Глаза он открыл, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Яков
Маркович долго не мог сообразить, чего от него хотят. Во сне его дважды
арестовывали, и он считал, что в этом ему везло: спросонья совершенно не
волнуешься. Он боялся только физической боли, а пальцы так впились ему в
плечо, что он застонал.
-- Не надо, -- жалобно попросил он, -- не надо меня бить...
-- Да ты что, пап? Проснись! Тебе плохо? Перед ним на коленях стоял
Костя.
-- Сын... -- не открывая глаза, произнес Яков Маркович. -- Мне очень
хорошо. Только голова болит...
-- Вижу, отец. Счастье еще, что ты не угорел.
Константин вошел в незапертую дверь и увидел отца, раскинувшегося
навзничь на коврике возле тахты. На животе у него спали, свернувшись, обе
кошки. Испугавшись, Костя мгновенно представил самое худшее и все, что за
этим худшим следует. Но тут же сообразил, что тогда кошки на нем не грелись
бы. Отец причмокивал и время от времени повторял: "Жгите газеты, не читая!"
Водкой несло даже от кошек. Подложив отцу под голову подушку, Костя уселся
за стол читать листки, брошенные на пол.
Листки оказались сочинением, написанным журналистом Тавровым в жанре,
который он открыл и назвал клеветоном. Это был клеветон Таврова на самого
себя. Яков Маркович писал за всех и обо всех, о нем же (если не считать
доносов) не писал никто и никогда. Поэтому Тавров решил заранее, на тот
случай, когда это понадобится, самолично подготовить о себе статью, чтобы ее
в любую минуту могли опубликовать. А то ведь, если сам о себе не
побеспокоишься, сделают хуже, недостаточно профессионально. Клеветон
"Газетный власовец" был создан в лучших традициях отечественной партийной
печати. В клеветоне был использован полный набор ярлыков из раппопортовского
конструктора: двурушник, предатель Родины, растленный тип, внутренний
эмигрант, продавшийся сионистской разведке, злобный отщепенец, грязный
провокатор.
-- Что это, пап?
-- Это? -- Яков Маркович сел, опершись спиной о тахту. -- Кто знает,
сынок? Может, это скоро понадобится...
-- А ты не хотел бы уехать, отец?
-- Я?! Ты хочешь вызвать меня на предотъездовское соревнование? Нет,
сынок. Ты молодой -- у тебя еще есть слабая надежда. А я...
-- И тебе не надоело?
-- Ox, как надоело, Костик! Но я уж досмотрю это кино до конца! Иногда
мне кажется, что евреи любят эту страну больше, чем русские. Они больше
думают о ней, меньше ее пропивают. А живут они на этой земле, начиная с
хазар, то есть не меньше русских. И по чистой случайности в свое время стали
насаждать здесь византийскую религию, а не иудейскую. Русские привыкли
заселять чужие земли. Так что логичнее им эмигрировать. К монголам, от
которых частично произошли. А евреи останутся. Только карлов марлов больше
не надо... Меня тошнит, Костя.
-- Зачем ты напился? Чтобы стать националистом?
-- Меня тошнит от того, что происходит...
-- Сам же говорил, отец, что на перстне царя Соломона были
выгравированы мудрые слова: "И это пройдет..."
-- Говорил! Мало ли что я говорил! Да если бы у меня был перстень, я бы
выгравировал на нем: "И это не пройдет!"
_70. РОКОВАЯ ДЕВОЧКА_
В сберкассе на старом Арбате стояла очередь, извиваясь по стене:
старики и старухи ожидали пенсию. Сироткина попросила предупредить, что она
последняя, отошла к стойке и, открыв отцовскую сберкнижку на имя Северова
Гордея Васильевича с правом для дочери пользоваться вкладом в течение трех
лет, заполнила листок. На счету было две с половиной тысячи с лишним. Отец
не трогал их после смерти матери.
Мелочь Надежда не стала трогать, а две с половиной тысячи, отстояв в
долгой очереди, забрала. Ей велели расписаться три раза -- Надя волновалась,
и подпись каждый раз получалась отличной от предыдущей. В конце концов ее
заставили предъявить паспорт. Только после этого Сироткина получила жетон с
номером, отдала его кассирше, и та отсчитала деньги. Сколько -- Надя не
могла видеть из-за высоченного прилавка, но пересчитывать не стала. Она
отошла к стойке, вынула из сумочки редакционный конверт со штампом "Трудовая
правда", вложила в него деньги и заклеила.
До метро "Университет" Надежда ехала с решительностью, которая
несколько убавилась, пока она поднималась по эскалатору. Обычно, когда Надя
провожала Ивлева, он не хотел, чтобы она шла с ним до самого дома; она
оставалась внизу, и лестница уносила вверх его одного. Но иногда он
заговаривался, не замечал, что она уже стоит на ступеньке, и ей удавалось
проводить его до самого выхода из метро. В такие дни Надя была счастлива.
Теперь Сироткина вошла в подъезд. Она поднималась по лестнице не ища,
будто сто раз приходила в дом Ивлева. Она хотела встречи с Антониной
Дональдовной и боялась ее. Это была какая-то игра, которую Сироткина сама
себе предложила, сойдясь с Ивлевым. Антонина Дональдовна была ее педагогом в
38-й музыкальной школе. Надя девочкой любила ее и быстро забыла, как и всех
других своих учителей, но вспомнила, когда узнала, что спецкор Ивлев -- ее
муж. Учительница в свое время о нем рассказывала (какой он умный и
незаурядный человек, -- кажется, про это), и Наде, когда она на него в
редакции посматривала, сделалось любопытно.
Когда игра и полудетские расчеты стали серьезными, Сироткина не
заметила. А заметила только, что она любит Ивлева и ей не только хорошо от
этого, но и плохо. Она так и не сказала ему, что знает его жену.
-- Сироткина?! -- удивилась Антонина Дональдовна, открыв дверь и сразу
узнав Надю.
Она стояла в пестреньком халате с посудным полотенцем не первой
свежести в руках и, узнав, все еще продолжала разглядывать Надю, тщательно,
с иголочки одетую.
-- Я на минуту, Антонина Дональдовна...
-- Да входи же. У меня кавардак, извини... Раздевайся, я сейчас...
Пока Надя снимала плащ, Тоня в ванной напудрилась, чтобы хоть немного
скрыть следы синих припухлостей от бессонной ночи и слез. Она скинула халат,
натянула брюки и кофту, провела два раза гребешком по голове и вышла из
ванной.
-- Я все знаю, -- сразу произнесла Сироткина, чтобы не вертеться вокруг
да около.
-- Что -- все?
-- Мы ведь с Вячеславом Сергеевичем вместе работаем. Ну, то есть я в
редакции мелкий технический работник. Он ни в чем не виноват, я уверена. Они
должны его выпустить! Просто обязаны!
Тоня ничего не ответила. Она отрицательно покачала головой, и только
слезы покатились вниз, оставив два следа в наспех положенной на щеки пудре.
-- Точно знаю, Антонина Дональдовна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164