переломив самолюбие, добавил, что, наверно, виноват перед ней. Мария долго молчала, потом ответила:
— Мне еще трудно с тобой говорить... Лучше пока не встречаться.
— Что значит пока? —- спросил Кипарисов, меняясь в лице.
— Не знаю... может быть, это «пока», а может быть, — навсегда... — сказала Мария и повесила трубку.
Браня Марию в сердцах, Кипарисов не знал, какого духовного напряжения стоил ей этот ответ, не знал, что, повесив трубку, она долго еще стояла, как
истукан, у телефонного аппарата, не видя ничего вокруг, словно хоронила себя заживо...
...Все близкие к свершению планы Кипарисова рушились. Он уже жалел, что не написал Панкратову письмо, как советовал Николаев.
— Андрей Константинович, вы должны знать,— сказал Кипарисов, едва поздоровавшись, — это правда, что не меня назначают на «Гордый»?
— К сожалению... — Высотину было обидно за Кипарисова, — но не надо так переживать. Сядьте, успокойтесь.
Кипарисов, волнуясь, вертел в руках фуражку.
— А если я пойду к Илье Потапычу и сам раскритикую свое выступление на совещании?.. — вырвалось у него. Высотин удивился, что Кипарисов так прямолинейно, да еще вслух связывает такие, казалось бы, не зависящие друг от друга вещи. Он не хотел, однако, ни подтверждать, ни отрицать подозрений Кипарисова и спросил о другом, более важном, по его мнению:
— Вы считаете, что мы с вами были тогда неправы, Ипполит Аркадьевич?
Кипарисов, как ни странно, не ставил перед собой до сих пор такого вопроса. Все его размышления шли по одной линии: удобно ли, можно ли согласовать с нормами чести отказ от собственного мнения, высказанного публично, не покажется ли такой отказ неблаговидным поступком.
— Так правы или не правы? — повторил Высотин вопрос.
— Не знаю... А вы как думаете, Андрей Константинович?
— Я думаю, правы, — твердо ответил Высотин.— Вот об этом давайте потолкуем. — И, чтобы подбодрить Кипарисова, добавил: — Защищать правое дело, по-моему, если и не кратчайший, то лучший путь к любой цели.—Он обрадовался, заметив, как благодарно засветились, казалось, до этого пустые глаза Кипарисова.
Восприятие окружающих предметов зависит от душевного состояния, и порой неприметный морозный узор на оконном стекле трогает хрупкостью и четкостью
так же сильно, как великолепие красоты подлинных долин, рек и гор. Все радовало сегодня Серова. Он выздоравливал. И хотя еще чувствовал себя слабым, голова была ясной и свежей.
Комната, в которой лежал командующий, ничем не напоминала больничной палаты. Мебель — из дуба: массивная кровать, тумбочка с репродуктором в полированном ящике, круглый стол, накрытый льняной скатертью, полумягкие стулья в чехлах... И все-таки можно безошибочно сказать, что это госпиталь. В воздухе легкий лекарственный запах, и кажется, что он исходит от гладких светло-зеленых стен, потолка, что им пропитана стерильно чистая, но не накрахмаленная, как дома, салфетка, прикрывающая стакан у графина, и картина на стене, и халат па вешалке в углу.
Из окна видна припорошенная снегом крыша длинного приземистого здания столовой, осколок синего неба и конусообразные концы металлической ограды, обвитые серыми, безжизненными стеблями дикого винограда.
Но пи вид из окна, ми тихая мелодия из репродуктора не растрогали так Серова, как ветка богульника (кто-то принес ее из тайги) в вазочке на тумбочке. Еще позавчера и вчера ветка утомляла скучной и жалкой обнаженностью, а сегодня ее почки раскрылись мелкими розоватыми цветами. Живые огоньки рдели, оттененные нежной зеленью листьев.
Серов присел на постели, подложив под спину подушки, взял вазочку в руки и понюхал цветы. Они не пахли. Но ему почудился смутный, далекий запах талого снега, моря и земли. Мир возвращающейся жизни, скрытый госпитальными стенами., железной оградой, как бы заново представал перед ним. Ему захотелось быть сейчас на ходовом мостике «Морской державы», ощущать силу ветра, слышать раскатистый говор волн, привычные слова четких военных команд. Серов даже закрыл глаза — и воспоминания овладели им. Сквозь эти воспоминания затаенной тропкой пробиралась мечта о Марии. А в общем чувство было такое, как у птицы со связанными крыльями. Хочешь взлететь, да нельзя.
Серов поставил вазочку с веткой богульника на тумбочку и вдруг подосадовал, что не настоял, чтобы его поместили в общей офицерской палате. Томило безлю-
дне. Хорошо бы сейчас послушать чей-нибудь разговор и думать о своем, а может быть, и самому поговорить. «А не сбежать ли лучше вообще отсюда домой, а то и па «Морскую державу?». Вчера приходили вместе Панкратов и Меркулов и оба рассказывали о том, как успешно прошло учение, и о том, как вынуждены были одернуть на совещании Светова. История со Световым показалась командующему не вполне ясной, и он решил подробнее разобраться в пей, как только вернется в штаб; однако полное единодушие таких разных людей, как Панкратов и Меркулов, порадовало Серова.
Осколок неба в окне посветлел, брызнуло солнце. Праздничность света подчеркнула струящуюся белизну потолка, наволочек, пододеяльника, блеск натертого паркета.
Вошла медсестра, заставила выпить ложку микстуры, ушла, вполне удовлетворенная видом больного. Затем были завтрак, утренний обход. Серов походил с разрешения врача немного по комнате, посидел за столом, читал газету — день незаметно начинал утомлять его. Он снова лег в постель, дремал, чувствуя на лице солнечную теплоту. Осторожный стук в дверь разбудил его. К кровати тихо подошла санитарка.
— Не спите? А к вам гостья. Врач разрешил ей навестить вас. Впустить? — говоря, санитарка поправила на столе скатерть, сложила вчетверо развернутый газетный лист, смахнула в горсть крошки с тумбочки. — Не хотите ли? — она протянула Серову карманное зеркальце и достала из ящика тумбочки расческу.
— Что, гостья молодая? — спросил Серов, приводя в порядок сбившиеся во сне волосы. «Неужели это Мария?»— боясь разочарования, он сказал: — Должно быть, Меркулова, жена начальника политотдела.
— Нет, Меркулова по телефону утром спрашивала о вашем здоровье...
Серов торопливо застегнул пуговицы на пижаме, стараясь быть спокойным, сказал:
— Ну, попросите же ее...
...Мария вошла разрумянившаяся с мороза, в больничном халате, накинутом на. плечи поверх платья. Она порывисто придвинула стул к кровати, села, взяла руку Серова в свою.
— Это ведь все из-за меня... — выпалила она залпом.— А я и не поблагодарила... Нет, не то я говорю... Все время думала о вас. Слава богу, все обошлось хорошо... — она глядела на него полным участия взглядом, и ее глаза вдруг наполнились слезами.
Серов смутился. Он осторожно высвободил руку.
— Вот она, женская логика. Вы уцелели, я выздоровел, надо радоваться — и вдруг слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— Мне еще трудно с тобой говорить... Лучше пока не встречаться.
— Что значит пока? —- спросил Кипарисов, меняясь в лице.
— Не знаю... может быть, это «пока», а может быть, — навсегда... — сказала Мария и повесила трубку.
Браня Марию в сердцах, Кипарисов не знал, какого духовного напряжения стоил ей этот ответ, не знал, что, повесив трубку, она долго еще стояла, как
истукан, у телефонного аппарата, не видя ничего вокруг, словно хоронила себя заживо...
...Все близкие к свершению планы Кипарисова рушились. Он уже жалел, что не написал Панкратову письмо, как советовал Николаев.
— Андрей Константинович, вы должны знать,— сказал Кипарисов, едва поздоровавшись, — это правда, что не меня назначают на «Гордый»?
— К сожалению... — Высотину было обидно за Кипарисова, — но не надо так переживать. Сядьте, успокойтесь.
Кипарисов, волнуясь, вертел в руках фуражку.
— А если я пойду к Илье Потапычу и сам раскритикую свое выступление на совещании?.. — вырвалось у него. Высотин удивился, что Кипарисов так прямолинейно, да еще вслух связывает такие, казалось бы, не зависящие друг от друга вещи. Он не хотел, однако, ни подтверждать, ни отрицать подозрений Кипарисова и спросил о другом, более важном, по его мнению:
— Вы считаете, что мы с вами были тогда неправы, Ипполит Аркадьевич?
Кипарисов, как ни странно, не ставил перед собой до сих пор такого вопроса. Все его размышления шли по одной линии: удобно ли, можно ли согласовать с нормами чести отказ от собственного мнения, высказанного публично, не покажется ли такой отказ неблаговидным поступком.
— Так правы или не правы? — повторил Высотин вопрос.
— Не знаю... А вы как думаете, Андрей Константинович?
— Я думаю, правы, — твердо ответил Высотин.— Вот об этом давайте потолкуем. — И, чтобы подбодрить Кипарисова, добавил: — Защищать правое дело, по-моему, если и не кратчайший, то лучший путь к любой цели.—Он обрадовался, заметив, как благодарно засветились, казалось, до этого пустые глаза Кипарисова.
Восприятие окружающих предметов зависит от душевного состояния, и порой неприметный морозный узор на оконном стекле трогает хрупкостью и четкостью
так же сильно, как великолепие красоты подлинных долин, рек и гор. Все радовало сегодня Серова. Он выздоравливал. И хотя еще чувствовал себя слабым, голова была ясной и свежей.
Комната, в которой лежал командующий, ничем не напоминала больничной палаты. Мебель — из дуба: массивная кровать, тумбочка с репродуктором в полированном ящике, круглый стол, накрытый льняной скатертью, полумягкие стулья в чехлах... И все-таки можно безошибочно сказать, что это госпиталь. В воздухе легкий лекарственный запах, и кажется, что он исходит от гладких светло-зеленых стен, потолка, что им пропитана стерильно чистая, но не накрахмаленная, как дома, салфетка, прикрывающая стакан у графина, и картина на стене, и халат па вешалке в углу.
Из окна видна припорошенная снегом крыша длинного приземистого здания столовой, осколок синего неба и конусообразные концы металлической ограды, обвитые серыми, безжизненными стеблями дикого винограда.
Но пи вид из окна, ми тихая мелодия из репродуктора не растрогали так Серова, как ветка богульника (кто-то принес ее из тайги) в вазочке на тумбочке. Еще позавчера и вчера ветка утомляла скучной и жалкой обнаженностью, а сегодня ее почки раскрылись мелкими розоватыми цветами. Живые огоньки рдели, оттененные нежной зеленью листьев.
Серов присел на постели, подложив под спину подушки, взял вазочку в руки и понюхал цветы. Они не пахли. Но ему почудился смутный, далекий запах талого снега, моря и земли. Мир возвращающейся жизни, скрытый госпитальными стенами., железной оградой, как бы заново представал перед ним. Ему захотелось быть сейчас на ходовом мостике «Морской державы», ощущать силу ветра, слышать раскатистый говор волн, привычные слова четких военных команд. Серов даже закрыл глаза — и воспоминания овладели им. Сквозь эти воспоминания затаенной тропкой пробиралась мечта о Марии. А в общем чувство было такое, как у птицы со связанными крыльями. Хочешь взлететь, да нельзя.
Серов поставил вазочку с веткой богульника на тумбочку и вдруг подосадовал, что не настоял, чтобы его поместили в общей офицерской палате. Томило безлю-
дне. Хорошо бы сейчас послушать чей-нибудь разговор и думать о своем, а может быть, и самому поговорить. «А не сбежать ли лучше вообще отсюда домой, а то и па «Морскую державу?». Вчера приходили вместе Панкратов и Меркулов и оба рассказывали о том, как успешно прошло учение, и о том, как вынуждены были одернуть на совещании Светова. История со Световым показалась командующему не вполне ясной, и он решил подробнее разобраться в пей, как только вернется в штаб; однако полное единодушие таких разных людей, как Панкратов и Меркулов, порадовало Серова.
Осколок неба в окне посветлел, брызнуло солнце. Праздничность света подчеркнула струящуюся белизну потолка, наволочек, пододеяльника, блеск натертого паркета.
Вошла медсестра, заставила выпить ложку микстуры, ушла, вполне удовлетворенная видом больного. Затем были завтрак, утренний обход. Серов походил с разрешения врача немного по комнате, посидел за столом, читал газету — день незаметно начинал утомлять его. Он снова лег в постель, дремал, чувствуя на лице солнечную теплоту. Осторожный стук в дверь разбудил его. К кровати тихо подошла санитарка.
— Не спите? А к вам гостья. Врач разрешил ей навестить вас. Впустить? — говоря, санитарка поправила на столе скатерть, сложила вчетверо развернутый газетный лист, смахнула в горсть крошки с тумбочки. — Не хотите ли? — она протянула Серову карманное зеркальце и достала из ящика тумбочки расческу.
— Что, гостья молодая? — спросил Серов, приводя в порядок сбившиеся во сне волосы. «Неужели это Мария?»— боясь разочарования, он сказал: — Должно быть, Меркулова, жена начальника политотдела.
— Нет, Меркулова по телефону утром спрашивала о вашем здоровье...
Серов торопливо застегнул пуговицы на пижаме, стараясь быть спокойным, сказал:
— Ну, попросите же ее...
...Мария вошла разрумянившаяся с мороза, в больничном халате, накинутом на. плечи поверх платья. Она порывисто придвинула стул к кровати, села, взяла руку Серова в свою.
— Это ведь все из-за меня... — выпалила она залпом.— А я и не поблагодарила... Нет, не то я говорю... Все время думала о вас. Слава богу, все обошлось хорошо... — она глядела на него полным участия взглядом, и ее глаза вдруг наполнились слезами.
Серов смутился. Он осторожно высвободил руку.
— Вот она, женская логика. Вы уцелели, я выздоровел, надо радоваться — и вдруг слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145