Видно было по всему, что завалились спать в чем были, крепко набрамшись. На столе стояли пустая четверть да высокая глиняная поставка с медовухой: огрызки хлеба валялись по столу, на деревянных тарелках лежали соленые огурцы, капуста квашеная, яблоки моченые.
- С какой радости пировали? - спросил Звонцов.
Хозяин, тяжело опираясь на локти, привстал с кровати:
- Погоди до утра - завтра сам узнаешь.
- А я не хочу годить. Затем и приехал...
Черный Барин, как бык, подминая поскрипывающие половицы, прошел к столу, сел на скамью, кивком головы приглашая остальных. У него были рыжие с проседью короткие усы и темное морщинистое лицо. Возле отлежанного красного уха в седых волосах торчало черное перо, видно, из подушки, ворот синей косоворотки осел и скрутился жгутом. Глядел он хмуро красноватыми, как у старого кобеля, глазками; тот лежал у порога, бдительно смотрел на Звонцова, и казалось, что вот-вот забрешет.
- Квашнина посадили, - сказал хозяин, - вон, Васька приехал... В ихнем районе уже началось.
- Самого в тюрьму посадили, в Пугасове... а детей, жену, тещу отвезли в теплушки. На путях стоят... С собой ничего не велели брать. Взяли их - кто в чем был. - Сноп присел на край скамьи и тупо глядел куда-то в дальний угол, словно думал совсем не о том, про что говорил.
- А хутор? - спросил Звонцов.
- Туда отобранных лошадей сводют, - ответил Васька. - Ссыпной пункт хотят сделать.
- Дак чего ж! И мы ждать будем, когда нас повезут на убой, как баранов? - спросил Звонцов и со злостью сильно выдыхнул, потом выругался.
- А что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь, - как бы на свои мысли ответил Черный Барин.
- Ты хоть замахнись! Покажи, что человек, а не безответная скотина.
- На кого же замахиваться?
- Как на кого? На всю эту сволочь... Башки им сворачивать надо и отбрасывать прочь, - Звонцов скрежетнул зубами, бросил с силой об пол кнут и застонал, мотая головой.
- Кто им башки сносить будет? Кто? Я да ты, да мы с тобой?
- Как кто? Ты, верно, ослеп и оглох на своем хуторе? Весь народ колобродит, как брага в кувшине. Того и гляди, стенки разорвет. Погоди малость - увидишь, какое веселье пойдет. Вот погоди... Нас уберут - и за народ примутся, начнут всех бузовать в колхоз. Тогда и начнется.
- Не пойму чтой-то... Мы-то с тобой с какого бока припека? Пока наши мужики раскачаются - нас и вспоминать не будут.
- А чтоб не позабыли про нас, мы им всем покажем кузькину мать. Дворы наши пожгем, чтоб ни нам, ни им. А сами уйдем в лес.
- Куда в лес? - Черный Барин ворохнулся, как спросонья, и удивленно посмотрел на Звонцова.
- За кудыкины горы... Чай, у тебя найдется укромное местечко, как-никак - на краю леса живешь. Затем и приехал к тебе.
- Пустое дело, Федор. Мы не медведи, в лесу не проживем.
- Я ж те говорю - на время схорониться. А начнется - тогда поглядим. Звонцов азартно подался грудью на стол. - Мокей Иваныч, посадят ведь! Все равно конец решающий подходит для нас с тобой. А ежели помирать, так с музыкой. Запалим... туды ее в душу мать! А-а? Пусть веселятся...
- А грех-то, грех на душу ляжет... Как с грехом-то быть, а? - спросил Горбун, он как вошел, так и стоял у порога, ухватясь одной рукой за спинку деревянной кровати. Голова его чуть возвышалась над этой спинкой, но руки были длинные, сильные и плечи широкие, а губы вперед и навыворот, как у мулата.
- Ты молчи, блаженный! - цыкнул на него Звонцов. - Тебя все равно не тронут, как убогого. Пойдешь по миру с сумой, молиться станешь, грехи наши замаливать.
- Нет, Федор, в таком деле я тебе не помощник, - сказал Черный Барин, глядя на свои руки, сложенные крестом на столе. - Сжечь все, что сам обтесывал, выкладывал по бревнышку... А сад, питомник? Ежели спалить дом, и сад погибнет. Кто за ним тут будет присматривать?
- Эх, голова два уха! Да ты что, спишь? Не до поросят, когда свинью палить тащат. С самого голову сымут, а ты об саде заботишься!
- Я не бессмертный. Рано или поздно - все равно помру. А сад пущай стоит. Это живое дело. Дерево, оно от бога. И само по себе ценность имеет, и людям на радость.
- Истинно, Мокей! Право слово, истинно! - сказал Сидор.
- О, кулугуры упрямые! - выругался Звонцов. - Их, как баранов, на убой поведут, а они заботятся, чтобы хлев опосля них в запустение не пришел. Эх-х вы, агнцы божие! Оттого и бесы разгулялись, что такие вот беззубые потачку им дают, нет чтоб по рогам их, по рогам. - Он стукнул дважды кулаком по столу. - Да все пожечь, так чтобы шерсть у них затрещала... Глядишь - и провалились бы они в преисподнюю.
- Нет, Федор, подымать руку на людское добро - значит самому бесом становиться...
- О душе-то, о душе подумай! - сказал опять свое Сидор.
Мокей Иванович тоскливо взглянул на брата и вздохнул, а Звонцов крикнул в лицо Черному Барину:
- Значит, все им отдать? Передать из рук в руки? Так лучше, да?
- На все воля божья, - ответил тот. - Но руки подымать на свое добро не стану. Грех.
- Ну, ну... Давайте, топайте в рай в сопровождении милиционера. Звонцов встал, поднял кнут, щелкнул им в воздухе и выругался: - Так иху мать! От меня они не разживутся. Пойду - и все пущу на воздух.
- А ты об жене подумал? - спросил Мокей Иванович. - Сам в лес, а ее куда?
- К сыну ее отправил в Нижний. - Звонцов опустил голову, помолчал. Поди, до них не доберутся? - Потом махнул рукой: - А, всем один конец. Я пошел...
- Спаси тебя Христос! - Сидор занес руку с двоеперстием.
Но Звонцов отстранил его крутовищем:
- Да пошел ты!.. - И вышел, хлопнув дверью.
На улице валил снег, метелило. И тулуп, и грива лошади побелели. Звонцов отряхнул рукавицей гриву, снял тулуп, бросил его в санки и, отвязав вожжи от изгороди, еле успел повалиться на бок, накрыть ускользающие санки - Маяк взял с места рысью.
"Ах, Федор Звонцов, Федор Звонцов! Думал ли ты, что доживешь до такого дня, когда руку свою занесешь на собственное добро? Зверем побежишь из родного села в лесную глушь хорониться от глаза людского. Людей добрых подбивать станешь на злое дело, скотину невинную, тварь бессловесную огню предашь. И свет белый станет не милым, и жизнь тягостной, невыносимой..." - думал про себя, рассуждал, спрашивал себя же, как постороннего человека, Федор Тихонович...
Вспоминался ему восемнадцатый год, самое начало новой жизни. Он - еще молодой и крепкий тридцатипятилетний мужик, из унтеров, прошедший всю войну, вернулся домой самоходкой. Здесь верховодили левые эсеры; и милиция, и Совет - все было в их руках. Впрочем, всех их называли одним словом - социалисты. Называли с почтением, с восторгом. Как же! Они заступники народные. Землю делили по едокам, добро барское раздавали. Федор Тихонович с ходу пошел в дело - старого князя выселил из большого дома. У того уж ноги отнялись от старости - в коляске ездил, кормила и обихаживала его экономка Устинья, гордеевская баба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221