Я знаю это из двойного опыта.
Прежде всего - я сам не в состоянии ее вынести (подчеркнуто мною. - Л.Ш.) и
могу только издали, в предчувствии глядеть на эту истинно христианскую мысль
о христианстве... с другой стороны, мои личные условия существования
приковали к ней мое внимание: без этого никогда бы я на ней не
сосредоточился и еще менее способен был бы вынести ее тяжесть"99. В
подстрочном же примечании он дает еще более обстоятельное разъяснение:
"Поэтому, - пишет он, - я не считаю еще себя христианином - я далек от
этого. Но в одном мое преимущество пред официальным христианством: когда я
говорю о христианстве, я говорю об истинном христианстве и не фальсифицирую
его, и также я говорю о том, как я к христианству отношусь". Признание
ценности необычайной (между прочим и в сочинениях, и в дневниках не раз
встречаются такие же), проливающее новый свет и помогающее нам разобраться
как в том, что вызвало "непрямые высказывания", так и в том, почему в них
нуждается и без них не может обойтись "экзистенциальная философия".
Киргегард сам не в состоянии вынести своей "суровости" и своего "свирепого"
христианства, и я думаю, что мы вправе сказать, не насилуя даже формального
текста: суровости киргегардского христианства не вынесет ни одна живая душа.
Остается только спросить: может ли сам Бог вынести такое христианство? Не
может быть никакого сомнения, что этот вопрос кроется под всеми
назидательными речами Киргегарда, что все они имеют только одну цель:
поставить этот вопрос. Человеческая трусость - нам это Киргегард не раз
говорил - не выносит того, что нам рассказывают безумие и смерть. Но безумие
и смерть с человеческой выносливостью не считаются и продолжают свои
бесконечные повествования: сочинения Киргегарда не что иное, как эти
повествования, более или менее систематизированные и приведенные в порядок.
Но если человеческая трусость их не выносит - вынесет ли их божественное
мужество? Может быть, небесполезно здесь напомнить, что под "страданиями"
Киргегард разумеет не обычные, хотя бы и значительные трудности, которые
приходится преодолевать людям и которые люди преодолевают в большей или
меньшей степени - каждый порознь и все вместе, - руководствуясь указаниями
своего разума и опираясь на свои моральные силы. Когда Киргегард говорит о
"страданиях", он разумеет ту безвыходность и ту беспросветность, от которой
и разум, и добродетели бегут как от чумы. Пред лицом валяющегося на навозе
Иова, пред лицом Авраама, заносящего нож над сыном, мудрые и в самом деле
возвышенные речи друзей Иова становятся как бы солью, потерявшей свою
соленость. И вот спрашивается: может ли Бог такие ужасы вынести? И вместе с
тем другой вопрос: кто и что ниспосылает эти ужасы и смертным, и
бессмертным? И если есть что-то в мире, что эти ужасы посылает, то точно ли
их нужно принимать и выносить? Есть ли приятие и выносливость тот
единственный ответ, который человек может дать ужасам жизни?
Мы слышали сейчас от Киргегарда, что истинное христианство или же то, что
он в своих сочинениях называет истинным христианством, для него невыносимо и
он в жизни своей не может осуществить того, что христианство требует от
человека; он может только без искажений, не фальсифицируя ничего, излагать
то, чему учит Св. Писание. Но это как раз то, что самым решительным образом
отвергается и возбраняется экзистенциальной философией. Экзистенциальная
философия требует не изложения, хотя бы и самого точного, какого-либо
учения, а его проведения в жизнь, его осуществления: это уже и Эпиктет знал,
и менее всего может послужить оправданием человеку, что он честно и скромно
признается в своей слабости и неспособности подняться на должную
нравственную высоту: всякого рода "не могу" дискредитируют в
экзистенциальной философии (оттого-то она и экзистенциальная, а не
умозрительная) не человека, а самое философию.
Как раз в середине пятидесятых годов, т.е. в самый разгар борьбы
Киргегарда с официальным христианством, отменившим Христа, он познакомился с
сочинениями Шопенгауэра, в то время уже начавшего приобретать известность в
Германии. Они произвели на него огромное впечатление. "Несмотря на
совершенное с ним разногласие, - отмечает он в своем дневнике, - я был
поражен, что нашелся писатель, так близко подошедший ко мне"100. И вот он
ставит в упрек Шопенгауэру, что тот "развивает этическое учение, которое не
имеет власти принудить самого учителя дать ему выражение в жизни". Но тогда
придется сказать то же и о Киргегарде: и его не оправдает добросовестное
признание, что он не считает вправе называть себя христианином. Шопенгауэр
только "настолько честен", что не имеет притязаний равняться с
прославляемыми им праведниками и не притворяется святым - сам Киргегард это
подчеркивает. И все же к Шопенгауэру он применяет масштаб экзистенциальной
философии, хочет его "принудить" дать в жизни осуществление своему учению,
себя же принуждать не находит ни нужным, ни возможным и, после встречи с
Шопенгауэром, продолжает, с постоянно нарастающим исступлением, свою
проповедь "свирепого" христианства. Было бы, однако, ошибкой видеть в этом
его непоследовательность. Скорей наоборот: тут сказывается, если угодно,
полное равнодушие к теоретической последовательности, даже вражда к ней, как
ко всему, что отзывается "принуждением". Экзистенциальная философия
принуждения не выносит: принуждение осталось все целиком у философии
умозрительной. И хотя Киргегард требует от Шопенгауэра, чтоб тот не в
книгах, которые можно читать, а можно и не читать, а на площадях, в театрах,
в храмах оскорблял людей, но ему это, собственно, совсем и не нужно, точнее,
ему не это нужно. Si vis me plere primum est tibi ipsi dolendum ("Если
хочешь, чтоб я плакал, тебе должно самому сначала пострадать")clxxi: он
чувствует, что Шопенгауэр прижился к своему пессимизму, устроился при нем, -
и этого он ему не может простить. Шопенгауэр высмеивал Лейбница, называл его
оптимизм "нечестивым". Но "устроившийся" в жизни, успокоившийся на себе
пессимизм пред лицом тех запросов, которые предъявляет к философии
Киргегард, оказывается еще более, пожалуй, нечестивым.
На своем особом языке Киргегард называет свое отношение к христианству
"одновременностью": для него ужасы земной жизни Христа не в прошлом, но в
настоящем, они не кончились, они продолжаются. И в этом он видит "решающее".
Причем, хотя сам нам признался, что мог только честно излагать христианское
учение, но никогда не мог его осуществить, не колеблясь, заявляет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Прежде всего - я сам не в состоянии ее вынести (подчеркнуто мною. - Л.Ш.) и
могу только издали, в предчувствии глядеть на эту истинно христианскую мысль
о христианстве... с другой стороны, мои личные условия существования
приковали к ней мое внимание: без этого никогда бы я на ней не
сосредоточился и еще менее способен был бы вынести ее тяжесть"99. В
подстрочном же примечании он дает еще более обстоятельное разъяснение:
"Поэтому, - пишет он, - я не считаю еще себя христианином - я далек от
этого. Но в одном мое преимущество пред официальным христианством: когда я
говорю о христианстве, я говорю об истинном христианстве и не фальсифицирую
его, и также я говорю о том, как я к христианству отношусь". Признание
ценности необычайной (между прочим и в сочинениях, и в дневниках не раз
встречаются такие же), проливающее новый свет и помогающее нам разобраться
как в том, что вызвало "непрямые высказывания", так и в том, почему в них
нуждается и без них не может обойтись "экзистенциальная философия".
Киргегард сам не в состоянии вынести своей "суровости" и своего "свирепого"
христианства, и я думаю, что мы вправе сказать, не насилуя даже формального
текста: суровости киргегардского христианства не вынесет ни одна живая душа.
Остается только спросить: может ли сам Бог вынести такое христианство? Не
может быть никакого сомнения, что этот вопрос кроется под всеми
назидательными речами Киргегарда, что все они имеют только одну цель:
поставить этот вопрос. Человеческая трусость - нам это Киргегард не раз
говорил - не выносит того, что нам рассказывают безумие и смерть. Но безумие
и смерть с человеческой выносливостью не считаются и продолжают свои
бесконечные повествования: сочинения Киргегарда не что иное, как эти
повествования, более или менее систематизированные и приведенные в порядок.
Но если человеческая трусость их не выносит - вынесет ли их божественное
мужество? Может быть, небесполезно здесь напомнить, что под "страданиями"
Киргегард разумеет не обычные, хотя бы и значительные трудности, которые
приходится преодолевать людям и которые люди преодолевают в большей или
меньшей степени - каждый порознь и все вместе, - руководствуясь указаниями
своего разума и опираясь на свои моральные силы. Когда Киргегард говорит о
"страданиях", он разумеет ту безвыходность и ту беспросветность, от которой
и разум, и добродетели бегут как от чумы. Пред лицом валяющегося на навозе
Иова, пред лицом Авраама, заносящего нож над сыном, мудрые и в самом деле
возвышенные речи друзей Иова становятся как бы солью, потерявшей свою
соленость. И вот спрашивается: может ли Бог такие ужасы вынести? И вместе с
тем другой вопрос: кто и что ниспосылает эти ужасы и смертным, и
бессмертным? И если есть что-то в мире, что эти ужасы посылает, то точно ли
их нужно принимать и выносить? Есть ли приятие и выносливость тот
единственный ответ, который человек может дать ужасам жизни?
Мы слышали сейчас от Киргегарда, что истинное христианство или же то, что
он в своих сочинениях называет истинным христианством, для него невыносимо и
он в жизни своей не может осуществить того, что христианство требует от
человека; он может только без искажений, не фальсифицируя ничего, излагать
то, чему учит Св. Писание. Но это как раз то, что самым решительным образом
отвергается и возбраняется экзистенциальной философией. Экзистенциальная
философия требует не изложения, хотя бы и самого точного, какого-либо
учения, а его проведения в жизнь, его осуществления: это уже и Эпиктет знал,
и менее всего может послужить оправданием человеку, что он честно и скромно
признается в своей слабости и неспособности подняться на должную
нравственную высоту: всякого рода "не могу" дискредитируют в
экзистенциальной философии (оттого-то она и экзистенциальная, а не
умозрительная) не человека, а самое философию.
Как раз в середине пятидесятых годов, т.е. в самый разгар борьбы
Киргегарда с официальным христианством, отменившим Христа, он познакомился с
сочинениями Шопенгауэра, в то время уже начавшего приобретать известность в
Германии. Они произвели на него огромное впечатление. "Несмотря на
совершенное с ним разногласие, - отмечает он в своем дневнике, - я был
поражен, что нашелся писатель, так близко подошедший ко мне"100. И вот он
ставит в упрек Шопенгауэру, что тот "развивает этическое учение, которое не
имеет власти принудить самого учителя дать ему выражение в жизни". Но тогда
придется сказать то же и о Киргегарде: и его не оправдает добросовестное
признание, что он не считает вправе называть себя христианином. Шопенгауэр
только "настолько честен", что не имеет притязаний равняться с
прославляемыми им праведниками и не притворяется святым - сам Киргегард это
подчеркивает. И все же к Шопенгауэру он применяет масштаб экзистенциальной
философии, хочет его "принудить" дать в жизни осуществление своему учению,
себя же принуждать не находит ни нужным, ни возможным и, после встречи с
Шопенгауэром, продолжает, с постоянно нарастающим исступлением, свою
проповедь "свирепого" христианства. Было бы, однако, ошибкой видеть в этом
его непоследовательность. Скорей наоборот: тут сказывается, если угодно,
полное равнодушие к теоретической последовательности, даже вражда к ней, как
ко всему, что отзывается "принуждением". Экзистенциальная философия
принуждения не выносит: принуждение осталось все целиком у философии
умозрительной. И хотя Киргегард требует от Шопенгауэра, чтоб тот не в
книгах, которые можно читать, а можно и не читать, а на площадях, в театрах,
в храмах оскорблял людей, но ему это, собственно, совсем и не нужно, точнее,
ему не это нужно. Si vis me plere primum est tibi ipsi dolendum ("Если
хочешь, чтоб я плакал, тебе должно самому сначала пострадать")clxxi: он
чувствует, что Шопенгауэр прижился к своему пессимизму, устроился при нем, -
и этого он ему не может простить. Шопенгауэр высмеивал Лейбница, называл его
оптимизм "нечестивым". Но "устроившийся" в жизни, успокоившийся на себе
пессимизм пред лицом тех запросов, которые предъявляет к философии
Киргегард, оказывается еще более, пожалуй, нечестивым.
На своем особом языке Киргегард называет свое отношение к христианству
"одновременностью": для него ужасы земной жизни Христа не в прошлом, но в
настоящем, они не кончились, они продолжаются. И в этом он видит "решающее".
Причем, хотя сам нам признался, что мог только честно излагать христианское
учение, но никогда не мог его осуществить, не колеблясь, заявляет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92