Он и сам нам говорил,
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его. Киргегард не мог
остановиться на середине, на тех "более или менее", в которых люди привыкли
укрываться от зовов и тайн бытия. Если Необходимость - премирна, если над
ней нет управы, то не только блаженство, уготовленное для людей
христианством, хуже самых ужасных мук, какие только может придумать
распаленное воображение, - но таково же и блаженство Бога.
Жизнь Христа есть одна непрерывная, неудачная любовь, как и жизнь Серена
Киргегарда. И в Христе, единородном сыне Божием, живет "тихое отчаяние". И
над ним тяготеет то же проклятие, что над человеком, он бессилен, хочет, но
не может, протягивает руку к дереву жизни, но срывает плод с дерева
познания, и все действительное превращается в постоянно ускользающую от него
тень. Выхода другого нет, нужно принять бессилие людей, нужно принять
бессилие Бога и в этом видеть блаженство. Не огорчаться ужасами жизни, а
искать их, как искал их Бог, для того именно и воплотившийся в человеческий
образ. Бессмертие и вечная жизнь - в этическом. Над всем царит идея
добровольной жертвы. И не той, которая направляла Авраама, когда он занес
нож на Исааком. Авраам верил, что если он даже убьет сына - он ему будет
возвращен: для Бога нет невозможного. Такая жертва угодна Богу, но этическое
такой жертвы не приемлет. Этическое, гордое своим бессилием, запрещает
человеку думать о Боге, для которого все возможно. Авраам должен принести
сына в жертву Богу, для которого, как и для людей, вернуть к жизни убитого -
абсолютная невозможность. Бог может проливать слезы, сокрушаться - сделать
он не может ничего. Но это все, что нужно, ибо любовь и милосердие только
тогда проявляются во всей своей незапятнанной чистоте, когда они обречены на
бездействие. В его дневнике от 1854 года - в последний, значит, год его
жизни - он записал: "Когда Христос возопил: Боже мой, Боже мой, для чего ты
меня оставил? - это было ужасно для Христа, и так обыкновенно об этом и
рассказывают. Но мне кажется, что еще ужаснее было Богу слышать это. Быть
таким неизменным - ужасно! Но нет, и не это самое ужасное: самое ужасное -
быть таким неизменным и быть притом любовью: бесконечное, глубокое,
бездонное страдание! Увы, и я, бедный человек, кое-что испытал в этом
смысле, испытал это противоречие - не быть в состоянии измениться и притом
любить, и то, что я испытал, помогает мне издалека, конечно, совсем издалека
составить слабое представление о страдании божественной любви"88. Бог, когда
до него доносятся вопли замученного, изнемогающего сына, не может даже
ответить ему, как не мог Киргегард ответить Регине Ольсен. Над ним стоит
глухое и потому ко всему равнодушное этическое со своим неумолимым "ты
должен": ты должен быть неизменным. И нельзя даже спросить: откуда эта
безмерная власть у этического? Единственное, что нам остается: подражать
Богу и воплотившемуся в человека сыну Божьему: ни о чем не спрашивая, нести
ниспосланные нам ужасы и в них находить свое блаженство. Надо думать, что и
сам Бог, отдав своего сына на муки, испытывал блаженство: он угодил
этическому. И в этом, учит нас Киргегард, содержание благой Вести,
принесенной людям христианством: христианство имеет своей задачей
осуществление на земле "этического". Но чем тогда христианство отличается от
греческой мудрости? И греки учили, что добродетельный человек будет
блаженным и в фаларийском быкеcxlvi. Для греков уже философия не была только
теоретическим размышлением, а некиим деланием. (?(((((( Платона, как мы
видели, есть уже делание, а платонически настроенный Эпиктет с почти
сократовской простотой и язвительностью обличал философов, которые вместо
того, чтобы подражать Зенону и Хризиппу, заучивают наизусть и толкуют
отрывки из их сочинений. Если экзистенциальная философия не придумала ничего
другого, для чего было тогда покидать Сократа и заменять эллинскую мудрость
библейским откровением? Зачем было отворачиваться от Афин и связывать свои
упования с Иерусалимом?
Но поразительно, что Паскаль, который был так искренно расположен к
Эпиктету, суровость жизни которого и равнодушие к земным благам и сейчас
всех подкупают, все же почувствовал в нем что-то крайне враждебное себе и
неприемлемое, что он выразил в словах superbe diabolique. Загадочным образом
и сам Киргегард отмежевывается от Эпиктета и называет его рабом. Он нигде не
мотивировал своего резкого суждения - но вряд ли будет ошибочно допустить,
что и он, как Паскаль, почуял в душе Эпиктета элемент superbe diabolique.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
что люди не выносят того, о чем им рассказывают безумие и смерть. Может
быть, в известном смысле, т.е. "практически", люди и правы: но у них нет сил
привести безумие и смерть к молчанию. Их можно отогнать на время, но они
вернутся и, вернувшись, сделают свое дело, поставят пред человеком вопросы,
о которых он предпочел бы навсегда забыть. Киргегарду все это известно: "Мне
противны, - писал он в "Этапах жизненного пути", - торопящиеся священники
или советники из мирян, которые хотят избавить человека от страха перед
страшным. Кто хочет добиться чего-нибудь в этой жизни, тому, правда, лучше о
страшном забыть. Но кто ставит себе религиозные задачи, тот должен открыть
свою душу страшному"87.
И бесспорно: "религиозное" таинственными узами связано со страшным. Это
не было скрыто и от греков: Платон даже определил философию как (((?((
(((?(((cxliv, как упражнение в смерти, и тот загадочный ((((((?(((((, о
котором нам напомнил Киргегард, был гораздо ближе к Платону, чем иной раз
может показаться, а для Киргегарда он даже был как бы предтечей св. Бернарда
Клервосскогоcxlv. Но - и тут мы снова возвращаемся к основному вопросу: что
делать человеку пред лицом ужасов бытия? Греки искали спасения в (?(((((((е:
освобождении от привязанности к преходящему и конечному, по самому существу
своему обреченному на гибель. Грекам казалась безумием всякая попытка
восстания против Необходимости, покорившей себе даже богов. Их мудрость вела
к отречению, вне которого они для человека не находили исхода. Для
Киргегарда греческая мудрость была неприемлема. Он хотел думать, он хотел,
чтоб все думали, что для Бога нет Необходимости. И все же он - от имени
христианства - звал к блаженству (?(((((('а, очищения. Но - загадочным
образом - в противоположность грекам и огромному, подавляющему большинству
христианских проповедников отречения он изображал "блаженство" людей,
прошедших через очищение, в таких потрясающе мрачных красках, от которых
приходили в страх и трепет - и отнюдь притом не благоговейный, а житейский,
почти животный - даже самые страстные поклонники его. Киргегард не мог
остановиться на середине, на тех "более или менее", в которых люди привыкли
укрываться от зовов и тайн бытия. Если Необходимость - премирна, если над
ней нет управы, то не только блаженство, уготовленное для людей
христианством, хуже самых ужасных мук, какие только может придумать
распаленное воображение, - но таково же и блаженство Бога.
Жизнь Христа есть одна непрерывная, неудачная любовь, как и жизнь Серена
Киргегарда. И в Христе, единородном сыне Божием, живет "тихое отчаяние". И
над ним тяготеет то же проклятие, что над человеком, он бессилен, хочет, но
не может, протягивает руку к дереву жизни, но срывает плод с дерева
познания, и все действительное превращается в постоянно ускользающую от него
тень. Выхода другого нет, нужно принять бессилие людей, нужно принять
бессилие Бога и в этом видеть блаженство. Не огорчаться ужасами жизни, а
искать их, как искал их Бог, для того именно и воплотившийся в человеческий
образ. Бессмертие и вечная жизнь - в этическом. Над всем царит идея
добровольной жертвы. И не той, которая направляла Авраама, когда он занес
нож на Исааком. Авраам верил, что если он даже убьет сына - он ему будет
возвращен: для Бога нет невозможного. Такая жертва угодна Богу, но этическое
такой жертвы не приемлет. Этическое, гордое своим бессилием, запрещает
человеку думать о Боге, для которого все возможно. Авраам должен принести
сына в жертву Богу, для которого, как и для людей, вернуть к жизни убитого -
абсолютная невозможность. Бог может проливать слезы, сокрушаться - сделать
он не может ничего. Но это все, что нужно, ибо любовь и милосердие только
тогда проявляются во всей своей незапятнанной чистоте, когда они обречены на
бездействие. В его дневнике от 1854 года - в последний, значит, год его
жизни - он записал: "Когда Христос возопил: Боже мой, Боже мой, для чего ты
меня оставил? - это было ужасно для Христа, и так обыкновенно об этом и
рассказывают. Но мне кажется, что еще ужаснее было Богу слышать это. Быть
таким неизменным - ужасно! Но нет, и не это самое ужасное: самое ужасное -
быть таким неизменным и быть притом любовью: бесконечное, глубокое,
бездонное страдание! Увы, и я, бедный человек, кое-что испытал в этом
смысле, испытал это противоречие - не быть в состоянии измениться и притом
любить, и то, что я испытал, помогает мне издалека, конечно, совсем издалека
составить слабое представление о страдании божественной любви"88. Бог, когда
до него доносятся вопли замученного, изнемогающего сына, не может даже
ответить ему, как не мог Киргегард ответить Регине Ольсен. Над ним стоит
глухое и потому ко всему равнодушное этическое со своим неумолимым "ты
должен": ты должен быть неизменным. И нельзя даже спросить: откуда эта
безмерная власть у этического? Единственное, что нам остается: подражать
Богу и воплотившемуся в человека сыну Божьему: ни о чем не спрашивая, нести
ниспосланные нам ужасы и в них находить свое блаженство. Надо думать, что и
сам Бог, отдав своего сына на муки, испытывал блаженство: он угодил
этическому. И в этом, учит нас Киргегард, содержание благой Вести,
принесенной людям христианством: христианство имеет своей задачей
осуществление на земле "этического". Но чем тогда христианство отличается от
греческой мудрости? И греки учили, что добродетельный человек будет
блаженным и в фаларийском быкеcxlvi. Для греков уже философия не была только
теоретическим размышлением, а некиим деланием. (?(((((( Платона, как мы
видели, есть уже делание, а платонически настроенный Эпиктет с почти
сократовской простотой и язвительностью обличал философов, которые вместо
того, чтобы подражать Зенону и Хризиппу, заучивают наизусть и толкуют
отрывки из их сочинений. Если экзистенциальная философия не придумала ничего
другого, для чего было тогда покидать Сократа и заменять эллинскую мудрость
библейским откровением? Зачем было отворачиваться от Афин и связывать свои
упования с Иерусалимом?
Но поразительно, что Паскаль, который был так искренно расположен к
Эпиктету, суровость жизни которого и равнодушие к земным благам и сейчас
всех подкупают, все же почувствовал в нем что-то крайне враждебное себе и
неприемлемое, что он выразил в словах superbe diabolique. Загадочным образом
и сам Киргегард отмежевывается от Эпиктета и называет его рабом. Он нигде не
мотивировал своего резкого суждения - но вряд ли будет ошибочно допустить,
что и он, как Паскаль, почуял в душе Эпиктета элемент superbe diabolique.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92