Она, конечно, бессильна, она не
поставит на ноги расслабленного. Киргегард с загадочной настойчивостью на
каждой странице повторяет, точно вдалбливает: милосердие ничего не может
сделать. Так долго и так упорно повторяет, что в конце концов добивается
своего: внимание читателя совершенно отвлекается от чуда и начинает
казаться, что приведенная им выписка из Деяний апостольских сделана не из
Библии, а из сочинений Эпиктета или речей Сократа и что у апостола Петра был
авторитет, нужный, чтоб поучать, но власти помогать людям не было. Над
князем апостолов, как над мудрейшим из людей, стоит Вечность, неизменная и
непреоборимая - какой она представлялась уже эллинской мудрости. Бог Сократа
пред лицом вечности так же бессилен и слаб, как и сам Сократ. В его
распоряжении только добродетель и мудрость, которыми он, как и полагается
всеблагому существу, охотно делится со смертными. Но мир и все, что есть в
мире, ему не подвластно, и в мире не он распоряжается. Оттого он и сам
"смирился", и людей научил смирению, стараясь отвлечь их внимание от чудес,
которые никому не дано творить, и привить им вкус к любви, милосердию и к
беседам о возвышенном, в которых выясняется, что этическое есть единое на
потребу, что оно одно только ценится на небесах и должно цениться на земле.
Сократ ведь "знал", что высшее благо для людей и здесь, на земле, и в ином
мире, если иной мир не окажется плодом нашего воображения, а
действительностью, целиком сводится к назидательным беседам. И Спиноза на
этом построил свою этику: beatitudo non est proemium virtutis, sed ipsa
virtus ("Блаженство не есть вознаграждение добродетели, а сама
добродетель")cxxxvii.
Теперь нужно спросить себя: в каком порядке шла мысль Сократа и Спинозы?
Прежде ли они убедились, что и силам людей, и силам богов поставлены
пределы, их же не прейдеши, а потом, убедившись в ограниченности сил всех
живых существ, они стали искать высшего блаженства в добродетели, которая
бессильна, как и они сами, или, не делая никаких предварительных справок,
они прежде полюбили бессильную добродетель только потому, что она самоценна,
а потом лишь открыли, что она ничего сделать людям не может? Иными словами,
предшествовало ли невозможное должному или должное невозможному? Думаю, что
не может быть двух ответов на этот вопрос. Киргегард признался нам, что
"возможное" и "невозможное" с нашими оценками не считается и что даже
прощение грехов не вернет человеку свежести и непосредственности молодости.
Судьба добродетели решается на совете каких-то сил, которые совершенно
равнодушны к человеческим нуждам. Есть таинственная "диалектика бытия",
развивающаяся по своим законам (не только Гегель, но и мистически
настроенный Яков Беме говорил о Selbstbewegung - самодвижении), втягивающая
в себя и раздробляющая все, что есть во вселенной - и живое, и мертвое. И
чтоб спастись от нее, есть один только выход, который Зевс рекомендовал
Хризиппу: уйти из мира конечного или "реального" в мир идеальный. Любовь,
милосердие и все прочие добродетели имеют сами по себе ценность, совершенно
независимо от того, как протекают события во внешнем мире, в котором они не
могут и не хотят ничего изменить. Пусть у них на глазах погибнут все люди,
все живые существа - любовь и милосердие и весь сонм добродетелей, их
окружающих, не дрогнут и не обеспокоятся в своем самодовлеющем и
самодовольном бытии.
Все проповеди, все назидательные речи Киргегарда посвящены прославлению
чего? Опять приходится сказать: прославлению плодов от дерева познания добра
и зла. Как это случилось? Он ведь уверил нас, что этическое не есть высшее,
что если этическое - есть высшее, то Авраам - погиб. Теперь оказывается, что
Сократ знал истину, что этическое есть высшее. И библейский змей со своим
eritis sicut dei scientes bonum et malum ("Будете как боги, знающие добро и
зло") знал истину. Отец веры - отвратительный убийца!
"Не от меня моя суровость", - писал Киргегард. Бесспорно - не от него:
если бы ему решать, он никогда бы не обрек страждущего на еще большие
страдания. Но от кого она? Кто дерзает сказать: страждущему нужно еще
прибавить страданий? Киргегард отвечает: так говорит христианство. Так ли
это? Точно ли христианство озабочено тем, чтоб прибавить к человеческим, и
без того тяжким скорбям еще новые? И точно ли Св. Писание не знает
смягчающего слова? Петр исцелил расслабленного, Иисус Назорей не только
исцелял расслабленных, но воскрешал умерших. И даже, в простоте сердца, явно
не предвидя критики практического разума, сказал, что исцелить
расслабленного - это "больше", чем простить грехи ему: а ведь он был
воплощением любви и милосердия. Что же, и он, являя чудо, отклонял наше
внимание от милосердия и, стало быть, провинился пред этическим? Пусть на
этот вопрос ответит Достоевский, один из наиболее близких и конгениальных
Киргегарду писателей: "Я утверждаю, - говорит он, - что сознание своего
бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение
страдающему человечеству, в то же время при полном убеждении в страдании
человечества, может обратить в сердце вашем любовь к человечеству в
ненависть к нему"cxxxviii. Бессильная, немощная, беспомощная любовь
приводила Достоевского в ужас. Но ведь и сам Киргегард ей ужасался. И разве
друзья Иова, на которых он так ополчался, провозглашали что-нибудь другое,
чем бессильную любовь? Они не могли помочь Иову - и предлагали ему то, что
было в их распоряжении, - слова милосердия. Только когда Иов явно обнаружил
свою "закоренелость", свое "упорство" и отверг их "моральные" и
"метафизические" утешения, они, справедливо увидевши в этом "бунт" и "мятеж"
против этического, обрушились на него со своими упреками. И были правы:
этическое и само так поступает, и всем своим рыцарям и слугам так поступать
предписывает. Оно бессильно вернуть Иову его детей, но оно может разить его
душу анафемами, которые больнее задевают, чем физическая пытка. Иов повинен
и пред своими друзьями, и пред этическим в том, что он, пренебрегши даром
любви и милосердия, требовал "повторения", in integrum restitutio того, что
у него отнято было. И Киргегард был на стороне Иова. Этическое и его "дары"
- не есть высшее. Пред лицом выпавших на долю Иова ужасов беспомощная любовь
и бессильное милосердие должны сами понять свое ничтожество и воззвать к
иному началу. Друзья Иова повинны в величайшем грехе: в желании своими
жалкими, человеческими средствами справиться с тем, что ждет и нуждается в
ином утешителе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
поставит на ноги расслабленного. Киргегард с загадочной настойчивостью на
каждой странице повторяет, точно вдалбливает: милосердие ничего не может
сделать. Так долго и так упорно повторяет, что в конце концов добивается
своего: внимание читателя совершенно отвлекается от чуда и начинает
казаться, что приведенная им выписка из Деяний апостольских сделана не из
Библии, а из сочинений Эпиктета или речей Сократа и что у апостола Петра был
авторитет, нужный, чтоб поучать, но власти помогать людям не было. Над
князем апостолов, как над мудрейшим из людей, стоит Вечность, неизменная и
непреоборимая - какой она представлялась уже эллинской мудрости. Бог Сократа
пред лицом вечности так же бессилен и слаб, как и сам Сократ. В его
распоряжении только добродетель и мудрость, которыми он, как и полагается
всеблагому существу, охотно делится со смертными. Но мир и все, что есть в
мире, ему не подвластно, и в мире не он распоряжается. Оттого он и сам
"смирился", и людей научил смирению, стараясь отвлечь их внимание от чудес,
которые никому не дано творить, и привить им вкус к любви, милосердию и к
беседам о возвышенном, в которых выясняется, что этическое есть единое на
потребу, что оно одно только ценится на небесах и должно цениться на земле.
Сократ ведь "знал", что высшее благо для людей и здесь, на земле, и в ином
мире, если иной мир не окажется плодом нашего воображения, а
действительностью, целиком сводится к назидательным беседам. И Спиноза на
этом построил свою этику: beatitudo non est proemium virtutis, sed ipsa
virtus ("Блаженство не есть вознаграждение добродетели, а сама
добродетель")cxxxvii.
Теперь нужно спросить себя: в каком порядке шла мысль Сократа и Спинозы?
Прежде ли они убедились, что и силам людей, и силам богов поставлены
пределы, их же не прейдеши, а потом, убедившись в ограниченности сил всех
живых существ, они стали искать высшего блаженства в добродетели, которая
бессильна, как и они сами, или, не делая никаких предварительных справок,
они прежде полюбили бессильную добродетель только потому, что она самоценна,
а потом лишь открыли, что она ничего сделать людям не может? Иными словами,
предшествовало ли невозможное должному или должное невозможному? Думаю, что
не может быть двух ответов на этот вопрос. Киргегард признался нам, что
"возможное" и "невозможное" с нашими оценками не считается и что даже
прощение грехов не вернет человеку свежести и непосредственности молодости.
Судьба добродетели решается на совете каких-то сил, которые совершенно
равнодушны к человеческим нуждам. Есть таинственная "диалектика бытия",
развивающаяся по своим законам (не только Гегель, но и мистически
настроенный Яков Беме говорил о Selbstbewegung - самодвижении), втягивающая
в себя и раздробляющая все, что есть во вселенной - и живое, и мертвое. И
чтоб спастись от нее, есть один только выход, который Зевс рекомендовал
Хризиппу: уйти из мира конечного или "реального" в мир идеальный. Любовь,
милосердие и все прочие добродетели имеют сами по себе ценность, совершенно
независимо от того, как протекают события во внешнем мире, в котором они не
могут и не хотят ничего изменить. Пусть у них на глазах погибнут все люди,
все живые существа - любовь и милосердие и весь сонм добродетелей, их
окружающих, не дрогнут и не обеспокоятся в своем самодовлеющем и
самодовольном бытии.
Все проповеди, все назидательные речи Киргегарда посвящены прославлению
чего? Опять приходится сказать: прославлению плодов от дерева познания добра
и зла. Как это случилось? Он ведь уверил нас, что этическое не есть высшее,
что если этическое - есть высшее, то Авраам - погиб. Теперь оказывается, что
Сократ знал истину, что этическое есть высшее. И библейский змей со своим
eritis sicut dei scientes bonum et malum ("Будете как боги, знающие добро и
зло") знал истину. Отец веры - отвратительный убийца!
"Не от меня моя суровость", - писал Киргегард. Бесспорно - не от него:
если бы ему решать, он никогда бы не обрек страждущего на еще большие
страдания. Но от кого она? Кто дерзает сказать: страждущему нужно еще
прибавить страданий? Киргегард отвечает: так говорит христианство. Так ли
это? Точно ли христианство озабочено тем, чтоб прибавить к человеческим, и
без того тяжким скорбям еще новые? И точно ли Св. Писание не знает
смягчающего слова? Петр исцелил расслабленного, Иисус Назорей не только
исцелял расслабленных, но воскрешал умерших. И даже, в простоте сердца, явно
не предвидя критики практического разума, сказал, что исцелить
расслабленного - это "больше", чем простить грехи ему: а ведь он был
воплощением любви и милосердия. Что же, и он, являя чудо, отклонял наше
внимание от милосердия и, стало быть, провинился пред этическим? Пусть на
этот вопрос ответит Достоевский, один из наиболее близких и конгениальных
Киргегарду писателей: "Я утверждаю, - говорит он, - что сознание своего
бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение
страдающему человечеству, в то же время при полном убеждении в страдании
человечества, может обратить в сердце вашем любовь к человечеству в
ненависть к нему"cxxxviii. Бессильная, немощная, беспомощная любовь
приводила Достоевского в ужас. Но ведь и сам Киргегард ей ужасался. И разве
друзья Иова, на которых он так ополчался, провозглашали что-нибудь другое,
чем бессильную любовь? Они не могли помочь Иову - и предлагали ему то, что
было в их распоряжении, - слова милосердия. Только когда Иов явно обнаружил
свою "закоренелость", свое "упорство" и отверг их "моральные" и
"метафизические" утешения, они, справедливо увидевши в этом "бунт" и "мятеж"
против этического, обрушились на него со своими упреками. И были правы:
этическое и само так поступает, и всем своим рыцарям и слугам так поступать
предписывает. Оно бессильно вернуть Иову его детей, но оно может разить его
душу анафемами, которые больнее задевают, чем физическая пытка. Иов повинен
и пред своими друзьями, и пред этическим в том, что он, пренебрегши даром
любви и милосердия, требовал "повторения", in integrum restitutio того, что
у него отнято было. И Киргегард был на стороне Иова. Этическое и его "дары"
- не есть высшее. Пред лицом выпавших на долю Иова ужасов беспомощная любовь
и бессильное милосердие должны сами понять свое ничтожество и воззвать к
иному началу. Друзья Иова повинны в величайшем грехе: в желании своими
жалкими, человеческими средствами справиться с тем, что ждет и нуждается в
ином утешителе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92