Он убедился, что
порабощенная воля не может вести человека к тому, что ему нужнее всего, и
что рабство и бессилие воли имеет своим источником истины, которые нам
подсказывает разум. Оттого он так безудержно, грубо и часто несправедливо
нападал на схоластическую философию. Зримое и незримое присутствие
Аристотеля в системах великих схоластиков он воспринимал как оскорбление и
вызов откровенной истине. Для него Аристотель был воплощением той
concupiscentia invincibilis, той cupiditas scientae, которая овладела
человеком, вкусившим от плодов запретного дерева, в ней он видел bellua, qua
non occisa homo non potest vivere. Экзистенциальная философия Киргегарда
находится в преемственной связи с sola fide Лютера. Задача человека не в
том, чтоб принять и осуществить в жизни истины разума, а в том, чтоб силой
веры рассеять эти истины: иначе говоря - отречься от дерева познания и
вернуться к дереву жизни. "Homo non potest vivere" Лютер, вдохновляемый
Писанием, осмеливается выдвинуть как возражение против самоочевидностей
разума, подобно тому, как вопли и проклятия Иова выдвигаются Киргегардом как
возражение против доводов умозрительной философии. У Лютера, как у
Киргегарда, мышление обогащается новым измерением - верой, -
представляющимся обыкновенному сознанию фантастическим вымыслом.
Замечательно, что учение Лютера органически связано с учением последних
великих схоластиков Дунса Скота и Оккама, с которых начинается развал
схоластической философииccxxiv. Божественный произвол, провозглашенный
Дунсом Скотом, подорвал в корне возможность философии, стремящейся соединить
и примирить откровение с истинами разума. После тысячелетней почти
напряженнейшей духовной работы вдруг выяснилась искусственность или
противоестественность того загадочного симбиоза откровения и разумной
истины, который вдохновлял творчество наиболее влиятельных представителей
средневековой мысли. Если Бог произвольно, ни с чем не считаясь, решает, что
добро, что зло, - то что может удержать нас от дальнейшего шага, что может
помешать нам, вместе с Петром Дамиани и Тертуллианом утверждать, что Бог
столь же произвольно, не стесняясь никакими законами ни мышления, ни бытия,
решает, что истина? Если угодно, то первое положение в некотором роде
является более вызывающим, чем второе: можно еще примириться с Богом, не
признающим нашей логики, но Бог, не признающий нашей морали, т.е. Бог
безнравственный, - какое сознание может вместить такое допущение? Для
греческой философии (как и для новейшей) такие положения знаменовали собой
конец всякой философии. Произвол как основной атрибут Божественной сущности
- есть мерзость запустения, которая должна равно претить и верующему, и
неверующему человекуccxxv. Об этом и распространяться нет надобности:
повседневный опыт достаточно обнажает пред нами гнусный и отвратительный
смысл, заключающийся в понятии "произвол". Но что бы повседневный опыт ни
обнажал, нельзя оспаривать факта, что средневековая философия, стремившаяся,
по примеру отцов церкви, "понять" и "объяснить" откровение, в последних
своих великих представителях (и непосредственно после Фомы Аквината!) пришла
к идее божественного произвола. Правда, последний шаг не был сделан. Даже
Оккам не решается следовать примеру Петра Дамиани: закон противоречия и у
него захватил власть над разумением Бога. Но дело от этого не меняется. Дунс
Скот и Оккам, отнявши у истин разума моральную санкцию, открыли путь Абсурду
во все области бытия. Бог может преодолеть закон противоречия, Бог может,
вопреки принципу quod factum est infectum esse nequit, своей властью, той
potentia absoluta, которая предшествует всякой potentia ordinataccxxvi,
сделать так, что однажды бывшее станет никогда не бывшим, как он может
сделать, чтоб имеющее начало не имело конца, как он может благословить
бесконечно страстное стремление к конечному, хотя, по нашему разумению, в
этом заключается такая же нелепость, такое же противоречие, как в понятии
круглого квадрата, и мы принуждены тут видеть невозможное и для нас, и для
Творца. Ничем не ограниченный произвол Творца для нас равно и безумная, и
страшная мысль. Мы все готовы, вместе с Лейбницем, душу свою прозакладывать
за то, что только законы противоречия и достаточного основания дают человеку
уверенность, что, когда он выходит на поиски истины, он вправе рассчитывать,
что, повстречавшись с ней, он ее узнает и никогда не примет истину за ложь и
ложь за истину. Начиная с Сократа и особенно с Аристотеля и вплоть до наших
дней, человеческая мысль в этих законах и их незыблемости видела
существенный оплот против осаждающих нас со всех сторон заблуждений. И от
них отречься! Когда средневековая философия стала лицом к лицу с
"парадоксами" Дунса Скота и Оккама, ей пришлось либо повернуться спиной к
своему духовному вождю, Philosophus'у, и признать источником истины
фантастические повествования Библии, либо обречь себя на жалкое
существование казуистического истолкования систем, созданных до нее. Был,
конечно, и третий выход: поставить Библию на свое место, т.е. перестать
считаться с ней, когда речь идет об истине. Но это был выход слишком
героический. Исходящее средневековье не решалось "идти так далеко". Даже
Декарт не смел так доверяться своему мышлению или, во всяком случае, не смел
говорить об этом. Только Спиноза отважился поставить и разрешить
подготовленную средневековым мышлением огромную и страшнейшую проблему: если
нужно выбирать между Писанием и разумом, между Авраамом и Сократом, между
произволом Творца и вечными, несотворенными истинами, - а не выбирать
нельзя, - то придется идти за разумом и Библию сдать в музейccxxvii.
Аристотель, как зримый и незримый истолкователь Писания в средние века,
сделал свое дело: явление Спинозы есть результат его философского
руководительства. Дунс Скот и Оккам обнаружили "произвол" в библейском
миропонимании. Спиноза отверг произвол как разнузданность и вернулся к идее
знания, основанного на доказательствах, на необходимости, того tertium genus
cognitionis, cognitio intuitivaccxxviii, которое превращает непосредственные
данные сознания в незыблемые истины. В непосредственных данных сознания - вы
никаких законов, никаких истин не найдете, сколько ни ищите. Нет в них
закона противоречия, нет в них закона достаточного основания. Не найдете вы
в них тоже и той самоочевидной истины, что quod factum est infectum esse
nequit. "Усмотреть" все это в опыте нельзя, даже через oculi mentis (умное
зрение), которые Спиноза приравнивал к demonstrationes:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
порабощенная воля не может вести человека к тому, что ему нужнее всего, и
что рабство и бессилие воли имеет своим источником истины, которые нам
подсказывает разум. Оттого он так безудержно, грубо и часто несправедливо
нападал на схоластическую философию. Зримое и незримое присутствие
Аристотеля в системах великих схоластиков он воспринимал как оскорбление и
вызов откровенной истине. Для него Аристотель был воплощением той
concupiscentia invincibilis, той cupiditas scientae, которая овладела
человеком, вкусившим от плодов запретного дерева, в ней он видел bellua, qua
non occisa homo non potest vivere. Экзистенциальная философия Киргегарда
находится в преемственной связи с sola fide Лютера. Задача человека не в
том, чтоб принять и осуществить в жизни истины разума, а в том, чтоб силой
веры рассеять эти истины: иначе говоря - отречься от дерева познания и
вернуться к дереву жизни. "Homo non potest vivere" Лютер, вдохновляемый
Писанием, осмеливается выдвинуть как возражение против самоочевидностей
разума, подобно тому, как вопли и проклятия Иова выдвигаются Киргегардом как
возражение против доводов умозрительной философии. У Лютера, как у
Киргегарда, мышление обогащается новым измерением - верой, -
представляющимся обыкновенному сознанию фантастическим вымыслом.
Замечательно, что учение Лютера органически связано с учением последних
великих схоластиков Дунса Скота и Оккама, с которых начинается развал
схоластической философииccxxiv. Божественный произвол, провозглашенный
Дунсом Скотом, подорвал в корне возможность философии, стремящейся соединить
и примирить откровение с истинами разума. После тысячелетней почти
напряженнейшей духовной работы вдруг выяснилась искусственность или
противоестественность того загадочного симбиоза откровения и разумной
истины, который вдохновлял творчество наиболее влиятельных представителей
средневековой мысли. Если Бог произвольно, ни с чем не считаясь, решает, что
добро, что зло, - то что может удержать нас от дальнейшего шага, что может
помешать нам, вместе с Петром Дамиани и Тертуллианом утверждать, что Бог
столь же произвольно, не стесняясь никакими законами ни мышления, ни бытия,
решает, что истина? Если угодно, то первое положение в некотором роде
является более вызывающим, чем второе: можно еще примириться с Богом, не
признающим нашей логики, но Бог, не признающий нашей морали, т.е. Бог
безнравственный, - какое сознание может вместить такое допущение? Для
греческой философии (как и для новейшей) такие положения знаменовали собой
конец всякой философии. Произвол как основной атрибут Божественной сущности
- есть мерзость запустения, которая должна равно претить и верующему, и
неверующему человекуccxxv. Об этом и распространяться нет надобности:
повседневный опыт достаточно обнажает пред нами гнусный и отвратительный
смысл, заключающийся в понятии "произвол". Но что бы повседневный опыт ни
обнажал, нельзя оспаривать факта, что средневековая философия, стремившаяся,
по примеру отцов церкви, "понять" и "объяснить" откровение, в последних
своих великих представителях (и непосредственно после Фомы Аквината!) пришла
к идее божественного произвола. Правда, последний шаг не был сделан. Даже
Оккам не решается следовать примеру Петра Дамиани: закон противоречия и у
него захватил власть над разумением Бога. Но дело от этого не меняется. Дунс
Скот и Оккам, отнявши у истин разума моральную санкцию, открыли путь Абсурду
во все области бытия. Бог может преодолеть закон противоречия, Бог может,
вопреки принципу quod factum est infectum esse nequit, своей властью, той
potentia absoluta, которая предшествует всякой potentia ordinataccxxvi,
сделать так, что однажды бывшее станет никогда не бывшим, как он может
сделать, чтоб имеющее начало не имело конца, как он может благословить
бесконечно страстное стремление к конечному, хотя, по нашему разумению, в
этом заключается такая же нелепость, такое же противоречие, как в понятии
круглого квадрата, и мы принуждены тут видеть невозможное и для нас, и для
Творца. Ничем не ограниченный произвол Творца для нас равно и безумная, и
страшная мысль. Мы все готовы, вместе с Лейбницем, душу свою прозакладывать
за то, что только законы противоречия и достаточного основания дают человеку
уверенность, что, когда он выходит на поиски истины, он вправе рассчитывать,
что, повстречавшись с ней, он ее узнает и никогда не примет истину за ложь и
ложь за истину. Начиная с Сократа и особенно с Аристотеля и вплоть до наших
дней, человеческая мысль в этих законах и их незыблемости видела
существенный оплот против осаждающих нас со всех сторон заблуждений. И от
них отречься! Когда средневековая философия стала лицом к лицу с
"парадоксами" Дунса Скота и Оккама, ей пришлось либо повернуться спиной к
своему духовному вождю, Philosophus'у, и признать источником истины
фантастические повествования Библии, либо обречь себя на жалкое
существование казуистического истолкования систем, созданных до нее. Был,
конечно, и третий выход: поставить Библию на свое место, т.е. перестать
считаться с ней, когда речь идет об истине. Но это был выход слишком
героический. Исходящее средневековье не решалось "идти так далеко". Даже
Декарт не смел так доверяться своему мышлению или, во всяком случае, не смел
говорить об этом. Только Спиноза отважился поставить и разрешить
подготовленную средневековым мышлением огромную и страшнейшую проблему: если
нужно выбирать между Писанием и разумом, между Авраамом и Сократом, между
произволом Творца и вечными, несотворенными истинами, - а не выбирать
нельзя, - то придется идти за разумом и Библию сдать в музейccxxvii.
Аристотель, как зримый и незримый истолкователь Писания в средние века,
сделал свое дело: явление Спинозы есть результат его философского
руководительства. Дунс Скот и Оккам обнаружили "произвол" в библейском
миропонимании. Спиноза отверг произвол как разнузданность и вернулся к идее
знания, основанного на доказательствах, на необходимости, того tertium genus
cognitionis, cognitio intuitivaccxxviii, которое превращает непосредственные
данные сознания в незыблемые истины. В непосредственных данных сознания - вы
никаких законов, никаких истин не найдете, сколько ни ищите. Нет в них
закона противоречия, нет в них закона достаточного основания. Не найдете вы
в них тоже и той самоочевидной истины, что quod factum est infectum esse
nequit. "Усмотреть" все это в опыте нельзя, даже через oculi mentis (умное
зрение), которые Спиноза приравнивал к demonstrationes:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92