Скрипели и хрустели под тяжестью ног доски сходней. А люди, хмурые и стонущие, счастливые и воодушевленные, больные и здоровые, взрослые и дети, все поднимались и поднимались на корабль.
Все кубрики, часть кают и кают-компания были ими забиты. И вот, наконец, корабль вышел в море. Но победа уже не радовала. От беспрерывного напряжения офицеры и матросы «Державного» устали и помрачнели. Общее настроение передалось и Кипарисову, и он сам уже не мог радоваться удаче. А тяжелей всего было ему чувствовать рядом с собой неподвижно застывшего, как статуя, отстраненного от дел командира корабля.,
...Солнечный блик, как серебряная рыба, мелькал среди волн. «Державный» шел по чистому и спокойному простору океана. Вдруг Николаев, вынув руки из карманов, повернулся к Кипарисову и проговорил, казалось, обычным своим спокойным бархатным баритоном:
— Ипполит Аркадьевич, вы блистательно справились с задачей... Я всегда утверждал, что вы достойны командовать кораблем...
Кипарисов настолько был потрясен, что ничего не ответил, а Николаев уже, повернувшись к нему спиной, спускался с мостика. За несколько минут до того из кубрика на палубу поднялся Порядов. Он нагнал Николаева и, идя рядом, сказал:
— Послушайте, Олег Леонидович, нам надо хоть сейчас объясниться.
Николаев досадливо повел плечом, остановился и проговорил глухо, смотря куда-то мимо Порядова:
— Я напишу как коммунист объяснительную записку в политотдел...
Неестественно прямо держась, он прошел мимо Порядова и скрылся в люке.Порядов направился к другому люку, ведущему в кубрик. В кубрике его звали со всех сторон, к нему тянулись со своими бедами и заботами спасенные люди.
Порядова уже хорошо знали. Он со всеми успел побеседовать, пошутить, всех постарался успокоить... Это ему давалось легко, он чувствовал себя в родной стихии.
...Едва Николаев вошел в свою каюту и заперся на ключ, как силы покинули его. Он упал на койку и лежал, не двигаясь, прислушиваясь к прерывистым ударам сердца. Вот уже почти сутки он жил, как в тумане. Двигался, произносил какие-то слова, а сам только и думал, как бы не упасть. Сердце подвело его еще в ту минуту, когда он принял решение дать радиограмму Панкратову о невозможности выполнить приказ. Но тогда хватило каких-нибудь двадцати минут и двадцати пяти капель валерьянки, чтобы взять себя в руки. Однако едва он вновь поднялся на мостик, как прибыл приказ командующего. «Отстранить!..» — для командира корабля это обыденное, почти канцелярское слово прозвучало как страшный приговор. Стыд и возмущение, внутренний протест и отчаяние охватили Николаева,
когда он читал радиограмму Серова. На мгновенье даже пришла мысль не подчиниться приказу, скрыть его, рискнув всем, очертя голову двинуться в Безымянную бухту — пан или пропал, но только не такой позор... Однако Порядов уже заглядывал через его плечо.
— Вот так, Олег Леонидович, — проговорил он. И в голосе его не было сожаления. Николаев, даже не взглянув на Порядова, передал радиограмму Кипарисову. Сердце Николаева вдруг сорвалось с места, а руки и ноги словно налились свинцом. Вот с этой минуты он и погрузился в красновато-серый туман, все время плывший перед глазами. Сквозь туман он видел слова, которые записал в корабельном журнале, сквозь туман смотрел на море и скалы... и ни за что не хотел уходить в свою каюту. «Выстоять или если уж сдать, то на посту», — в этом было сейчас его единственное желание. Порой наступали короткие полосы просветления, и тогда жалость к себе захлестывала его и проскальзывала мысль, что он оказался бы прав, если бы Кипарисов потерпел неудачу. Но когда просветление длилось дольше, он, забывая обо всем, начинал волноваться за свой корабль так, как будто сейчас сам его вел.
Порядов и Кипарисов несколько раз пытались заговорить с ним, но Николаев не отвечал. Порой их слова проходили мимо него, порой он не находил достаточно едкого ответа... И только утром пришло решение держаться с официальным благородством.
...В каюте было полутемно. Николаев расстегнул китель. «Что же дальше?»—спросил он себя. «Дальше?.. Сейчас надо выздороветь и больше ни о чем не думать»... Он на ощупь нашел на столе коробку с таблетками снотворного. Проглотил одну, другую — без воды. Во рту появилась горечь. Но дотянуться до графина не было сил. Николаев стал считать про себя: один, одиннадцать, двадцать один... И тяжелый душный сон охватил его.
Николаев уже спал, когда в океане произошла встреча между «Державным» и «Гордым», на котором находился командующий. Серов перешел на «Державный», принял рапорт от Кипарисова, коротко расспро-
сил о состоянии спасенных людей и, никак еще не выказывая своего отношения к происшедшему, приказал проводить его к Николаеву. Отстранение дотоле всеми уважаемого командира было событием чрезвычайным и тревожным. Мысли о нем отступали на второй план, пока были в опасности сотни жизней, но сейчас судьба Николаева более всего волновала командующего. Как бы ни подтверждали факты справедливость его решения, надо было выслушать командира корабля. Серов даже мысленно не позволил себе сказать «бывшего командира».
Николаев не отозвался на стук командующего. Серов постучал сильней, дернул ручку. И тут послышался голос Николаева, сонный и жалобный:
— Оставьте меня в покое...
— Откройте! — требовательно сказал Серов и повернулся к сопровождающему его Кипарисову: — Вы свободны пока...
Дверь распахнулась. Из каюты вырвался смешанный запах одеколона и валерьянки. Николаев стоял у двери взлохмаченный, в расстегнутом кителе. Лицо его, обычно благообразное, обрюзгло и пожелтело:
— Вы, товарищ командующий? — вырвалось у него удивленно.
— Не ожидали? — сказал Серов, входя в каюту. Ему неприятен был растрепанный вид Николаева. — Ну, ну, я обожду, пока вы приведете себя в порядок:
Пока Николаев застегивал китель и расчесывал волосы, Серов зажег свет и включил настольный вентилятор.
— Я болен, товарищ командующий, — глухо проговорил Николаев. Он инстинктивно чувствовал, что ссылка на болезнь стала для него теперь лучшим, а может быть, и единственным средством самозащиты. Николаев не притворялся и не лгал, он только отгораживался физической болью от моральных ударов. Сон не освежил его. Сердце по-прежнему болело. Если бы Николаева осмотрел врач, он, несомненно, уложил бы его в постель. Но Серов не был медиком и оценивал психологическое состояние Николаева с другой точки зрения.
— Значит, вам нечем оправдаться... так, что ли, вас понимать?
— Я чувствую себя плохо, — упрямо повторил Николаев.— Я не мог рисковать кораблем и людьми,— добавил он. — То, что удалось Кипарисову, стечение почти невероятных счастливых случайностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Все кубрики, часть кают и кают-компания были ими забиты. И вот, наконец, корабль вышел в море. Но победа уже не радовала. От беспрерывного напряжения офицеры и матросы «Державного» устали и помрачнели. Общее настроение передалось и Кипарисову, и он сам уже не мог радоваться удаче. А тяжелей всего было ему чувствовать рядом с собой неподвижно застывшего, как статуя, отстраненного от дел командира корабля.,
...Солнечный блик, как серебряная рыба, мелькал среди волн. «Державный» шел по чистому и спокойному простору океана. Вдруг Николаев, вынув руки из карманов, повернулся к Кипарисову и проговорил, казалось, обычным своим спокойным бархатным баритоном:
— Ипполит Аркадьевич, вы блистательно справились с задачей... Я всегда утверждал, что вы достойны командовать кораблем...
Кипарисов настолько был потрясен, что ничего не ответил, а Николаев уже, повернувшись к нему спиной, спускался с мостика. За несколько минут до того из кубрика на палубу поднялся Порядов. Он нагнал Николаева и, идя рядом, сказал:
— Послушайте, Олег Леонидович, нам надо хоть сейчас объясниться.
Николаев досадливо повел плечом, остановился и проговорил глухо, смотря куда-то мимо Порядова:
— Я напишу как коммунист объяснительную записку в политотдел...
Неестественно прямо держась, он прошел мимо Порядова и скрылся в люке.Порядов направился к другому люку, ведущему в кубрик. В кубрике его звали со всех сторон, к нему тянулись со своими бедами и заботами спасенные люди.
Порядова уже хорошо знали. Он со всеми успел побеседовать, пошутить, всех постарался успокоить... Это ему давалось легко, он чувствовал себя в родной стихии.
...Едва Николаев вошел в свою каюту и заперся на ключ, как силы покинули его. Он упал на койку и лежал, не двигаясь, прислушиваясь к прерывистым ударам сердца. Вот уже почти сутки он жил, как в тумане. Двигался, произносил какие-то слова, а сам только и думал, как бы не упасть. Сердце подвело его еще в ту минуту, когда он принял решение дать радиограмму Панкратову о невозможности выполнить приказ. Но тогда хватило каких-нибудь двадцати минут и двадцати пяти капель валерьянки, чтобы взять себя в руки. Однако едва он вновь поднялся на мостик, как прибыл приказ командующего. «Отстранить!..» — для командира корабля это обыденное, почти канцелярское слово прозвучало как страшный приговор. Стыд и возмущение, внутренний протест и отчаяние охватили Николаева,
когда он читал радиограмму Серова. На мгновенье даже пришла мысль не подчиниться приказу, скрыть его, рискнув всем, очертя голову двинуться в Безымянную бухту — пан или пропал, но только не такой позор... Однако Порядов уже заглядывал через его плечо.
— Вот так, Олег Леонидович, — проговорил он. И в голосе его не было сожаления. Николаев, даже не взглянув на Порядова, передал радиограмму Кипарисову. Сердце Николаева вдруг сорвалось с места, а руки и ноги словно налились свинцом. Вот с этой минуты он и погрузился в красновато-серый туман, все время плывший перед глазами. Сквозь туман он видел слова, которые записал в корабельном журнале, сквозь туман смотрел на море и скалы... и ни за что не хотел уходить в свою каюту. «Выстоять или если уж сдать, то на посту», — в этом было сейчас его единственное желание. Порой наступали короткие полосы просветления, и тогда жалость к себе захлестывала его и проскальзывала мысль, что он оказался бы прав, если бы Кипарисов потерпел неудачу. Но когда просветление длилось дольше, он, забывая обо всем, начинал волноваться за свой корабль так, как будто сейчас сам его вел.
Порядов и Кипарисов несколько раз пытались заговорить с ним, но Николаев не отвечал. Порой их слова проходили мимо него, порой он не находил достаточно едкого ответа... И только утром пришло решение держаться с официальным благородством.
...В каюте было полутемно. Николаев расстегнул китель. «Что же дальше?»—спросил он себя. «Дальше?.. Сейчас надо выздороветь и больше ни о чем не думать»... Он на ощупь нашел на столе коробку с таблетками снотворного. Проглотил одну, другую — без воды. Во рту появилась горечь. Но дотянуться до графина не было сил. Николаев стал считать про себя: один, одиннадцать, двадцать один... И тяжелый душный сон охватил его.
Николаев уже спал, когда в океане произошла встреча между «Державным» и «Гордым», на котором находился командующий. Серов перешел на «Державный», принял рапорт от Кипарисова, коротко расспро-
сил о состоянии спасенных людей и, никак еще не выказывая своего отношения к происшедшему, приказал проводить его к Николаеву. Отстранение дотоле всеми уважаемого командира было событием чрезвычайным и тревожным. Мысли о нем отступали на второй план, пока были в опасности сотни жизней, но сейчас судьба Николаева более всего волновала командующего. Как бы ни подтверждали факты справедливость его решения, надо было выслушать командира корабля. Серов даже мысленно не позволил себе сказать «бывшего командира».
Николаев не отозвался на стук командующего. Серов постучал сильней, дернул ручку. И тут послышался голос Николаева, сонный и жалобный:
— Оставьте меня в покое...
— Откройте! — требовательно сказал Серов и повернулся к сопровождающему его Кипарисову: — Вы свободны пока...
Дверь распахнулась. Из каюты вырвался смешанный запах одеколона и валерьянки. Николаев стоял у двери взлохмаченный, в расстегнутом кителе. Лицо его, обычно благообразное, обрюзгло и пожелтело:
— Вы, товарищ командующий? — вырвалось у него удивленно.
— Не ожидали? — сказал Серов, входя в каюту. Ему неприятен был растрепанный вид Николаева. — Ну, ну, я обожду, пока вы приведете себя в порядок:
Пока Николаев застегивал китель и расчесывал волосы, Серов зажег свет и включил настольный вентилятор.
— Я болен, товарищ командующий, — глухо проговорил Николаев. Он инстинктивно чувствовал, что ссылка на болезнь стала для него теперь лучшим, а может быть, и единственным средством самозащиты. Николаев не притворялся и не лгал, он только отгораживался физической болью от моральных ударов. Сон не освежил его. Сердце по-прежнему болело. Если бы Николаева осмотрел врач, он, несомненно, уложил бы его в постель. Но Серов не был медиком и оценивал психологическое состояние Николаева с другой точки зрения.
— Значит, вам нечем оправдаться... так, что ли, вас понимать?
— Я чувствую себя плохо, — упрямо повторил Николаев.— Я не мог рисковать кораблем и людьми,— добавил он. — То, что удалось Кипарисову, стечение почти невероятных счастливых случайностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145