Даже "Критика чистого разума" останавливается у этой черты,
вполне, очевидно, разделяя мудрое прозрение Аристотеля, что неумение вовремя
прекратить свои вопрошания свидетельствует о человеческой невоспитанности.
Только в Библии есть указание, что с разумом и приносимыми им вечными
истинами не все обстоит благополучно. Бог предупреждал человека против
познания: смертию умрешь. Но разве - это есть возражение против знания?
Разве так можно оспаривать знание? Бонавентуры в Эдеме не было, не было
тогда еще и умозрительной философии. По-видимому, для первого человека слова
Бога действительно являлись возражением и, по своему почину, по своей воле
он не простер бы руки к запретному дереву. Для неведения "законом" были
слова, впоследствии возвещенные пророком и повторенные апостолом: justus ex
fide vivit. Вера ведет к дереву жизни, от дерева же жизни идет не знание, не
умозрительная философия, а философия экзистенциальная. Потребовалось, по
Книге Бытия, вмешательство змея, чтоб первый человек сделал роковой шаг:
обессиленный таинственными чарами, он отдался во власть истин разума,
veritates emancipatae а Deo и променял плоды с дерева жизни на плоды с
дерева познания.
Киргегард не решается принять рассказ Книги Бытия о падении первого
человека без оговорок и поправок. Он отводит библейского змея, он не может
допустить, что неведение первого человека открывало ему истину и что знание
добра и зла заключает в себе грех. Но ведь тот же Киргегард говорил нам, что
грех есть обморок свободы, что противоположное понятие греху есть не
добродетель, а свобода (или - он и это говорит - противоположное понятие
греху и есть вера), и что свобода не есть, как обычно думают, возможность
выбора между добром и злом - а возможность и, наконец: Бог значит, что все
возможно. Как же вышло, что человек все же променял свободу на грех,
отказался от безграничных возможностей, предоставленных ему Богом, и принял
те ограниченные возможности, которые ему предложил разум? На этот вопрос
Киргегард не отвечает - но он ставит его, хотя совсем в иной форме. "Если
мне дозволено высказать свое пожелание, я бы пожелал, чтоб никто из
читателей не вздумал проявлять свое глубокомыслие, предлагая вопрос: что
было бы, если бы Адам не согрешил? В тот момент, как полагается,
действительность, возможность отходит в сторону как некое ничтоcxx, и это
соблазняет всех не любящих думать людей. И почему такая наука (пожалуй,
лучше было сказать знание!) не может решиться держать людей в узде и понять,
что ей самой положены пределы! Но когда вам предлагают глупый вопрос -
берегитесь отвечать на него: станете таким же глупцом, как и вопрошающий.
Нелепость этого вопроса не столько в нем самом, сколько в том, что его
обращают к науке". Спорить не приходится: к науке с таким вопросом
обращаться нельзя. Для науки действительность кладет навсегда конец
возможности. Но следует ли из этого, что его вообще не полагается ставить? И
что сам Киргегард не поставил его - если не explicite, то implicite? Когда
он предлагал нам забыть о змее-искусителе, не ответил ли он этим на вопрос,
который он теперь возбраняет ставить? И ответил от имени науки, которая
естественно в библейском повествовании о змее принуждена признать ни на что
не нужную и притом чисто внешнюю, ребяческую фантастику. Отклоняя змея,
Киргегард, очевидно, поколебался пред лицом каких-то разумных,
эмансипировавшихся от Бога - а то и даже несотворенных, вечных истин. А меж
тем тут, именно тут больше чем когда-нибудь следовало бы ему вспомнить
загадочные слова: "блажен, кто не соблазнится обо мне", о которых он так
часто сам нам напоминает. И в самом деле, какой соблазн для разумного
мышления представляет из себя библейский змей! Но ведь не меньше соблазна и
во всем повествовании Библии о первородном грехе. Падение первого человека,
как оно изображено в Св. Писании, совершенно несовместимо с нашими
представлениями о возможном и должном, ничуть не меньше, чем разговаривающий
с человеком и искушающий его змей. Сколько бы нас ни убеждали в истинности
библейского повествования - все убеждения должны разбиться о логику здравого
смысла. Если все-таки в этом рассказе заключается "истина", то бесспорно ее
никак не защитить такими доводами, какими ее подорвать можно. Так что если
истина веры, как и истина знания, держится только возможностью разумной
защиты, то та глава Книги Бытия, в которой рассказывается о падении первого
человека, должна быть стерта со страниц Св. Писания. Не то что глупо
спрашивать, что было бы, если бы Адам и Ева не поддались искушению змея и не
сорвали бы запретных плодов, можно с уверенностью утверждать, что
прародители наши никогда не поддавались искушению, что змей их никогда не
искушал, и даже того больше - что плоды с дерева познания не вреднее и
опаснее, а скорей были полезнее и нужнее, чем плоды от других деревьев
Эдемаcxxi. Словом, если полагаться на собственную догадливость и
проницательность, то придется принять, что грех начался с чего-то, что вовсе
и не похоже на то, что нам об Адаме и Еве рассказывали, что он начался даже
не с Адама, а, скажем, с Каина, убившего своего братаcxxii. Тут мы своими
собственными глазами - oculis mentis - усматриваем и наличность греха, и
наличность вины, и нет никакой надобности прибегать к таким совершенно
недопустимым в философии фантастическим deus ex machina, как
змей-соблазнитель и предатель. Соответственно этому и идея греха теряет тот
фантастический характер, который ей придало библейское повествование, и
вполне заслуживает почетное звание истины, ибо ее можно защищать такого же
рода соображениями, какими на нее нападать можно.
Очевидно, Киргегард не уберегся: библейское сказание о падении человека
соблазнило его. Да кто может уберечься тут, кто может преодолеть соблазн?
Все "духовное" существо наше вопиет из нас: откуда угодно пришел грех,
только не от дерева познания добра и зла. Не меньше возмущает нас мысль о
том, что змею дано было парализовать или усыпить волю человека. Нужно
поэтому во что бы то ни стало подыскать какое-нибудь другое, более
приемлемое, объяснение греху. Но всякое "объяснение" - и в особенности
стремление "все объяснить", которое и сам Киргегард высмеивал, - не
свидетельствует ли уже об "обмороке свободы"? Пока человек свободен, пока
свобода человека не парализована, пока человек волен делать все, что ему
вздумается, все, что ему нужно, - он не объясняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
вполне, очевидно, разделяя мудрое прозрение Аристотеля, что неумение вовремя
прекратить свои вопрошания свидетельствует о человеческой невоспитанности.
Только в Библии есть указание, что с разумом и приносимыми им вечными
истинами не все обстоит благополучно. Бог предупреждал человека против
познания: смертию умрешь. Но разве - это есть возражение против знания?
Разве так можно оспаривать знание? Бонавентуры в Эдеме не было, не было
тогда еще и умозрительной философии. По-видимому, для первого человека слова
Бога действительно являлись возражением и, по своему почину, по своей воле
он не простер бы руки к запретному дереву. Для неведения "законом" были
слова, впоследствии возвещенные пророком и повторенные апостолом: justus ex
fide vivit. Вера ведет к дереву жизни, от дерева же жизни идет не знание, не
умозрительная философия, а философия экзистенциальная. Потребовалось, по
Книге Бытия, вмешательство змея, чтоб первый человек сделал роковой шаг:
обессиленный таинственными чарами, он отдался во власть истин разума,
veritates emancipatae а Deo и променял плоды с дерева жизни на плоды с
дерева познания.
Киргегард не решается принять рассказ Книги Бытия о падении первого
человека без оговорок и поправок. Он отводит библейского змея, он не может
допустить, что неведение первого человека открывало ему истину и что знание
добра и зла заключает в себе грех. Но ведь тот же Киргегард говорил нам, что
грех есть обморок свободы, что противоположное понятие греху есть не
добродетель, а свобода (или - он и это говорит - противоположное понятие
греху и есть вера), и что свобода не есть, как обычно думают, возможность
выбора между добром и злом - а возможность и, наконец: Бог значит, что все
возможно. Как же вышло, что человек все же променял свободу на грех,
отказался от безграничных возможностей, предоставленных ему Богом, и принял
те ограниченные возможности, которые ему предложил разум? На этот вопрос
Киргегард не отвечает - но он ставит его, хотя совсем в иной форме. "Если
мне дозволено высказать свое пожелание, я бы пожелал, чтоб никто из
читателей не вздумал проявлять свое глубокомыслие, предлагая вопрос: что
было бы, если бы Адам не согрешил? В тот момент, как полагается,
действительность, возможность отходит в сторону как некое ничтоcxx, и это
соблазняет всех не любящих думать людей. И почему такая наука (пожалуй,
лучше было сказать знание!) не может решиться держать людей в узде и понять,
что ей самой положены пределы! Но когда вам предлагают глупый вопрос -
берегитесь отвечать на него: станете таким же глупцом, как и вопрошающий.
Нелепость этого вопроса не столько в нем самом, сколько в том, что его
обращают к науке". Спорить не приходится: к науке с таким вопросом
обращаться нельзя. Для науки действительность кладет навсегда конец
возможности. Но следует ли из этого, что его вообще не полагается ставить? И
что сам Киргегард не поставил его - если не explicite, то implicite? Когда
он предлагал нам забыть о змее-искусителе, не ответил ли он этим на вопрос,
который он теперь возбраняет ставить? И ответил от имени науки, которая
естественно в библейском повествовании о змее принуждена признать ни на что
не нужную и притом чисто внешнюю, ребяческую фантастику. Отклоняя змея,
Киргегард, очевидно, поколебался пред лицом каких-то разумных,
эмансипировавшихся от Бога - а то и даже несотворенных, вечных истин. А меж
тем тут, именно тут больше чем когда-нибудь следовало бы ему вспомнить
загадочные слова: "блажен, кто не соблазнится обо мне", о которых он так
часто сам нам напоминает. И в самом деле, какой соблазн для разумного
мышления представляет из себя библейский змей! Но ведь не меньше соблазна и
во всем повествовании Библии о первородном грехе. Падение первого человека,
как оно изображено в Св. Писании, совершенно несовместимо с нашими
представлениями о возможном и должном, ничуть не меньше, чем разговаривающий
с человеком и искушающий его змей. Сколько бы нас ни убеждали в истинности
библейского повествования - все убеждения должны разбиться о логику здравого
смысла. Если все-таки в этом рассказе заключается "истина", то бесспорно ее
никак не защитить такими доводами, какими ее подорвать можно. Так что если
истина веры, как и истина знания, держится только возможностью разумной
защиты, то та глава Книги Бытия, в которой рассказывается о падении первого
человека, должна быть стерта со страниц Св. Писания. Не то что глупо
спрашивать, что было бы, если бы Адам и Ева не поддались искушению змея и не
сорвали бы запретных плодов, можно с уверенностью утверждать, что
прародители наши никогда не поддавались искушению, что змей их никогда не
искушал, и даже того больше - что плоды с дерева познания не вреднее и
опаснее, а скорей были полезнее и нужнее, чем плоды от других деревьев
Эдемаcxxi. Словом, если полагаться на собственную догадливость и
проницательность, то придется принять, что грех начался с чего-то, что вовсе
и не похоже на то, что нам об Адаме и Еве рассказывали, что он начался даже
не с Адама, а, скажем, с Каина, убившего своего братаcxxii. Тут мы своими
собственными глазами - oculis mentis - усматриваем и наличность греха, и
наличность вины, и нет никакой надобности прибегать к таким совершенно
недопустимым в философии фантастическим deus ex machina, как
змей-соблазнитель и предатель. Соответственно этому и идея греха теряет тот
фантастический характер, который ей придало библейское повествование, и
вполне заслуживает почетное звание истины, ибо ее можно защищать такого же
рода соображениями, какими на нее нападать можно.
Очевидно, Киргегард не уберегся: библейское сказание о падении человека
соблазнило его. Да кто может уберечься тут, кто может преодолеть соблазн?
Все "духовное" существо наше вопиет из нас: откуда угодно пришел грех,
только не от дерева познания добра и зла. Не меньше возмущает нас мысль о
том, что змею дано было парализовать или усыпить волю человека. Нужно
поэтому во что бы то ни стало подыскать какое-нибудь другое, более
приемлемое, объяснение греху. Но всякое "объяснение" - и в особенности
стремление "все объяснить", которое и сам Киргегард высмеивал, - не
свидетельствует ли уже об "обмороке свободы"? Пока человек свободен, пока
свобода человека не парализована, пока человек волен делать все, что ему
вздумается, все, что ему нужно, - он не объясняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92