не решается нападать открыто на Лютера, но лютеровская sola fide иногда
приводит его в бешенство. "Представь себе, - обращается он к читателю, -
двух верующих89: один из них прожил на земле счастливо, не знал ни бедности,
ни болезней, пользовался всеобщим уважением, был счастливым семьянином.
Другой, наоборот, всю жизнь свою терпел преследования, защищая истину. Оба
они христиане, и оба надеются на блаженство в иной жизни. У меня нет
авторитета, - продолжает он, - и я против этого возражать не стану, хотя,
если бы ты встретился с человеком, имеющим авторитет, он бы повел, вероятно,
с тобою другие разговоры, и ты, к ужасу своему, узнал был, что твое
христианство - это одно воображение и что тебя ждет ад. Я далек от того,
чтобы видеть в этом суждении преувеличение... но у меня нет авторитета, и я
не вправе так разговаривать, верю, что ты обретешь блаженство, такое же
точно, как и подлинный свидетель истины или герой веры. Но я скажу тебе:
вспомни, как жил ты и как жил он. Вспомни, чем он должен был пожертвовать,
он, который отрекся от всего: и от того, что на первый взгляд было труднее
всего отдать, и от того, что чем дальше, тем труднее было отдавать. Подумай,
как он страдал - как тяжело, как долго! А ты в это время счастливо жил в
уютной семье, жена любила тебя всеми силами души своей, дети тебя радовали -
подумай только, как отрадна такая жизнь в мире и спокойствии - и это была
твоя жизнь во все дни твоего пребывания на земле, и затем вспомни о
свидетеле истины. И ты не жил в праздности (я этого не думаю), но твоя
работа не поглощала всего твоего времени: ты мог и отдохнуть, и освежиться;
ты не жил, может быть, в роскоши, но не знал и нужды... Короче: твоя жизнь
прошла в тихой радости, а его - увы! - изо дня в день тяжелый труд и
страдание. И вот вы оба обрели блаженство: ты - такое же, как и он".
Киргегард дальше подробно рассказывает, что пришлось вынести "свидетелю
истины", как его гнали и преследовали, и затем кончает: "Потом вы оба умерли
и ты обрел такое же блаженство, как и он. Подумай об этом, и тогда разве ты
не скажешь того же, что и я: какая это "вопиющая к небу" несправедливость,
что мы оба обрели равное блаженство"90. Надеюсь, читатель не посетует на
меня за эту длинную цитату. Она с предельной наглядностью раскрывает нам, во
что превращается религиозное, когда оно поддается соблазну "этического",
или, если угодно, к каким ухищрениям умеет прибегнуть этическое, когда ему
нужно "отклонить наше внимание" от религиозного. Киргегард, слагавший
пламенные гимны страданию, Киргегард, презрительно отвергавший земные
радости, - в ином мире не может прекратить свои счеты с Мюнстером по поводу
этих радостей и страданий. "Свидетель истины" и в ином мире, где ему
досталось в удел вечное блаженство, не забывает ни о земных обидах своих,
которые он сам искал, ни о радостях, от которых он "добровольно" отказался.
И бессмертие, и блаженство, и вечность не смывают воспоминаний о позоре
пережитого им в конечном существовании и еще меньше могут заменить ему те
радости, которых он был лишен. Словно он повторяет демона Лермонтова: "Я
позавидовал невольно неполной радости людской". Она, эта неполная радость,
лучше, чем бессмертие, чем вечность, чем райское блаженство, - которое нам
уготовляет этическое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92