оба они полагают свои упованья - один на религию, другой на
философию с разумом. Иное у Киргегарда: он всем своим существом чувствует,
что разум, по самой природе своей, стремится обезоружить веру, высосать из
нее все жизненные соки. Он убедился, что вера начинается там, где разум
перестает служить человеку. Правда, он знает, что люди отказываются идти в
те области, где разум уже не может руководить ими: обыденность не выносит
того, что ей рассказывают безумие и смерть. Но именно потому Киргегард зовет
от умозрительной философии к экзистенциальной, словно загоняет наше мышление
именно туда, куда оно менее всего склонно идти. Недостаточно говорить, что
мудрец будет блаженным в фаларийском быке, - нужно всю жизнь так устроить,
чтоб таким блаженством исчерпывалось ее содержание. Мы помним, что Киргегард
отстранял от себя не только Гегеля и умозрительную философию, но
отгораживался и от мистиков; и вряд ли мы ошибемся, если скажем, что от
мистиков его больше всего отталкивало как раз то, что делает их столь
привлекательными для большинства - даже современных культурных людей: их
земное, доступное уже здесь, на земле, человеку блаженство. Он этого нигде
прямо не говорит, но, по-видимому, чем торжественнее и вдохновеннее передает
мистик свою радость о слиянии с Богом, тем унылее и нетерпеливее становится
Киргегард. Мистик уже получил награду свою, сам, своими силами добыл ее
себе: не есть ли это уже знакомая нам superbe diabolique, всегда
прикрывающая собой человеческое бессилие? Иначе говоря, не подменяют ли
мистики, как и древние мудрецы, плоды с дерева жизни, которые им недоступны,
плодами с дерева познания, ставшими, после падения первого человека,
доступными для всех? Но если и в самом деле плоды с дерева познания ценнее
плодов с дерева жизни - то почему мистики так старательно обходят ужасы
бытия? Они знают, что, по убеждению Сократа и Платона, над разумом нет
высшего начала, отчего и сказано, что величайшая беда для человека стать
(((?((((('ом. Но они тоже знают, что для разума не все возможно, что он
делит свою власть с Необходимостью. Отчего же они молчат о тех бесчинствах,
которыми Необходимость заполняет мир, - и продолжают свои славословия, как
если бы Необходимости совсем никогда и не было? Мистики воспевают блаженство
отрешившегося от конечных привязанностей человека - Киргегард говорит об
ужасах такого существования. Мистики - как и умозрительная философия - дают
последний и окончательный ответ на все вопросы предоставленного самому себе
и своему разуму человека, экзистенциальная философия подвергает и эти
ответы, и их окончательность новому испытанию. Добродетели - и высшая из
божеских и человеческих добродетелей любовь - сводятся к очной ставке с
ужасами земного существования: выдержит философское или мистическое
блаженство такую пробу? Под мистическим "блаженством", как и под
спинозовской beatitudo non est proemium virtutis sed ipsa virtusclxviii, не
просвечивается ли древнее eritis sicut Dei scientes bonum et malum?
Христианский мистицизм, как и враждующая с верой философия, равно неспособны
слушать то, что им "рассказывают безумие и смерть". Сулимые им "блаженства"
суть выражения superbe diabolique, достаточной, чтоб поднять на
головокружительную высоту поэтическое творчество, но немощной и бессильной
принести что-либо раздавленному молотом Божьим Иову. "Скучные утешители",
сами не ведающие, что говорят, те, кто, как друзья Иова со своими разумными,
человеческими домыслами, решаются предстать пред тем, кого Господь искушает
своими ужасами.
XVI. БОГ - ЕСТЬ ЛЮБОВЬ
Бог есть любовь... Ты и отдаленно себе не представляешь, как Он страдает.
Он ведь знает, сколь тяжело и мучительно тебе. Но изменить тут Он не может
ничего, потому что иначе Он сам должен был бы стать чем-то другим, а не
любовью.
Киргегард
Мы исчерпали смысл и значение "экзистенциальной философии", какой она
представляется нам в проповедях и назидательных речах Киргегарда, стараясь
проникнуть в ее истинный смысл и значение. Нам выяснилось, что в ней нашла
себе выражение - в непрямой форме - самая мучительная, но вместе с тем, я б
сказал, самая заветная и подлинная мысль Киргегарда: подражание Сократу
неизбежно вело языческих мудрецов к фаларийскому быку, подражание Христу -
тех, у кого библейское откровение преломлялось через эллинскую истину, вело
к тихому отчаянию. И те, и другие принимали только то "блаженство", которое
создавалось их руками. Там, где даже на глаз самого проницательного человека
жило тишайшее смущение, неожиданно обнаружилось superbe diabolique. И теперь
нам становится понятным, почему Киргегард утверждает, что начало
экзистенциальной философии есть отчаяние, и почему он требовал, чтоб рыцарь
веры прошел предварительно через покорность, и что, собственно, под рыцарем
покорности - он разумел. Рыцарь покорности это человек, "отклонивший свое
внимание от чуда". Он знает, что вечное блаженство - единственно доступное
живым существам - в том, чтоб, "преодолев свои склонности", добросовестно
выполнить все "ты должен", обращенные к нему высшей властью. За несколько
месяцев до своей смерти Киргегард писал: "Допустимо только одно отношение к
откровенной истине: вера в нее. А что человек верит, можно доказать только
одним способом: готовностью пострадать за свою веру; и степень веры
сказывается лишь в степени готовности пострадать за свою веру"97. Слова в
последней степени соблазнительные - кто решится тут "спорить"? Но разве
рыцарь покорности не является образцом в этом смысле? Он ли отказывался от
страданий! И разве не только Сократ, но и Эпиктет уже не осуществили в таком
случае возглашаемый идеал верующего? Для чего еще тогда откровенная истина?
Гегеля Киргегард мог упрекнуть в том, что он в своей жизни не руководился
своей философией и искал более осязательных благ, чем те, которые ему как
философу духа полагались. Но даже злейшие враги не могли бы послать такого
упрека Сократу или Эпиктету. И среди философов нового времени можно немало
назвать таких, которые в этом смысле стоят выше всяких подозрений: Спиноза
был готов идти и шел за свои убеждения на величайшие страдания, Джиордано
Бруно сгорел на костре, Кампанелла провел всю жизнь в тюрьмах, и его не
сломили истязания инквизиторов, которым он твердо отвечал, что сжег в своих
лампадах - символ труда и ночного бдения - больше масла, чем они выпили
вина. Можно тоже назвать людей, стоявших далеко от всяких философских
учений:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
философию с разумом. Иное у Киргегарда: он всем своим существом чувствует,
что разум, по самой природе своей, стремится обезоружить веру, высосать из
нее все жизненные соки. Он убедился, что вера начинается там, где разум
перестает служить человеку. Правда, он знает, что люди отказываются идти в
те области, где разум уже не может руководить ими: обыденность не выносит
того, что ей рассказывают безумие и смерть. Но именно потому Киргегард зовет
от умозрительной философии к экзистенциальной, словно загоняет наше мышление
именно туда, куда оно менее всего склонно идти. Недостаточно говорить, что
мудрец будет блаженным в фаларийском быке, - нужно всю жизнь так устроить,
чтоб таким блаженством исчерпывалось ее содержание. Мы помним, что Киргегард
отстранял от себя не только Гегеля и умозрительную философию, но
отгораживался и от мистиков; и вряд ли мы ошибемся, если скажем, что от
мистиков его больше всего отталкивало как раз то, что делает их столь
привлекательными для большинства - даже современных культурных людей: их
земное, доступное уже здесь, на земле, человеку блаженство. Он этого нигде
прямо не говорит, но, по-видимому, чем торжественнее и вдохновеннее передает
мистик свою радость о слиянии с Богом, тем унылее и нетерпеливее становится
Киргегард. Мистик уже получил награду свою, сам, своими силами добыл ее
себе: не есть ли это уже знакомая нам superbe diabolique, всегда
прикрывающая собой человеческое бессилие? Иначе говоря, не подменяют ли
мистики, как и древние мудрецы, плоды с дерева жизни, которые им недоступны,
плодами с дерева познания, ставшими, после падения первого человека,
доступными для всех? Но если и в самом деле плоды с дерева познания ценнее
плодов с дерева жизни - то почему мистики так старательно обходят ужасы
бытия? Они знают, что, по убеждению Сократа и Платона, над разумом нет
высшего начала, отчего и сказано, что величайшая беда для человека стать
(((?((((('ом. Но они тоже знают, что для разума не все возможно, что он
делит свою власть с Необходимостью. Отчего же они молчат о тех бесчинствах,
которыми Необходимость заполняет мир, - и продолжают свои славословия, как
если бы Необходимости совсем никогда и не было? Мистики воспевают блаженство
отрешившегося от конечных привязанностей человека - Киргегард говорит об
ужасах такого существования. Мистики - как и умозрительная философия - дают
последний и окончательный ответ на все вопросы предоставленного самому себе
и своему разуму человека, экзистенциальная философия подвергает и эти
ответы, и их окончательность новому испытанию. Добродетели - и высшая из
божеских и человеческих добродетелей любовь - сводятся к очной ставке с
ужасами земного существования: выдержит философское или мистическое
блаженство такую пробу? Под мистическим "блаженством", как и под
спинозовской beatitudo non est proemium virtutis sed ipsa virtusclxviii, не
просвечивается ли древнее eritis sicut Dei scientes bonum et malum?
Христианский мистицизм, как и враждующая с верой философия, равно неспособны
слушать то, что им "рассказывают безумие и смерть". Сулимые им "блаженства"
суть выражения superbe diabolique, достаточной, чтоб поднять на
головокружительную высоту поэтическое творчество, но немощной и бессильной
принести что-либо раздавленному молотом Божьим Иову. "Скучные утешители",
сами не ведающие, что говорят, те, кто, как друзья Иова со своими разумными,
человеческими домыслами, решаются предстать пред тем, кого Господь искушает
своими ужасами.
XVI. БОГ - ЕСТЬ ЛЮБОВЬ
Бог есть любовь... Ты и отдаленно себе не представляешь, как Он страдает.
Он ведь знает, сколь тяжело и мучительно тебе. Но изменить тут Он не может
ничего, потому что иначе Он сам должен был бы стать чем-то другим, а не
любовью.
Киргегард
Мы исчерпали смысл и значение "экзистенциальной философии", какой она
представляется нам в проповедях и назидательных речах Киргегарда, стараясь
проникнуть в ее истинный смысл и значение. Нам выяснилось, что в ней нашла
себе выражение - в непрямой форме - самая мучительная, но вместе с тем, я б
сказал, самая заветная и подлинная мысль Киргегарда: подражание Сократу
неизбежно вело языческих мудрецов к фаларийскому быку, подражание Христу -
тех, у кого библейское откровение преломлялось через эллинскую истину, вело
к тихому отчаянию. И те, и другие принимали только то "блаженство", которое
создавалось их руками. Там, где даже на глаз самого проницательного человека
жило тишайшее смущение, неожиданно обнаружилось superbe diabolique. И теперь
нам становится понятным, почему Киргегард утверждает, что начало
экзистенциальной философии есть отчаяние, и почему он требовал, чтоб рыцарь
веры прошел предварительно через покорность, и что, собственно, под рыцарем
покорности - он разумел. Рыцарь покорности это человек, "отклонивший свое
внимание от чуда". Он знает, что вечное блаженство - единственно доступное
живым существам - в том, чтоб, "преодолев свои склонности", добросовестно
выполнить все "ты должен", обращенные к нему высшей властью. За несколько
месяцев до своей смерти Киргегард писал: "Допустимо только одно отношение к
откровенной истине: вера в нее. А что человек верит, можно доказать только
одним способом: готовностью пострадать за свою веру; и степень веры
сказывается лишь в степени готовности пострадать за свою веру"97. Слова в
последней степени соблазнительные - кто решится тут "спорить"? Но разве
рыцарь покорности не является образцом в этом смысле? Он ли отказывался от
страданий! И разве не только Сократ, но и Эпиктет уже не осуществили в таком
случае возглашаемый идеал верующего? Для чего еще тогда откровенная истина?
Гегеля Киргегард мог упрекнуть в том, что он в своей жизни не руководился
своей философией и искал более осязательных благ, чем те, которые ему как
философу духа полагались. Но даже злейшие враги не могли бы послать такого
упрека Сократу или Эпиктету. И среди философов нового времени можно немало
назвать таких, которые в этом смысле стоят выше всяких подозрений: Спиноза
был готов идти и шел за свои убеждения на величайшие страдания, Джиордано
Бруно сгорел на костре, Кампанелла провел всю жизнь в тюрьмах, и его не
сломили истязания инквизиторов, которым он твердо отвечал, что сжег в своих
лампадах - символ труда и ночного бдения - больше масла, чем они выпили
вина. Можно тоже назвать людей, стоявших далеко от всяких философских
учений:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92