Только вот переход к ней...
-- Бросьте! Истина и цель нужны только нам с вами, профессионалам,
чтобы понимать, зачем мы врем. Наивный, как вы изволили выразиться,
журналист, пытающийся уладить конфликт совести с партбилетом, будет врать
искренне ради преодоления неувязок на пути к светлым вершинам. Ну и что? Да
этим он только замарает и вершины, и себя.
-- Сгущаете! -- возразил Ивлев. -- Сейчас даже те партийные работники,
кто еще десять лет назад, услышав анекдот, кричали, что надо сообщить куда
следует, потихоньку, прячась от жены в уборной, слушают Би-би-си. Пытаются
понять.
-- Не понять, а стали еще циничнее. Поймите, мальчик: культ и диктатура
выгодны и верху, и низу. Снимается личная ответственность. Выполняй и не
беспокойся.
-- Но общество не может жить без морали. Оно деградирует. Где же
прогресс?
-- Верно, старина!
-- Стало быть, безраздельная преданность, о которой мы ратуем,
превращает человека в барана!
-- Кто же спорит? Конечно, пропаганда -- одно из самых аморальных дел,
известных человечеству. Само существование ее свидетельствует только об
одном: лидеры соображают, что добровольно люди за ними не попрут. Да, гнусно
навязывать свои взгляды другим. А я? Я ведь навязываю другим не свои
взгляды. И это как-то легче. Я вру, не заботясь о соблюдении приличий. Я
пишу пародии, но их воспринимают серьезно.
-- Вы талантливый, Рап. Не жаль вам себя?
-- Такого таланта мне не жаль. Правые мысли я пишу левой рукой, левые
-- правой. А сам я абсолютно средний.
Они дошли до конца бульвара, до трамвайного круга, и повернули обратно.
В глазах Ивлева блеснуло озорство.
-- А вы можете, Яков Маркыч, написать статью, чтобы в ней не было ни
единой своей мысли?
-- Чудак! Да все мои статьи именно такие! Основной закон
Таврова-Раппопорта: "Ни строчки с мыслью!" Я создаю море лжи, купаю в ней
вождей. Они глотают ложь, прожевывают и снова отрыгают. Я их понимаю, я им
сочувствую. Чем больше их ругают вовне, тем сильнее хочется услышать, что
внутри их хвалят. И вот, читая, что их ложь -- правда, они сами начинают
думать, что не врут. И, успокоившись, врут еще больше, начисто отрываясь от
действительности. Заколдованный круг: вверху думают, что ложь нужна внизу, а
внизу -- что наверху. И я им нужен: сами-то они врут полуграмотно. Вот я и
числюсь в хороших партийных щелкоперах.
-- Как говорил Никита, подручных партии...
-- Подручные... Это слово меня, Слава, принижает. Нас нельзя
употреблять, как уличных девок, прижимая к стенке в парадном. Хорошие лжецы
входят в партийную элиту, если они, конечно, не евреи... Впрочем, наша эпоха
создала принципиально новый тип еврея.
-- Еврея-антисемита?
-- Ага! Такие своих же соплеменников готовы топить... Чур, это не я. Я
только лжец.
-- А ваши собственные убеждения?
-- Собственные?! Во-первых, у меня их отбили железной пряжкой. Но тех
убеждений мне, честно говоря, и не жаль.
-- А другие?
-- Хм... У людей нашего ремесла, старина, убеждения, если есть, то
всегда только другие.
-- Достоевский говорил, есть люди, которые с пеной у рта доказывают,
стараясь привести в свою веру. А сами не верят. "Зачем же убеждаете?" -- "А
я сам хочу себя убедить".
-- Сынок! Я бы хотел кончить дни на такой каторге, где отдыхал
Достоевский, выковывая свои взгляды. Мне осталось одно убеждение: надо
думать в унисон с руководством. Пускай борются такие, как вы, Слава. Что
касается меня, то принципы я израсходовал на обстоятельства. Одно меня
утешает: мы игнорируем истину, стараемся ее ликвидировать. Но ложь
затягивает, как трясина.
-- И вас тоже! Утонете! Может, лучше тонуть в истине?
-- Что? Писать правду для себя? Да для себя я ее и так знаю. А писать
для других -- опять посадят.
-- А если появится щель?
-- Щель, чтобы гавкнуть и спрятаться? Щель... Да и где она -- правда? И
чья она? Твоя? Моя? Их? Фейхтвангер объяснил миру, что нацисты превращают
Германию в сумасшедший дом. Но вот он приехал в страну, где диктатура была
изощреннее фашистской, и стал пускать пузыри... Вы же знаете, Слава, как я
отношусь к Солженицыну. Но разве в том, что он, а не кто-либо другой стал
выразителем нашей лагерной эпохи, заслуга его таланта? Нет, дело случая. Я
знаю старого писателя, у которого есть повесть, похожая на "Один день Ивана
Денисовича", только написана раньше. И с точки зрения правдолюбцев вроде
вас, гораздо более сильная и мрачная. Повесть не попала к Твардовскому и
выше. А и попала -- ее бы не напечатали, потому что герой повести -- еврей,
и его убивают зверски, а когда тело вывозят из лагеря, охранник для проверки
протыкает ему сердце, как положено, штыком. Оптимизма не получилось. В
щелочку просунулся Александр Исаич, и слава Богу. Но многие другие остались,
а дверь захлопнулась.
-- Кто этот человек?
-- Вопрос нетактичный, мальчик.
-- Извините, -- смутился Вячеслав. -- Я имел в виду, что я автора,
возможно, знаю.
-- Если знаете, догадайтесь. Давайте посидим, вот пустая скамейка, а то
я устал маршировать.
Яков Маркович вынул из кармана сложенную "Трудовую правду", расстелил,
уселся, сопя.
-- Ладно! -- Слава присел рядом. -- Допустим, убеждений нет, но
честность -- простая человеческая честность еще есть?
-- Хе! Честность... Кому она нужна? Разве может желчь разлиться по телу
и сделать его здоровым? Нет, я хочу утонуть в трясине лжи вместе со всеми,
на кого я израсходовал жизнь. Твердя изо дня в день всю эту чушь о светлых
идеалах, я изо всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит.
-- А как же совесть?
-- Совесть?.. -- Раппопорт умолк, глаза его стали злыми. Он поморщился
от боли, вытащил из кармана конфету, развернул, пососал. Желудочный сок
устремился на конфету. Яков Маркович рыгнул, и ему стало легче. -- Вы,
Слава, моей совести не видели, и сам я тоже. Если она и была, ее давно
направили в нужное русло. Мать моя в царской ссылке сидела за то, чтобы я
был свободен. А я? Мне велели рассказать побольше, не то посадят жену. Там я
кончил университет совести. А от сына я теперь слышу, что это я виноват в
том, что наша свобода хуже тюрьмы, и обвиняю в этом свою мать. Цепь
замкнулась. На кой ляд мне маяться с совестью? Остатки сил я потрачу на
доказательство, что наш советский паралич -- самый прогрессивный.
-- Ну, Рап, вы Мистификатор!
-- Я? Да это век такой. Если потомки обзовут нашу эру, то не атомной,
не космической, а -- Эрой Великой Липы. А я, ее сын, даром хлеб не ем. Я
нужен. Макарцев держит меня, потому что со мной он спокоен. Сам он
ничтожество, хотя и корчит из себя порядочного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
-- Бросьте! Истина и цель нужны только нам с вами, профессионалам,
чтобы понимать, зачем мы врем. Наивный, как вы изволили выразиться,
журналист, пытающийся уладить конфликт совести с партбилетом, будет врать
искренне ради преодоления неувязок на пути к светлым вершинам. Ну и что? Да
этим он только замарает и вершины, и себя.
-- Сгущаете! -- возразил Ивлев. -- Сейчас даже те партийные работники,
кто еще десять лет назад, услышав анекдот, кричали, что надо сообщить куда
следует, потихоньку, прячась от жены в уборной, слушают Би-би-си. Пытаются
понять.
-- Не понять, а стали еще циничнее. Поймите, мальчик: культ и диктатура
выгодны и верху, и низу. Снимается личная ответственность. Выполняй и не
беспокойся.
-- Но общество не может жить без морали. Оно деградирует. Где же
прогресс?
-- Верно, старина!
-- Стало быть, безраздельная преданность, о которой мы ратуем,
превращает человека в барана!
-- Кто же спорит? Конечно, пропаганда -- одно из самых аморальных дел,
известных человечеству. Само существование ее свидетельствует только об
одном: лидеры соображают, что добровольно люди за ними не попрут. Да, гнусно
навязывать свои взгляды другим. А я? Я ведь навязываю другим не свои
взгляды. И это как-то легче. Я вру, не заботясь о соблюдении приличий. Я
пишу пародии, но их воспринимают серьезно.
-- Вы талантливый, Рап. Не жаль вам себя?
-- Такого таланта мне не жаль. Правые мысли я пишу левой рукой, левые
-- правой. А сам я абсолютно средний.
Они дошли до конца бульвара, до трамвайного круга, и повернули обратно.
В глазах Ивлева блеснуло озорство.
-- А вы можете, Яков Маркыч, написать статью, чтобы в ней не было ни
единой своей мысли?
-- Чудак! Да все мои статьи именно такие! Основной закон
Таврова-Раппопорта: "Ни строчки с мыслью!" Я создаю море лжи, купаю в ней
вождей. Они глотают ложь, прожевывают и снова отрыгают. Я их понимаю, я им
сочувствую. Чем больше их ругают вовне, тем сильнее хочется услышать, что
внутри их хвалят. И вот, читая, что их ложь -- правда, они сами начинают
думать, что не врут. И, успокоившись, врут еще больше, начисто отрываясь от
действительности. Заколдованный круг: вверху думают, что ложь нужна внизу, а
внизу -- что наверху. И я им нужен: сами-то они врут полуграмотно. Вот я и
числюсь в хороших партийных щелкоперах.
-- Как говорил Никита, подручных партии...
-- Подручные... Это слово меня, Слава, принижает. Нас нельзя
употреблять, как уличных девок, прижимая к стенке в парадном. Хорошие лжецы
входят в партийную элиту, если они, конечно, не евреи... Впрочем, наша эпоха
создала принципиально новый тип еврея.
-- Еврея-антисемита?
-- Ага! Такие своих же соплеменников готовы топить... Чур, это не я. Я
только лжец.
-- А ваши собственные убеждения?
-- Собственные?! Во-первых, у меня их отбили железной пряжкой. Но тех
убеждений мне, честно говоря, и не жаль.
-- А другие?
-- Хм... У людей нашего ремесла, старина, убеждения, если есть, то
всегда только другие.
-- Достоевский говорил, есть люди, которые с пеной у рта доказывают,
стараясь привести в свою веру. А сами не верят. "Зачем же убеждаете?" -- "А
я сам хочу себя убедить".
-- Сынок! Я бы хотел кончить дни на такой каторге, где отдыхал
Достоевский, выковывая свои взгляды. Мне осталось одно убеждение: надо
думать в унисон с руководством. Пускай борются такие, как вы, Слава. Что
касается меня, то принципы я израсходовал на обстоятельства. Одно меня
утешает: мы игнорируем истину, стараемся ее ликвидировать. Но ложь
затягивает, как трясина.
-- И вас тоже! Утонете! Может, лучше тонуть в истине?
-- Что? Писать правду для себя? Да для себя я ее и так знаю. А писать
для других -- опять посадят.
-- А если появится щель?
-- Щель, чтобы гавкнуть и спрятаться? Щель... Да и где она -- правда? И
чья она? Твоя? Моя? Их? Фейхтвангер объяснил миру, что нацисты превращают
Германию в сумасшедший дом. Но вот он приехал в страну, где диктатура была
изощреннее фашистской, и стал пускать пузыри... Вы же знаете, Слава, как я
отношусь к Солженицыну. Но разве в том, что он, а не кто-либо другой стал
выразителем нашей лагерной эпохи, заслуга его таланта? Нет, дело случая. Я
знаю старого писателя, у которого есть повесть, похожая на "Один день Ивана
Денисовича", только написана раньше. И с точки зрения правдолюбцев вроде
вас, гораздо более сильная и мрачная. Повесть не попала к Твардовскому и
выше. А и попала -- ее бы не напечатали, потому что герой повести -- еврей,
и его убивают зверски, а когда тело вывозят из лагеря, охранник для проверки
протыкает ему сердце, как положено, штыком. Оптимизма не получилось. В
щелочку просунулся Александр Исаич, и слава Богу. Но многие другие остались,
а дверь захлопнулась.
-- Кто этот человек?
-- Вопрос нетактичный, мальчик.
-- Извините, -- смутился Вячеслав. -- Я имел в виду, что я автора,
возможно, знаю.
-- Если знаете, догадайтесь. Давайте посидим, вот пустая скамейка, а то
я устал маршировать.
Яков Маркович вынул из кармана сложенную "Трудовую правду", расстелил,
уселся, сопя.
-- Ладно! -- Слава присел рядом. -- Допустим, убеждений нет, но
честность -- простая человеческая честность еще есть?
-- Хе! Честность... Кому она нужна? Разве может желчь разлиться по телу
и сделать его здоровым? Нет, я хочу утонуть в трясине лжи вместе со всеми,
на кого я израсходовал жизнь. Твердя изо дня в день всю эту чушь о светлых
идеалах, я изо всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит.
-- А как же совесть?
-- Совесть?.. -- Раппопорт умолк, глаза его стали злыми. Он поморщился
от боли, вытащил из кармана конфету, развернул, пососал. Желудочный сок
устремился на конфету. Яков Маркович рыгнул, и ему стало легче. -- Вы,
Слава, моей совести не видели, и сам я тоже. Если она и была, ее давно
направили в нужное русло. Мать моя в царской ссылке сидела за то, чтобы я
был свободен. А я? Мне велели рассказать побольше, не то посадят жену. Там я
кончил университет совести. А от сына я теперь слышу, что это я виноват в
том, что наша свобода хуже тюрьмы, и обвиняю в этом свою мать. Цепь
замкнулась. На кой ляд мне маяться с совестью? Остатки сил я потрачу на
доказательство, что наш советский паралич -- самый прогрессивный.
-- Ну, Рап, вы Мистификатор!
-- Я? Да это век такой. Если потомки обзовут нашу эру, то не атомной,
не космической, а -- Эрой Великой Липы. А я, ее сын, даром хлеб не ем. Я
нужен. Макарцев держит меня, потому что со мной он спокоен. Сам он
ничтожество, хотя и корчит из себя порядочного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164