Приведу его по-немецки, чтоб не ослаблять вторым переводом оригинала,
вероятно, уже несколько ослабленного первым: "Wenn man geangstigt ist, geht
die Zeit langsam; und wenn man viel geangstigt ist, da ist selbst ein
Augenblik langsam worden; und wenn man zu Tode geangstigt wird da steht die
Zeit zuletzt stille. Laufen zu wollen schneller als je - und da nicht einen
Fuss rucken zu konnen; den Augenblick kaufen zu wollen Aufopferung alles
andern, und da zu lernen, dass er nicht feil ist, weil es nicht liegt an
jemands Wollen oder Laufen, sondern an Gottes Erbarmen"clxvi.
Он рвется всей душой к Богу, от того, найдет ли он Бога, зависит его
судьба, судьба человечества, судьба мироздания, - но он не может сделать
"движения веры", он не может пошевелить ни одним членом: он точно околдован,
его воля в параличе или, как он сам говорит, в обморочном состоянии. И он
ясно дает себе в этом отчет, он чувствует, что он во власти чудовищной,
враждебной и притом безмерно ненавистной ему власти Необходимости, - но
преодолеть ее он не в силах. Может ли тут быть речь о мятеже, о бунте -
нежелании "повиноваться" Богу? Для него было бы спасением бросить вызов
соблазну. Для всех людей было бы спасением поверить, что для Бога нет
невозможного. Но этого движения веры ни он, ни кто другой в мире не делает,
не может сделать: Необходимость заворожила всех, и даже Киргегард
справляется об "истине" у врача - не смеет поднять глаз к обетованному
(?(?( ?(((((?((( ?(<( (не будет для вас ничего невозможного)clxvii.
Теперь мы можем, наконец, поставить вопрос: откуда эта Необходимость, кто
или что дало ей такую безмерную власть над человеком? Киргегард говорил нам
об упорстве, закоренелости, мятеже, нежелании повиноваться и т.д. - но мы
убедились, что не в этом дело. Киргегард ссылался, в доказательство своей
правоты, на Писание, но мы тоже убедились, что в Писании Киргегард не мог
найти себе поддержки, что источником его "прозрений" было не Писание, а
греческая мудрость - Писание же ему приходилось непрерывно исправлять, чтобы
хоть сколько-нибудь приладить его к своим истолкованиям. И что по мере того,
как он исправлял Писание, "суровость" его росла, так что почитаемое всеми за
кроткое христианское учение превратилось под его руками в бесконечно
"свирепое". Я уже приводил немало отрывков из его записей в дневниках и из
его сочинений, которые об этом свидетельствуют. Думаю, что будет нелишним
прибавить еще несколько, чтоб читатель наглядно представил себе, в какой
раскаленной атмосфере протекала жизнь Киргегарда: только тогда ему откроется
связь между "суровостью" Киргегарда и экзистенциальной философией. В одной
из "христианских речей" его мы читаем: "Ибо поистине христианское учение
вызывает большее отчаяние, чем самое тяжкое земное страдание или величайшее
несчастье". И еще там же: "Только на пытке можно вырвать у человека
признание (т.е. истинности христианского учения): естественный человек
добровольно не пойдет на это"94. А в дневнике (1850 г.) он заносит:
"Совершенная любовь в том, чтоб любить того, через которого мы становимся
несчастны. Человек не вправе требовать этого. Но Бог - вправе, и в этом есть
что-то бесконечно величественное. В строгом смысле слова о религиозном
человеке нужно сказать, что, когда он любит Бога, он любит того, который его
делает хоть и блаженным, но несчастным для этой жизни". И, загадочным
образом, тут же торопится прибавить: "У меня нет сил так это понимать;
притом я очень боюсь таким образом запутаться в самый опасный из
расставленных нам силков - начать верить в свои заслуги. Но в строжайшем
смысле религиозный человек справляется с этой опасностью"95. И, наконец, в
последний год своей жизни, в издававшемся им маленьком журнале "Мгновение",
в котором он был единственным сотрудником, он пишет: "Так ужасен (говоря
человечески) Бог в своей любви, так ужасно (говоря человечески) быть любимым
Богом. Ибо дополнительное к положению: Бог есть любовь, есть другое
положение: Он твой смертельный враг"96.
Настойчивость, с которой Киргегард во всех своих писаниях возвращается
неизменно к теме об ужасах, принесенных в мир христианством, и скупая
сдержанность выражений, когда заходит речь о блаженствах, уготованных
свидетелям истины, напоминают тех праведников, которые, громя порок,
расписывают без конца его прелести и только в заключение, наскоро, словно
чтоб отделаться от скучного долга, прибавляют, что за приносимые пороком
радости придется в свое время расплачиваться. Ужасы христианства Киргегард
изображает с потрясающей силой, для блаженств у него нет ни красок, ни
образов. Точно он хочет сказать: какие там еще возможны блаженства в мире,
где царствует "религиозно-этическое"! У него явно нет желания привести людей
к такому христианству, каким оно является для современного человека,
принужденного отклонять свое внимание от чуда (т.е. от того, что для Бога
все возможно), и довольствоваться верой, оправдавшейся на суде разума.
Оттого-то он, на этот раз в полном согласии со Св. Писанием, никогда не
забывает напоминать нам, что величайший соблазн для человека в словах: "для
Бога все возможно". Это значит, что разумное и этическое не есть высшее, как
учил Сократ: ни бесчисленные "ты не можешь", диктуемые разумом, ни еще более
бесчисленные "ты должен", повелительно предъявляемые человеку "этическим",
не подводят нас к высшему началу, к последнему источнику бытия. С этим
началом не на жизнь, а на смерть борется "сомнение", в котором, как нам
говорил Киргегард, только по недоразумению видят помеху вере, лежащей в
основе библейского откровения и библейским откровением всегда
предполагаемой. Пока мы полагаемся на водительство разума, вера и даваемое
верой прозрение, что для Бога все возможно, находятся в явном противоречии с
истиной. Сказать, что для Бога все возможно, - значит сделать последний и
решительный вызов разуму, который наряду с собою не терпит никакой иной
власти и потому всегда стремится веру разоружить. Разум ясно, отчетливо и
твердо видит, где кончаются возможности, и не приемлет веры, для которой его
претензии на всезнание и всевидение совершенно не существуют и которая ждет
истины от живого Бога, ничем не связанного и не ограниченного. Сам Киргегард
сказал нам, что вера начинается там, где для разума все возможности
кончаются. Но люди не хотят думать об этом, они не хотят даже взглянуть в ту
сторону, где загорается зловещее, по их неизвестно откуда пришедшему
убеждению, пламя огня веры, которому суждено испепелить разум. Мы видели,
что столь мало похожие во всем остальном Бонавентура и Гегель в этом
сходятся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92