Объясняет тот, у кого нет
сил делать по-своему, кто покорился чуждой ему власти. Тот же, кто свободен,
не только не ищет объяснений, но в самой возможности объяснений верным
чувством отгадывает величайшую угрозу своей свободе.
Стало быть, не только можно, но и должно спросить, что было бы, если бы
Адам не согрешил? И если точно человеку суждено когда-либо проснуться от
обморока и стряхнуть с себя навеянное змеем наваждение, он, может быть,
осмелится и так спросить: да есть ли рассказ о падении Адама "вечная
истина"? и не наступит ли момент, когда ему вернется его исконная, подлинная
свобода, которую он разделял в райском бытии с Богом, и он, несмотря на все
запреты разума, "вдруг" увидит, что истина о грехопадении, как и все, что
нам приносит опыт, имела начало и по воле Того, кто творит все истины, может
иметь и конец? Конечно, разум станет на дыбы: такое допущение есть конец его
царству, которому, по его убеждению, конца не может и не должно быть, ибо
ему не было и начала. Но ведь Киргегард написал столько вдохновенных страниц
об Абсурде! Неужели протесты и негодование разума испугают или разжалобят
его? и экзистенциальная философия в решительный момент дрогнет и отступит
пред остервеневшим противником?
Тут нужно подчеркнуть, что экзистенциальная философия имеет у Киргегарда
двойной смысл, точнее, ставит себе две задачи, и притом задачи, на первый
взгляд противоположные, даже совершенно исключающие одна другую. И это у
него не случайно, это у него не "невольное противоречие" - это у него
находится в теснейшей, органической связи с его методом "непрямого
высказывания", о котором у нас уже не раз шла речь и который для торопливого
читателя делает и без того сложные и запутанные размышления Киргегарда
совершенно иной раз недоступными.
Мы встречаем у Киргегарда почти на каждом шагу всем привычное и потому
никого не оскорбляющее, даже ласкающее слух выражение
"религиозно-этическое". Без всякой натяжки, ссылаясь на многочисленные места
из его сочинений, можно сказать, что экзистенциальная философия поставляет
себе религиозно-этические цели. Правда, мы слышали от него же, что отцу
веры, Аврааму, - в страшный и ответственный момент его жизни, в момент,
когда решалась его судьба, когда роковой вопрос "быть или не быть" предстал
пред ним не как теоретическая отвлеченная проблема, а как то, с чем связано
его существование, - пришлось "отстранить этическое", которое заградило ему
путь к Богу. "Если этическое - есть вечное, Авраам погиб": Киргегард ясно
давал себе в этом отчет. И ведь правда: если этическое было бы высшей и
последней инстанцией, если оно предвечно, не сотворено, не от Бога или если
оно есть veritas a Deo emancipata - Аврааму нет спасения. И сам Киргегард
является обличителем такого этического (в новейшей философии оно называется
автономным, самозаконным): когда Авраам заносил нож над Исааком, он верил,
что Исаак ему будет возвращен. На суде религиозном - это решительнейший
"аргумент" в пользу Авраама, но на суде разума и этики, у которых есть
собственные законы (опять напомню - и разум, и этика автономны), вера
Авраама компрометирует его, отнимает у его поступка всякую цену. Разум
твердо заявляет, что никакая сила не может вернуть убитого Исаака к жизни, а
этика с не меньшей твердостью требует, чтобы Авраам заколол своего сына без
всякой надежды, без всякого "расчета" на то, что он ему когда-либо будет
возвращен. Только при соблюдении этого условия она согласится видеть в его
поступке жертву, и только ценой такой жертвы можно купить ее похвалу и
одобрение. Шекспировский Фальстаф спрашивает: может ли этика вернуть
человеку оторванную руку? Не может. Стало быть, этика есть одно воображение.
Но ведь Авраам у Киргегарда повторяет Фальстафа. Может "этическое" вернуть
ему убитого Исаака? Если не может, то этическое нужно "устранить". Авраам
решился занести нож над сыном только потому, что Бог - не этика, которая
ничего не может, а Бог может ему сына вернуть, что Бог ему сына вернет;
какая же разница между "отцом веры" и комическим персонажем шекспировской
пьесы? Вера, которая имеет такую исключительную, ни с чем не сравнимую
ценность в сфере религиозного существования ("все, что не от веры, есть
грех"), оказывается дефектом, и огромным дефектом, в плоскости разумного
мышления. "Этическое", которое имеет своим назначением прикрывать собой и
защищать разумные истины, - хотя оно и бессильно вернуть человеку оторванную
руку и вообще бессильно дать человеку что-либо, кроме похвал своих и
порицаний, все порицания свои, все громы, все анафемы должно направить равно
и против Авраама, и против Фальстафа.
И еще нужно прибавить: Фальстаф высмеивает угрозы этики. Если она не
может вернуть человеку руку или ногу, значит, у нее нет власти, она
бессильна, она только призрак или воображение - и громы ее тоже призрачны.
Ибо по какому праву тот, кому не дано благословлять, присваивает себе власть
проклинать? Мы не забыли, как, по Киргегарду, этическое расправляется с
теми, кто дерзает ослушаться его. Sine effusione sanguiniscxxiii, конечно,
как и полагается его благочестивой отвлеченности - но хуже, чем самые
безжалостные палачи и самые остервенелые убийцы. И вот, говорю, загадочная
"двойственность" у Киргегарда: пред лицом Авраама этика утихает. И пред
Иовом - правда, после долгого и отчаянного сопротивления - она должна
устраниться. Если бы сам Сократ пришел к Иову, ни его ирония, ни его
диалектика не привели бы ни к чему. Иов от этики апеллирует к иному "началу"
- к Богу, к Богу, для которого нет ничего невозможного, который может
вернуть оторванную руку, который может воскресить Аврааму убитого Исаака,
который может отдать бедному юноше царскую дочь, самому Киргегарду - Регину
Ольсен. Он опрокидывает спинозовский завет - завет спекулятивной философии:
non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere. "Пониманием"
человек жив не будет. "Понимание" - есть страшная bellua, qua non occisa
homo non potest vivere. В слезах и проклятиях человека рождается новая сила,
которая рано или поздно поможет ему восторжествовать над ненавистным врагом.
Говоря словами псалмопевца: de profundis ad te, Domine, clamavi. И это
Киргегард называет экзистенциальной философией: "безумной борьбой веры за
возможность". Умозрительное мышление протекает в плоскости, в двух
измерениях. Экзистенциальное мышление знает третье измерение, для умозрения
не существующее: веру...
Но стоит только Киргегарду отойти от Иова и Авраама и соприкоснуться с
обыденностью - и им овладевает непреодолимый страх, страх, что с устранением
разумного и этического Фальстафы станут господами бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
сил делать по-своему, кто покорился чуждой ему власти. Тот же, кто свободен,
не только не ищет объяснений, но в самой возможности объяснений верным
чувством отгадывает величайшую угрозу своей свободе.
Стало быть, не только можно, но и должно спросить, что было бы, если бы
Адам не согрешил? И если точно человеку суждено когда-либо проснуться от
обморока и стряхнуть с себя навеянное змеем наваждение, он, может быть,
осмелится и так спросить: да есть ли рассказ о падении Адама "вечная
истина"? и не наступит ли момент, когда ему вернется его исконная, подлинная
свобода, которую он разделял в райском бытии с Богом, и он, несмотря на все
запреты разума, "вдруг" увидит, что истина о грехопадении, как и все, что
нам приносит опыт, имела начало и по воле Того, кто творит все истины, может
иметь и конец? Конечно, разум станет на дыбы: такое допущение есть конец его
царству, которому, по его убеждению, конца не может и не должно быть, ибо
ему не было и начала. Но ведь Киргегард написал столько вдохновенных страниц
об Абсурде! Неужели протесты и негодование разума испугают или разжалобят
его? и экзистенциальная философия в решительный момент дрогнет и отступит
пред остервеневшим противником?
Тут нужно подчеркнуть, что экзистенциальная философия имеет у Киргегарда
двойной смысл, точнее, ставит себе две задачи, и притом задачи, на первый
взгляд противоположные, даже совершенно исключающие одна другую. И это у
него не случайно, это у него не "невольное противоречие" - это у него
находится в теснейшей, органической связи с его методом "непрямого
высказывания", о котором у нас уже не раз шла речь и который для торопливого
читателя делает и без того сложные и запутанные размышления Киргегарда
совершенно иной раз недоступными.
Мы встречаем у Киргегарда почти на каждом шагу всем привычное и потому
никого не оскорбляющее, даже ласкающее слух выражение
"религиозно-этическое". Без всякой натяжки, ссылаясь на многочисленные места
из его сочинений, можно сказать, что экзистенциальная философия поставляет
себе религиозно-этические цели. Правда, мы слышали от него же, что отцу
веры, Аврааму, - в страшный и ответственный момент его жизни, в момент,
когда решалась его судьба, когда роковой вопрос "быть или не быть" предстал
пред ним не как теоретическая отвлеченная проблема, а как то, с чем связано
его существование, - пришлось "отстранить этическое", которое заградило ему
путь к Богу. "Если этическое - есть вечное, Авраам погиб": Киргегард ясно
давал себе в этом отчет. И ведь правда: если этическое было бы высшей и
последней инстанцией, если оно предвечно, не сотворено, не от Бога или если
оно есть veritas a Deo emancipata - Аврааму нет спасения. И сам Киргегард
является обличителем такого этического (в новейшей философии оно называется
автономным, самозаконным): когда Авраам заносил нож над Исааком, он верил,
что Исаак ему будет возвращен. На суде религиозном - это решительнейший
"аргумент" в пользу Авраама, но на суде разума и этики, у которых есть
собственные законы (опять напомню - и разум, и этика автономны), вера
Авраама компрометирует его, отнимает у его поступка всякую цену. Разум
твердо заявляет, что никакая сила не может вернуть убитого Исаака к жизни, а
этика с не меньшей твердостью требует, чтобы Авраам заколол своего сына без
всякой надежды, без всякого "расчета" на то, что он ему когда-либо будет
возвращен. Только при соблюдении этого условия она согласится видеть в его
поступке жертву, и только ценой такой жертвы можно купить ее похвалу и
одобрение. Шекспировский Фальстаф спрашивает: может ли этика вернуть
человеку оторванную руку? Не может. Стало быть, этика есть одно воображение.
Но ведь Авраам у Киргегарда повторяет Фальстафа. Может "этическое" вернуть
ему убитого Исаака? Если не может, то этическое нужно "устранить". Авраам
решился занести нож над сыном только потому, что Бог - не этика, которая
ничего не может, а Бог может ему сына вернуть, что Бог ему сына вернет;
какая же разница между "отцом веры" и комическим персонажем шекспировской
пьесы? Вера, которая имеет такую исключительную, ни с чем не сравнимую
ценность в сфере религиозного существования ("все, что не от веры, есть
грех"), оказывается дефектом, и огромным дефектом, в плоскости разумного
мышления. "Этическое", которое имеет своим назначением прикрывать собой и
защищать разумные истины, - хотя оно и бессильно вернуть человеку оторванную
руку и вообще бессильно дать человеку что-либо, кроме похвал своих и
порицаний, все порицания свои, все громы, все анафемы должно направить равно
и против Авраама, и против Фальстафа.
И еще нужно прибавить: Фальстаф высмеивает угрозы этики. Если она не
может вернуть человеку руку или ногу, значит, у нее нет власти, она
бессильна, она только призрак или воображение - и громы ее тоже призрачны.
Ибо по какому праву тот, кому не дано благословлять, присваивает себе власть
проклинать? Мы не забыли, как, по Киргегарду, этическое расправляется с
теми, кто дерзает ослушаться его. Sine effusione sanguiniscxxiii, конечно,
как и полагается его благочестивой отвлеченности - но хуже, чем самые
безжалостные палачи и самые остервенелые убийцы. И вот, говорю, загадочная
"двойственность" у Киргегарда: пред лицом Авраама этика утихает. И пред
Иовом - правда, после долгого и отчаянного сопротивления - она должна
устраниться. Если бы сам Сократ пришел к Иову, ни его ирония, ни его
диалектика не привели бы ни к чему. Иов от этики апеллирует к иному "началу"
- к Богу, к Богу, для которого нет ничего невозможного, который может
вернуть оторванную руку, который может воскресить Аврааму убитого Исаака,
который может отдать бедному юноше царскую дочь, самому Киргегарду - Регину
Ольсен. Он опрокидывает спинозовский завет - завет спекулятивной философии:
non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere. "Пониманием"
человек жив не будет. "Понимание" - есть страшная bellua, qua non occisa
homo non potest vivere. В слезах и проклятиях человека рождается новая сила,
которая рано или поздно поможет ему восторжествовать над ненавистным врагом.
Говоря словами псалмопевца: de profundis ad te, Domine, clamavi. И это
Киргегард называет экзистенциальной философией: "безумной борьбой веры за
возможность". Умозрительное мышление протекает в плоскости, в двух
измерениях. Экзистенциальное мышление знает третье измерение, для умозрения
не существующее: веру...
Но стоит только Киргегарду отойти от Иова и Авраама и соприкоснуться с
обыденностью - и им овладевает непреодолимый страх, страх, что с устранением
разумного и этического Фальстафы станут господами бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92