Если этическое - есть высшее, то Иов не только погибший, но
и осужденный человек. И наоборот, если Иов оправдан, если Иов спасен, значит
в мире есть высшее начало, и "этическое" должно занять свое скромное место и
покориться религиозному. В этом смысл приведенных выше слов Достоевского, и
- сейчас это покажется по меньшей мере неожиданным, но дальнейшее изложение,
надеюсь, подтвердит это: в этом смысл назидательных речей Киргегарда и всей
той беспримерной и безмерной жестокости или, как он сам выражался,
свирепости, которую он искал и находил или, вернее, вкладывал не в
христианство, которое, по его мнению, отменило Христа, а в подлинные слова
самого Христа. Мы убедимся сейчас, что тут именно и был проведен с особой
настойчивостью тот метод "непрямого высказывания", о котором у нас уже была
речь.
XIII. ЛОГИКА И ГРОМЫ
Жалуйся, взывай. Господь не боится. Говори, повышай голос, вопи. Бог
может еще громче говорить: в Его распоряжении все громы. И гром есть ответ,
есть объяснение: верное, твердое, исконное. Ответ Бога, если даже он
разбивает вдребезги человека, прекраснее, чем вся болтовня человеческой
мудрости и человеческой трусости о божественной справедливости.
Киргегард
Все назидательные речи Киргегарда - а он их написал неисчислимое
количество - один непрерывный неистовый, безудержный, исступленный гимн
ужасам и страданию. И хотя он много раз и с необычайной настойчивостью
подчеркивает, что у него нет авторитета и что он выступает со своими
назидательными речами (оттого он свои речи не называет никогда проповедями)
как частный человек - он говорит от имени христианства, ссылается на благую
весть. "Не от меня моя суровость - она от христианства". То же он повторяет
и в своих последних произведениях, в особенности в "Krankheit zum Tode" и в
"Ein(bung im Christentum". Он прилагает все усилия к тому, чтоб показать
нам, что кротость христианского учения - только видимая, что благая весть,
им принесенная, как у Спинозы, сводится к тому, что "блаженство есть не
награда за добродетель, а сама добродетель" и что христианское блаженство,
на человеческую оценку, страшнее самого тяжкого несчастия. По напряженности
и мрачному пафосу, которые он вносит в изображение ужасов человеческого
существования, и по беспощадной суровости, с которой он - все от имени
христианства - ведет свою проповедь жестокости, он не уступает, а то, может
быть, и превосходит Нитше, так ошеломившего нашу современность своими речами
о "любви к дальнему"cxxxix. При каждом случае, а то и без всякого случая, он
напоминает нам о земных страданиях Христа и от имени Христа возвещает почти
буквально то же, что возвещал Нитше от имени сверхчеловека, или Заратустры:
"Думаете вы, что я пришел сюда, чтоб удобнее постлать страждущим? Или вам,
потерявшим путь, заблудившимся, указать легчайшую дорогу? Нет, все чаще и
чаще лучшие из вас будут гибнуть, ибо вам будет все труднее и труднее"cxl.
Нет надобности распространяться о "суровости" нитшевской проповеди. К ней,
правда, прислушались, привыкли, и она мало кого тревожит - но все ее
достаточно знают. Я только напомню, что и Нитше, как Киргегард, принужден
бывал признаваться, что не от него его суровость. Но тогда - откуда же она к
нему пришла? Тоже от христианства? Или за христианством Киргегарда, как и за
сверхчеловечеством Нитше стоит какая-то иная сила? Нитше в конце концов
открыл свою тайну: не он выбрал жестокость; жестокость выбрала его. Его
"amor fati" имеет своим источником непреоборимость судьбы: самая преданная,
самая бескорыстная, самая беспредельная любовь беспомощна пред лицом рока.
Если внимательно вслушаться в речи Киргегарда, то откроем в них то же... Они
все заключают в себе непрямое, но все же явное признание непреодолимости
рока. "Жизнь Христа, - рассказывает он, - есть единственная в своем роде
несчастная любовь: он любил в силу божественного представления о любви,
любил весь человеческий род... Любовь Христа не была жертвенной в
человеческом смысле - менее всего она была такой: он не делает несчастным
себя, чтобы сделать счастливыми своих. Нет, он и себя, и своих делает в
такой мере несчастными, в какой, человечески говоря, это только было
возможно... он приносит себя в жертву лишь затем, чтобы тех, кого он любит,
сделать столь же несчастными, как и он сам"77. И делает он это совсем как
Нитше и Киргегард - против своей воли. Он мог бы тоже воскликнуть: не от
меня моя суровость! Но если и не от Христа, не от Бога, - то от кого? Нитше
ссылался на фатум, Киргегард на христианство. На кого сошлется Христос, на
кого сошлется Бог, тот Бог, для которого "нет ничего невозможного"? Или нам
придется вновь вернуться к эллинскому представлению о Боге, возможности
которого ограничены самой структурой бытия? И Бог чем-то связан, и над Богом
наш разум открывает начало или начала, независимые от Него, Им
несотворенные, которые полагают предел Его воле и принуждают
довольствоваться возможным? Пред лицом этих начал Бог так же бессилен, как и
смертные: у него есть только любовь и милосердие, которые сделать ничего не
могут. Киргегард твердо заявляет: "Ты должен любить. Только долг, только
обязанность любить обеспечивает любовь от всяких перемен, делает ее в
блаженной независимости вечно свободной, обеспечивает ей блаженство навеки,
охраняет ее от отчаяния"78. И еще повторяет: "Только тогда, когда любовь -
есть долг, только тогда она обеспечена в вечности". И чем дальше, тем резче
и настойчивее выдвигает он свое "ты должен", но не с тем ясным и беспечным
бесстрашием, с которым говорится о долге в "Критике практического разума"
(Киргегард "Критики практического разума" никогда не называет, хотя он Канта
знал хорошо)79, а с тем надрывом, с той неистовой безудержностью, которая
даже и в его сочинениях представляется исключительной. У него еще можно
встретить слова вроде тех, которые мною были сейчас приведены и которые
заслуживают - я чуть не сказал, и это, кажется, было бы правильнее, -
повелительно требуют немедленного повторения: "Любовь Христа не была
самопожертвованием в человеческом смысле, меньше всего можно назвать ее
самопожертвованием; он не обрекает себя, в человеческом смысле, на несчастье
затем, чтоб сделать своих счастливыми. Нет, и себя, и своих он делает
настолько несчастными, насколько это, говоря человеческим языком, только
было возможно... Он жертвует собой, чтоб сделать возлюбленных своих столь же
несчастными, как он сам"...
"Не от меня моя суровость", - оправдывался Киргегард, когда говорил, что
для страждущих у него есть лишь одно утешение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
и осужденный человек. И наоборот, если Иов оправдан, если Иов спасен, значит
в мире есть высшее начало, и "этическое" должно занять свое скромное место и
покориться религиозному. В этом смысл приведенных выше слов Достоевского, и
- сейчас это покажется по меньшей мере неожиданным, но дальнейшее изложение,
надеюсь, подтвердит это: в этом смысл назидательных речей Киргегарда и всей
той беспримерной и безмерной жестокости или, как он сам выражался,
свирепости, которую он искал и находил или, вернее, вкладывал не в
христианство, которое, по его мнению, отменило Христа, а в подлинные слова
самого Христа. Мы убедимся сейчас, что тут именно и был проведен с особой
настойчивостью тот метод "непрямого высказывания", о котором у нас уже была
речь.
XIII. ЛОГИКА И ГРОМЫ
Жалуйся, взывай. Господь не боится. Говори, повышай голос, вопи. Бог
может еще громче говорить: в Его распоряжении все громы. И гром есть ответ,
есть объяснение: верное, твердое, исконное. Ответ Бога, если даже он
разбивает вдребезги человека, прекраснее, чем вся болтовня человеческой
мудрости и человеческой трусости о божественной справедливости.
Киргегард
Все назидательные речи Киргегарда - а он их написал неисчислимое
количество - один непрерывный неистовый, безудержный, исступленный гимн
ужасам и страданию. И хотя он много раз и с необычайной настойчивостью
подчеркивает, что у него нет авторитета и что он выступает со своими
назидательными речами (оттого он свои речи не называет никогда проповедями)
как частный человек - он говорит от имени христианства, ссылается на благую
весть. "Не от меня моя суровость - она от христианства". То же он повторяет
и в своих последних произведениях, в особенности в "Krankheit zum Tode" и в
"Ein(bung im Christentum". Он прилагает все усилия к тому, чтоб показать
нам, что кротость христианского учения - только видимая, что благая весть,
им принесенная, как у Спинозы, сводится к тому, что "блаженство есть не
награда за добродетель, а сама добродетель" и что христианское блаженство,
на человеческую оценку, страшнее самого тяжкого несчастия. По напряженности
и мрачному пафосу, которые он вносит в изображение ужасов человеческого
существования, и по беспощадной суровости, с которой он - все от имени
христианства - ведет свою проповедь жестокости, он не уступает, а то, может
быть, и превосходит Нитше, так ошеломившего нашу современность своими речами
о "любви к дальнему"cxxxix. При каждом случае, а то и без всякого случая, он
напоминает нам о земных страданиях Христа и от имени Христа возвещает почти
буквально то же, что возвещал Нитше от имени сверхчеловека, или Заратустры:
"Думаете вы, что я пришел сюда, чтоб удобнее постлать страждущим? Или вам,
потерявшим путь, заблудившимся, указать легчайшую дорогу? Нет, все чаще и
чаще лучшие из вас будут гибнуть, ибо вам будет все труднее и труднее"cxl.
Нет надобности распространяться о "суровости" нитшевской проповеди. К ней,
правда, прислушались, привыкли, и она мало кого тревожит - но все ее
достаточно знают. Я только напомню, что и Нитше, как Киргегард, принужден
бывал признаваться, что не от него его суровость. Но тогда - откуда же она к
нему пришла? Тоже от христианства? Или за христианством Киргегарда, как и за
сверхчеловечеством Нитше стоит какая-то иная сила? Нитше в конце концов
открыл свою тайну: не он выбрал жестокость; жестокость выбрала его. Его
"amor fati" имеет своим источником непреоборимость судьбы: самая преданная,
самая бескорыстная, самая беспредельная любовь беспомощна пред лицом рока.
Если внимательно вслушаться в речи Киргегарда, то откроем в них то же... Они
все заключают в себе непрямое, но все же явное признание непреодолимости
рока. "Жизнь Христа, - рассказывает он, - есть единственная в своем роде
несчастная любовь: он любил в силу божественного представления о любви,
любил весь человеческий род... Любовь Христа не была жертвенной в
человеческом смысле - менее всего она была такой: он не делает несчастным
себя, чтобы сделать счастливыми своих. Нет, он и себя, и своих делает в
такой мере несчастными, в какой, человечески говоря, это только было
возможно... он приносит себя в жертву лишь затем, чтобы тех, кого он любит,
сделать столь же несчастными, как и он сам"77. И делает он это совсем как
Нитше и Киргегард - против своей воли. Он мог бы тоже воскликнуть: не от
меня моя суровость! Но если и не от Христа, не от Бога, - то от кого? Нитше
ссылался на фатум, Киргегард на христианство. На кого сошлется Христос, на
кого сошлется Бог, тот Бог, для которого "нет ничего невозможного"? Или нам
придется вновь вернуться к эллинскому представлению о Боге, возможности
которого ограничены самой структурой бытия? И Бог чем-то связан, и над Богом
наш разум открывает начало или начала, независимые от Него, Им
несотворенные, которые полагают предел Его воле и принуждают
довольствоваться возможным? Пред лицом этих начал Бог так же бессилен, как и
смертные: у него есть только любовь и милосердие, которые сделать ничего не
могут. Киргегард твердо заявляет: "Ты должен любить. Только долг, только
обязанность любить обеспечивает любовь от всяких перемен, делает ее в
блаженной независимости вечно свободной, обеспечивает ей блаженство навеки,
охраняет ее от отчаяния"78. И еще повторяет: "Только тогда, когда любовь -
есть долг, только тогда она обеспечена в вечности". И чем дальше, тем резче
и настойчивее выдвигает он свое "ты должен", но не с тем ясным и беспечным
бесстрашием, с которым говорится о долге в "Критике практического разума"
(Киргегард "Критики практического разума" никогда не называет, хотя он Канта
знал хорошо)79, а с тем надрывом, с той неистовой безудержностью, которая
даже и в его сочинениях представляется исключительной. У него еще можно
встретить слова вроде тех, которые мною были сейчас приведены и которые
заслуживают - я чуть не сказал, и это, кажется, было бы правильнее, -
повелительно требуют немедленного повторения: "Любовь Христа не была
самопожертвованием в человеческом смысле, меньше всего можно назвать ее
самопожертвованием; он не обрекает себя, в человеческом смысле, на несчастье
затем, чтоб сделать своих счастливыми. Нет, и себя, и своих он делает
настолько несчастными, насколько это, говоря человеческим языком, только
было возможно... Он жертвует собой, чтоб сделать возлюбленных своих столь же
несчастными, как он сам"...
"Не от меня моя суровость", - оправдывался Киргегард, когда говорил, что
для страждущих у него есть лишь одно утешение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92