Потребуют, чтоб
они признали, что их можно не мучить, - они признают, что их можно не
мучить, потребуют, чтоб они признали, что их невозможно не мучить, они и это
признают - только бы их отпустили. Ап. Петр три раза отрекся от учителя,
хотя до пытки не доходило: налицо только была угроза более или менее суровой
расправы. И затем, случай Дунса Скота фантастический, выдуманный. Надо
полагать, что за все время существования мира никого никогда не подвергали
пытке, чтоб добиться от него признания aliquod ens contingensccxi. Зато
обратное происходит на наших глазах постоянно: жизнь мучает людей и
продолжает их мучить на все лады и уже давно исторгла из них признание, что
то, что есть, не только есть такое, как оно есть, но иным и быть не может.
Однако и не в этом еще самое главное. Как мог doctor subtilissimus, для
которого и воля, и интеллект были чисто духовными свойствами человека,
допустить, что пытка, обращающаяся к его чувственности, играет столь
решающее значение там, где речь идет об истине! Когда мы такого рода
размышления встречаем у Эпиктета, мы спокойно проходим мимо, относя их на
счет его недостаточной философской прозорливости. Но Дунс Скот - не Эпиктет:
Дунс Скот один из самых тонких и сильных умов не только средневековья, но и
всего мыслящего человечества. И он говорит о пытке, о чисто физических
средствах принуждения, как об ultima ratio истины. Тут есть над чем
задуматься, в особенности в связи с тем, что мы слышали от Киргегарда об
ужасах человеческого существования. Может быть, кстати будет припомнить и
свидетельство Нитше. И Нитше говорил о "великой боли", которой "истина"
пользуется, когда ей нужно покорить человека, и о том, что истина точно
ножом врезывается в насccxii. К таким свидетельствам теория знания не может
и не должна оставаться глухой. Хочет она того или не хочет, ей придется
признать, что чисто духовные способы убеждения, которые она представляет в
распоряжение истины для осуществления ее державных прав, не достигают своей
цели. Ни "закон" достаточного основания, ни "закон" противоречия, ни
интуиция со всеми ее очевидностями не обеспечивают истине повиновения
человека: в последнем счете ей приходится обращаться к пытке, к насилию.
Бог, нам говорил Киргегард, никогда не принуждает, но познание с его
истинами, очевидно, на Бога не похоже и не хочет быть похоже: оно
принуждает, оно только принуждением и держится, притом самым грубым, самым
отвратительным принуждением и даже, как видно из примера Дунса Скота, не
считает нужным прикрываться елейным sine effusione sanguinis. Теория
познания, расчищающая пути умозрительной философии, просмотрела это, не
захотела тут увидеть ничего достойного ее внимания. Не только наивный
Эпиктет, но и тончайшие мыслители, как Дунс Скот и Нитше, когда они случайно
наталкиваются на те приемы, к которым прибегает истина, когда человек не
соглашается ей добровольно покориться, нисколько не смущаются, как будто бы
этому так и быть полагается. Сам Аристотель с почти ангельской
невозмутимостью рассказывает нам о великих философах ?((((((?((((( ?( (?(?(
(?( ?((((...(( ("принуждаемых самой истиной")ccxiii. Правда, он не говорил о
пытке, правильно рассудивши, что есть вещи, о которых полезнее молчать, и
что наглядность в иных случаях больше вредит, чем помогает. Но об ?(?(((
(необходимости), которую он отождествляет с насилием - (...(, и ее власти
над человеческой мыслью он достаточно распространяетсяccxiv. Платон тоже не
упоминает о пытках, которым нас подвергают истины, ограничиваясь лишь
указанием на то, что в мире властвует необходимость, которую не могут
преодолеть и боги. Homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum
esseccxv - человеку кажется, что если только закрыть глаза на ?(?(((
(необходимость), если позволить знанию овладеть какой бы то ни было ценой
жизнью, то святость и праведность придут сами собой. Он не может забыть
древнего внушения: eritis sicut dei, и вместо того, чтоб бороться со своим
бессилием, прячется от него в гордыню. Оттого Паскаль и говорил по поводу
Эпиктета: superbe diabolique. Гордыня не есть уверенность в своей силе, как
мы обычно склонны думать, - гордыня есть загнанное в глубь души сознание
своего бессилия. Но невидимое, оно много страшнее, чем видимое. Такое
бессилие человек ценит, любит, культивирует в себе. Киргегарду нужно было
дойти до чудовищного сознания, что любовь Бога во власти его неизменяемости,
что Бог связан и не может пошевелиться, что и Богу, как нам, дано "жало в
плоть", т.е. что и для Него уготовлены все те пытки, которым истина
подвергает человека, - для того, чтобы он отважился противопоставить
умозрительной философии - экзистенциальную, чтоб он позволил себе спросить,
как могла истина захватить власть над Богом, и увидеть в этом чудовищном
измышлении разума то, о чем оно и в самом деле свидетельствовало: падение
человека и первородный грех. Даже благочестивый, всегда говорящий от имени
христианства, Лейбниц был глубоко убежден, что "les verites eternelles sont
dans l'entendement de Dieu independamment de sa volonte"ccxvi. И,
опять-таки, эта мысль даже не его собственная, оригинальная мысль, как и
мысль о доказующей силе пыток у Дунса Скота: так думало и средневековье, так
думали и греки. Сам Лейбниц, в этом же параграфе своей "Теодицеи" ссылается
на Платона, утверждавшего - читатель это помнит, - что в мире наряду с
разумом господствует и необходимость, но он мог бы сослаться с таким же
правом и на схоластиков, как об этом свидетельствуют приводимые им общие
соображения об источнике зла. Может быть, потому будет для нас небесполезно
остановиться внимательнее на его размышлениях: "On demande d'ou vient le
mal. Les anciens attribuaient la cause du mal a la matiere, qu'ils croyaient
increee et independante de Dieu... Mais nous qui derivons tout etre de Dieu,
ou trouvons-nous la source du mal? La reponse est qu'elle doit etre cherchee
dans la nature ideale de la creature autant que cette creature est renfermee
dans les verites ideelles qui sont dans l'entendement de Dieu independamment
de sa volonte. Car il faut considerer qu'il y a une imperfection originelle
dans la creature avant le peche, parce que la creature est limitee
essentiellement, d'ou vient qu'elle ne saurait tout savoir et qu'elle peut
se tromper et faire des fautes"ccxvii. Лейбницу представляется, что
допустить существование материи, несотворенной и не зависящей от Бога, может
только язычник, далекий от откровенной истины. Но поставить рядом с Богом и
над Богом идеальные истины, принять, что идеальные истины не сотворены, а
вечны, по его мнению, значит "возвысить" Бога, вознести Его, оказать Ему
честь. Правда, он сам признается, что все зло в мире произошло от того, что
несотворенные истины, не справляясь с волей Бога, каким-то образом
пробрались в его разумение - казалось бы, это должно было его встревожить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
они признали, что их можно не мучить, - они признают, что их можно не
мучить, потребуют, чтоб они признали, что их невозможно не мучить, они и это
признают - только бы их отпустили. Ап. Петр три раза отрекся от учителя,
хотя до пытки не доходило: налицо только была угроза более или менее суровой
расправы. И затем, случай Дунса Скота фантастический, выдуманный. Надо
полагать, что за все время существования мира никого никогда не подвергали
пытке, чтоб добиться от него признания aliquod ens contingensccxi. Зато
обратное происходит на наших глазах постоянно: жизнь мучает людей и
продолжает их мучить на все лады и уже давно исторгла из них признание, что
то, что есть, не только есть такое, как оно есть, но иным и быть не может.
Однако и не в этом еще самое главное. Как мог doctor subtilissimus, для
которого и воля, и интеллект были чисто духовными свойствами человека,
допустить, что пытка, обращающаяся к его чувственности, играет столь
решающее значение там, где речь идет об истине! Когда мы такого рода
размышления встречаем у Эпиктета, мы спокойно проходим мимо, относя их на
счет его недостаточной философской прозорливости. Но Дунс Скот - не Эпиктет:
Дунс Скот один из самых тонких и сильных умов не только средневековья, но и
всего мыслящего человечества. И он говорит о пытке, о чисто физических
средствах принуждения, как об ultima ratio истины. Тут есть над чем
задуматься, в особенности в связи с тем, что мы слышали от Киргегарда об
ужасах человеческого существования. Может быть, кстати будет припомнить и
свидетельство Нитше. И Нитше говорил о "великой боли", которой "истина"
пользуется, когда ей нужно покорить человека, и о том, что истина точно
ножом врезывается в насccxii. К таким свидетельствам теория знания не может
и не должна оставаться глухой. Хочет она того или не хочет, ей придется
признать, что чисто духовные способы убеждения, которые она представляет в
распоряжение истины для осуществления ее державных прав, не достигают своей
цели. Ни "закон" достаточного основания, ни "закон" противоречия, ни
интуиция со всеми ее очевидностями не обеспечивают истине повиновения
человека: в последнем счете ей приходится обращаться к пытке, к насилию.
Бог, нам говорил Киргегард, никогда не принуждает, но познание с его
истинами, очевидно, на Бога не похоже и не хочет быть похоже: оно
принуждает, оно только принуждением и держится, притом самым грубым, самым
отвратительным принуждением и даже, как видно из примера Дунса Скота, не
считает нужным прикрываться елейным sine effusione sanguinis. Теория
познания, расчищающая пути умозрительной философии, просмотрела это, не
захотела тут увидеть ничего достойного ее внимания. Не только наивный
Эпиктет, но и тончайшие мыслители, как Дунс Скот и Нитше, когда они случайно
наталкиваются на те приемы, к которым прибегает истина, когда человек не
соглашается ей добровольно покориться, нисколько не смущаются, как будто бы
этому так и быть полагается. Сам Аристотель с почти ангельской
невозмутимостью рассказывает нам о великих философах ?((((((?((((( ?( (?(?(
(?( ?((((...(( ("принуждаемых самой истиной")ccxiii. Правда, он не говорил о
пытке, правильно рассудивши, что есть вещи, о которых полезнее молчать, и
что наглядность в иных случаях больше вредит, чем помогает. Но об ?(?(((
(необходимости), которую он отождествляет с насилием - (...(, и ее власти
над человеческой мыслью он достаточно распространяетсяccxiv. Платон тоже не
упоминает о пытках, которым нас подвергают истины, ограничиваясь лишь
указанием на то, что в мире властвует необходимость, которую не могут
преодолеть и боги. Homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et justum
esseccxv - человеку кажется, что если только закрыть глаза на ?(?(((
(необходимость), если позволить знанию овладеть какой бы то ни было ценой
жизнью, то святость и праведность придут сами собой. Он не может забыть
древнего внушения: eritis sicut dei, и вместо того, чтоб бороться со своим
бессилием, прячется от него в гордыню. Оттого Паскаль и говорил по поводу
Эпиктета: superbe diabolique. Гордыня не есть уверенность в своей силе, как
мы обычно склонны думать, - гордыня есть загнанное в глубь души сознание
своего бессилия. Но невидимое, оно много страшнее, чем видимое. Такое
бессилие человек ценит, любит, культивирует в себе. Киргегарду нужно было
дойти до чудовищного сознания, что любовь Бога во власти его неизменяемости,
что Бог связан и не может пошевелиться, что и Богу, как нам, дано "жало в
плоть", т.е. что и для Него уготовлены все те пытки, которым истина
подвергает человека, - для того, чтобы он отважился противопоставить
умозрительной философии - экзистенциальную, чтоб он позволил себе спросить,
как могла истина захватить власть над Богом, и увидеть в этом чудовищном
измышлении разума то, о чем оно и в самом деле свидетельствовало: падение
человека и первородный грех. Даже благочестивый, всегда говорящий от имени
христианства, Лейбниц был глубоко убежден, что "les verites eternelles sont
dans l'entendement de Dieu independamment de sa volonte"ccxvi. И,
опять-таки, эта мысль даже не его собственная, оригинальная мысль, как и
мысль о доказующей силе пыток у Дунса Скота: так думало и средневековье, так
думали и греки. Сам Лейбниц, в этом же параграфе своей "Теодицеи" ссылается
на Платона, утверждавшего - читатель это помнит, - что в мире наряду с
разумом господствует и необходимость, но он мог бы сослаться с таким же
правом и на схоластиков, как об этом свидетельствуют приводимые им общие
соображения об источнике зла. Может быть, потому будет для нас небесполезно
остановиться внимательнее на его размышлениях: "On demande d'ou vient le
mal. Les anciens attribuaient la cause du mal a la matiere, qu'ils croyaient
increee et independante de Dieu... Mais nous qui derivons tout etre de Dieu,
ou trouvons-nous la source du mal? La reponse est qu'elle doit etre cherchee
dans la nature ideale de la creature autant que cette creature est renfermee
dans les verites ideelles qui sont dans l'entendement de Dieu independamment
de sa volonte. Car il faut considerer qu'il y a une imperfection originelle
dans la creature avant le peche, parce que la creature est limitee
essentiellement, d'ou vient qu'elle ne saurait tout savoir et qu'elle peut
se tromper et faire des fautes"ccxvii. Лейбницу представляется, что
допустить существование материи, несотворенной и не зависящей от Бога, может
только язычник, далекий от откровенной истины. Но поставить рядом с Богом и
над Богом идеальные истины, принять, что идеальные истины не сотворены, а
вечны, по его мнению, значит "возвысить" Бога, вознести Его, оказать Ему
честь. Правда, он сам признается, что все зло в мире произошло от того, что
несотворенные истины, не справляясь с волей Бога, каким-то образом
пробрались в его разумение - казалось бы, это должно было его встревожить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92