- Быстро он перековался, - сказала Мария.
- Я, говорит, мобилизованный и призванный от наркома Бубнова. Все жалобы и претензии направляйте к нему.
- Острит и гадит, - хмуро заметил Успенский.
- Самая сатанинская замашка, - согласился Федот Иванович. - Злодейство в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да всякими призывами, вроде бы и на дело смахивает...
- Хорошенькое дело - людей выживать из дома, - сказал Михаил Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед собой ненужные тяжелые руки и потерянно глядел куда-то в угол.
Ефимовна и Анюта зябко кутались в черные шали, горбились, диковато озирались на двери, словно ждали еще кого-то незваного и неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные лики, что Андрею Ивановичу казалось: вот-вот они сорвутся и завоют в голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
- А может, вы торопитесь? - спросил он участливо Михаила Николаевича. Может быть, еще образуется?
- Нет, не образуется, - спокойно ответил Михаил Николаевич. - Первое обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь кой-какой. А где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь - выселят. Да еще посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде требуют выселять. Вот, из колхоза "Красный мелиоратор" вычистили двадцать пять семей. Из домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники. Фофанову, у которой Ленин скрывался в семнадцатом году, обозвали гадкой птицей дворянской породы, посадили. Прокуратуру кроют за либерализм. Нашли либералов.
- Куда же вы теперь?
- В Канавино. Там сестра живет, бывшая монашка. А теперь она кустарь портнихой работает, в артели. Тетка померла. Если мы не приедем, ее уплотнят. Кого-нибудь подселят. А то еще и выгонят.
- И вас могут выгнать, - сказал Федот Иванович.
- Анюта пойдет на работу... А нас, стариков, глядишь, и не тронут при ней. Кто нас там знает? А здесь мы на виду...
- Куда ж дом девать? - спросил Андрей Иванович.
- Саша сдаст в Совет. Может, и его не тронут. А то мы для него, как бельмо на глазу...
Сын Федота Ивановича пригнал лошадь, стукнул кнутовищем в окно... Мужчины разобрали чемоданы, узлы, Ефимовна с Анютой перекрестились на опустевший передний угол, и все двинулись.
На дворе, увидев под навесом токарный станок и целый ворох колесных ступиц, Андрей Иванович не вытерпел:
- А это добро кому оставляете? Федоту Ивановичу?
Михаил Николаевич только рукой махнул и ничего не ответил.
- Мне и своих девать некуда, - отозвался Клюев. - Отколесничали. Не ноне, так завтра, гляди, и меня обложат.
- Ты ж середняк!
- Говорят завтра новых обложенцев выдвинут... В честь дня коллективизации. Не слыхал?
Андрей Иванович вспомнил налет Кречева и осекся...
Мария не пошла с ним домой.
- Что сказать Надежде? - спросил он ее.
Она странно рассмеялась и крикнула нарочито громко:
- Передай, что поминки справляем. По старой жизни.
"Все рушится, все летит к чертовой матери", - думал Андрей Иванович, возвращаясь домой.
Якуша Ротастенький заметил Бородина, когда тот при лунном свете, по-волчьи хоронясь, задами, огибал Выселки.
"Никак от Скобликовых вышел? - сообразил Ротастенький. - Чего ради он полем чешет? Бона, оврагом да буераком. Вприпрыжку! И кепку по самые уши натянул, чтоб не признали".
Но Якуша угадал его по высоким сапогам, по вельветовой тужурке, длинной, как чапан.
Изба Яхуши была крайней к оврагу, промытому за многие годы до белого плитняка бурной в половодье и пересыхающей летом речкой Пасмуркой. Якуша стоял в саду в тени высоких яблонь скрижапеля, на ветках которых висели тяжелые и литые, как булыжники, реповидные яблоки. Якуша не обрывал их до сильных морозов, гоняя по ночам охочую до садовых набегов ребятню. Он и спал здесь на топчане, под лубяным навесом.
"Ага, - думал он, глядя на согбенную, легкую как тень фигуру Бородина, ныряющую по холмам и провалам, - на сходке был... на тайном промысле. Чего ради они собирались? Ба! Да ведь они это самое... имущество в оборот пускают!" - сообразил Якуша. Он вспомнил наставление Сенечки Зенина на заседании группы бедноты: бдительность и еще раз бдительность. С кулаков глаз не спускать! Особенно с тех, которых индивидуалкой обложили...
А Скобликова обложили третьего дни, обложили повторно, значит, они того... в оборот пускают. Надо сходить, поглядеть, кабы не сплавили народное имущество.
Насчет "народного имущества" - это Сенечка придумал, хорошо выразился. Все, чего у них есть, говорил, это не ихнее, а наше, народное. Они, мол, только хапали, а производил все народ. А потому надо заставить их все вернуть народу. Мы, говорит, долго ждали это часа. А теперь, мол, он наступил, последний и решающий.
Что наступил "последний и решающий", Якуша и сам чуял, только не мог так ловко объяснить, как Сенечка умел. Якуша понимал, что не каждому дано выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие исполняют. Наше дело не рожать, застегнулся - и бежать. Эту обязанность Якуша мог исполнить в любое время дня и ночи. Чего надо? Постоять за общее дело всемирной борьбы пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством? Всегда пожалуйста! Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет.
Якуша проворно натянул азям, валявшийся на топчане, подпоясался сыромятным ремнем и, пощелкивая зубами, не то от внезапно охватившего его озноба, не то от охотничьего азарта, в один мах перелетел через плетень и в короткой перебежке достиг моста через Пасмурку. Пригнувшись, припадая к перилам, он поглядел вслед удалявшемуся Бородину и радостно укрепился: "Прячешься? Значит, нечисто".
Когда Бородин скрылся за сараями кирпичного завода, Якуша вышел на дорогу. Луна, как потерянная овца, одиноко паслась на высоком бледном небе, и в ее холодном зеленоватом свете стеклянно поблескивали придорожные лужи. Якуша старался держаться обочь колесников и чувствовал, как под лаптями вязко пружинит стынущая придорожная грязь. Это хорошо, что морозит, думал он, где и оступишься, лапоть не пустит загустевшую жижу. Можно и прямиком махнуть, по пахоте. Не промокнешь...
Он шел полем, огибая Выселки, и радостно думал, как нежданно-негаданно вынырнет из-под забора, как ни в чем не бывало ленивой походочкой подойдет к крыльцу: "Чего тут народ собрамшись? Продаем аль покупаем?"
А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж точно. В избе, при бабах, такие сделки не ведут. Уж, поди, вся тележная артель теперь в сборе...
Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и каждого в отдельности. Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил к нему в поле на поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался к нему, выговаривал, не слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь овес или дергаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221