Ему обычно отвечали так же полушутливо и любовно: «Вези, Савва, вези... У тебя шея крепкая, а сердце доброе». Доброе сердце... Пожалуй, это и было главной причиной, по которой Маратова неизменно выбирали в руководство парторганизацией. Он никого, не обижал, ни с кем не ссорился, всем старался быть приятным. И в этом его поведении не было ни капли нарочитого подлаживания или подобострастия. Просто он был такой от природы, хороший,
незлобивый человек. Маратов всех устраивал и всеми был любим. И эту любовь он ценил превыше всего. Именно потому ему важно было, чтобы его выбрали в бюро и выбрали единогласно. То, что товарищи, друзья голосовали на собрании против него, а значит, как казалось ему, перестали его уважать, было обидой горькой и незаслуженной.
«За что? Всего один голос «за», — спрашивал себя Маратов. — Ну пусть я сделал плохой доклад, пусть в чем-то ошибался, либеральничал, но я ведь ни у кого не стоял на пути... Не совершал никаких проступков... Вчера еще был Маратов хорош, а сегодня, как ненужную ветошь, — за борт».
Морозное ночное спокойствие раздражало его. Казалось, начнись сейчас пурга, было бы легче. Он расстегнул шинель, потом аерхнюю пуговицу кителя. Разгоряченная грудь была влажной. «Простужусь... Ну и черт со мной!» Больше всего хотелось ему излить перед кем-нибудь свои обиды. И это тоже злило его. Сейчас нужно быть подчеркнуто холодным со всеми. Показать, что люди, которые его не уважают, и ему не нужны. Дать почувствовать, что у Маратова есть своя гордость и самолюбие. Отпроситься домой, провести вечер с женой. А через месяц-другой подать рапорт с просьбой о переводе — все равно куда... но туда, где его будут ценить. Однако домой идти не хотелось. Жена бы только сказала «бедненький», а может быть, и «подумаешь!» и перевела бы разговор на самодеятельность. Значительность всего происшедшего сразу бы пропала. Маратов походил вдоль борта еще немного, сетуя на судьбу, на людские козни, на весь мир и наконец, почувствовав в ногах и руках озноб, двинулся к трапу рысцой, несвойственной его массивному и рыхлому телу. Его всего трясло, словно в лихорадке. В коридоре, у двери каюты, он увидел Донцова. Тот участливо сказал:
— Где это вы задержались, Савва Артемьевич? А я вас жду, поговорить хочется.
То, что Донцов ждал его, по-человечески было приятно и даже невольно обрадовало Маратова, но тут же он подавил в себе теплое чувство.
— Время спать, — буркнул он, — удивительно, о чем это надумал беседовать? Если о том, что было на собрании, уволь — оскомина. Если о комсомольской работе — утро вечера мудренее... Так-то! — ...Он достал ключ, повернул его в замочной скважине. Неожиданно для себя подумал: «Наверно, Иван и есть тот единственный человек, который голосовал за меня, иначе чего бы он пришел?». Маратову захотелось проверить свое предположение. Не отпуская дверной ручки, он спросил, заранее уверенный в ответе:
— Ты, наверное, хотел сказать, что голосовал «за»?
Донцов отвел глаза и мотнул головой.
— Ах, и ты против?! — Маратов выпустил из руки дверную ручку.
— Да, — глухо подтвердил Донцов.
Маратову стало не по себе. «Экая ты свинья, Донцов! Не я ли приютил тебя, делил с тобой хлеб-соль...— подумал он. — Голосовать ты, конечно, мог как угодно, дело совести... но пришел-то зачем?».
— Ладно, заходи, — Маратов распахнул дверь. Раздражение закипело в нем, хотелось отчитать Донцова.
Сдерживая себя, пропагандист пододвинул стул лейтенанту, достал из шкафчика пачку печенья, надорвал обертку:
— Угощайся!
Донцову вовсе не хотелось есть, он стал крошить печенье пальцами.Маратов наклонился к Донцову: — Ну, ну... выкладывай свои принципиальные соображения, — в его голосе прозвучала обида, и пухлые губы сморщились.
Донцов молча склонил голову.
— И перестань, как пеплом, посыпать свой китель крошками... — добавил Маратов, плюхаясь в кресло.
Донцов поднялся, отряхнул китель и сказал:
— Вы добрый человек, Савва Артемьевич, обязан я вам многим и люблю вас, и все-таки знайте, доброта ваша — плохая доброта. Да, да! Вот, к примеру, «Державный». Разве я не хочу, чтобы он передовым был? Ведь я на нем срочную служил. В Москве учился, о нем думал, гордился тем, что я — с «Державного». Мне его охаивать — лучше язык пусть отсохнет. Да ведь хвалить незаслуженно бывает еще хуже. Мне за «Державный» драться хочется.
— Погоди, Иван, — перебил Маратов недоумевая,— дерутся с врагами, а у нас вокруг друзья.
— Ну вот... так вы всегда и рассуждаете... Оттого вас на вороных и прокатили, — выпалил Донцов, не сдержавшись.
Лицо Маратова побагровело. Он искал убийственного ответа, такого, который сразил бы Донцова. Искал, не находил и оттого пришел в ярость. С трудом глотнув воздух, он молча указал Донцову на дверь и повернулся к нему спиной. Опершись ладонями о край стола, он уставился неподвижным взглядом на светящийся абажур настольной лампы. Донцов постоял немного, хотел было подойти к Маратову, но не решился. Он вышел из каюты, потихоньку закрыв за собой дверь, словно покинул тяжело больного.
«Сосунок, не тебе меня учить», — подумал Маратов. Тишина в каюте угнетала. Надоедливо стучало сердце, как бы вторя металлическому стуку круглых корабельных часов на переборке. Рассыпанные по столу кружочки печенья светились маслянистым блеском. Маратов потянулся, отломил кусочек. Во рту была горечь, печенье по вкусу напоминало залежалый сухарь. В углу каюты стоял железный ящик. В нем хранились партийные документы и маленькая прямоугольная печатка, которую Маратов всегда так любовно и тщательно ставил в партбилеты, когда принимал взносы. И ему вдруг по-детски жаль стало отдавать ее Порядову, или Кристаллову, или еще кому.
Он сидел спиной к дверям и не отозвался на тихий стук, не повернулся, когда дверь приоткрылась. «Наверно, опять Донцов, ну его...» — вдруг чьи-то руки с тонкими и сильными пальцами охватили его голову и закрыли глаза.
— Не балуй, — раздраженно сказал Маратов, — пусти.
Кристаллов (это был он) только улыбнулся и подмигнул вошедшему вслед за ним Порядову. Маратов провел рукой по кителю Кристаллова, затем по плечу, дотянулся до лысины и вдруг оживился:
— Да это ты, Романыч... внутренний заем тебя выдал. Отпусти-ка! — И снова на сердце у Маратова, помимо его воли, стало тепло. Он улыбнулся: — Отпусти же!
— Молодец наш Савва, улыбается. А я уж боялся — нюни распустил, — проговорил Кристаллов, разводя руки.
— Нюни? Ну нет, я ведь, честно сказать, рад...
— Насчет радости, положим, вранье! — перебил Кристаллов.
— Ладно, вранье, — покорно согласился Маратов. Ему было жаль себя, но ссориться не хотелось. — Кто же секретарь из вас? Кого поздравить?
— Поздравлять будешь Высотина, — Порядов мягко улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
незлобивый человек. Маратов всех устраивал и всеми был любим. И эту любовь он ценил превыше всего. Именно потому ему важно было, чтобы его выбрали в бюро и выбрали единогласно. То, что товарищи, друзья голосовали на собрании против него, а значит, как казалось ему, перестали его уважать, было обидой горькой и незаслуженной.
«За что? Всего один голос «за», — спрашивал себя Маратов. — Ну пусть я сделал плохой доклад, пусть в чем-то ошибался, либеральничал, но я ведь ни у кого не стоял на пути... Не совершал никаких проступков... Вчера еще был Маратов хорош, а сегодня, как ненужную ветошь, — за борт».
Морозное ночное спокойствие раздражало его. Казалось, начнись сейчас пурга, было бы легче. Он расстегнул шинель, потом аерхнюю пуговицу кителя. Разгоряченная грудь была влажной. «Простужусь... Ну и черт со мной!» Больше всего хотелось ему излить перед кем-нибудь свои обиды. И это тоже злило его. Сейчас нужно быть подчеркнуто холодным со всеми. Показать, что люди, которые его не уважают, и ему не нужны. Дать почувствовать, что у Маратова есть своя гордость и самолюбие. Отпроситься домой, провести вечер с женой. А через месяц-другой подать рапорт с просьбой о переводе — все равно куда... но туда, где его будут ценить. Однако домой идти не хотелось. Жена бы только сказала «бедненький», а может быть, и «подумаешь!» и перевела бы разговор на самодеятельность. Значительность всего происшедшего сразу бы пропала. Маратов походил вдоль борта еще немного, сетуя на судьбу, на людские козни, на весь мир и наконец, почувствовав в ногах и руках озноб, двинулся к трапу рысцой, несвойственной его массивному и рыхлому телу. Его всего трясло, словно в лихорадке. В коридоре, у двери каюты, он увидел Донцова. Тот участливо сказал:
— Где это вы задержались, Савва Артемьевич? А я вас жду, поговорить хочется.
То, что Донцов ждал его, по-человечески было приятно и даже невольно обрадовало Маратова, но тут же он подавил в себе теплое чувство.
— Время спать, — буркнул он, — удивительно, о чем это надумал беседовать? Если о том, что было на собрании, уволь — оскомина. Если о комсомольской работе — утро вечера мудренее... Так-то! — ...Он достал ключ, повернул его в замочной скважине. Неожиданно для себя подумал: «Наверно, Иван и есть тот единственный человек, который голосовал за меня, иначе чего бы он пришел?». Маратову захотелось проверить свое предположение. Не отпуская дверной ручки, он спросил, заранее уверенный в ответе:
— Ты, наверное, хотел сказать, что голосовал «за»?
Донцов отвел глаза и мотнул головой.
— Ах, и ты против?! — Маратов выпустил из руки дверную ручку.
— Да, — глухо подтвердил Донцов.
Маратову стало не по себе. «Экая ты свинья, Донцов! Не я ли приютил тебя, делил с тобой хлеб-соль...— подумал он. — Голосовать ты, конечно, мог как угодно, дело совести... но пришел-то зачем?».
— Ладно, заходи, — Маратов распахнул дверь. Раздражение закипело в нем, хотелось отчитать Донцова.
Сдерживая себя, пропагандист пододвинул стул лейтенанту, достал из шкафчика пачку печенья, надорвал обертку:
— Угощайся!
Донцову вовсе не хотелось есть, он стал крошить печенье пальцами.Маратов наклонился к Донцову: — Ну, ну... выкладывай свои принципиальные соображения, — в его голосе прозвучала обида, и пухлые губы сморщились.
Донцов молча склонил голову.
— И перестань, как пеплом, посыпать свой китель крошками... — добавил Маратов, плюхаясь в кресло.
Донцов поднялся, отряхнул китель и сказал:
— Вы добрый человек, Савва Артемьевич, обязан я вам многим и люблю вас, и все-таки знайте, доброта ваша — плохая доброта. Да, да! Вот, к примеру, «Державный». Разве я не хочу, чтобы он передовым был? Ведь я на нем срочную служил. В Москве учился, о нем думал, гордился тем, что я — с «Державного». Мне его охаивать — лучше язык пусть отсохнет. Да ведь хвалить незаслуженно бывает еще хуже. Мне за «Державный» драться хочется.
— Погоди, Иван, — перебил Маратов недоумевая,— дерутся с врагами, а у нас вокруг друзья.
— Ну вот... так вы всегда и рассуждаете... Оттого вас на вороных и прокатили, — выпалил Донцов, не сдержавшись.
Лицо Маратова побагровело. Он искал убийственного ответа, такого, который сразил бы Донцова. Искал, не находил и оттого пришел в ярость. С трудом глотнув воздух, он молча указал Донцову на дверь и повернулся к нему спиной. Опершись ладонями о край стола, он уставился неподвижным взглядом на светящийся абажур настольной лампы. Донцов постоял немного, хотел было подойти к Маратову, но не решился. Он вышел из каюты, потихоньку закрыв за собой дверь, словно покинул тяжело больного.
«Сосунок, не тебе меня учить», — подумал Маратов. Тишина в каюте угнетала. Надоедливо стучало сердце, как бы вторя металлическому стуку круглых корабельных часов на переборке. Рассыпанные по столу кружочки печенья светились маслянистым блеском. Маратов потянулся, отломил кусочек. Во рту была горечь, печенье по вкусу напоминало залежалый сухарь. В углу каюты стоял железный ящик. В нем хранились партийные документы и маленькая прямоугольная печатка, которую Маратов всегда так любовно и тщательно ставил в партбилеты, когда принимал взносы. И ему вдруг по-детски жаль стало отдавать ее Порядову, или Кристаллову, или еще кому.
Он сидел спиной к дверям и не отозвался на тихий стук, не повернулся, когда дверь приоткрылась. «Наверно, опять Донцов, ну его...» — вдруг чьи-то руки с тонкими и сильными пальцами охватили его голову и закрыли глаза.
— Не балуй, — раздраженно сказал Маратов, — пусти.
Кристаллов (это был он) только улыбнулся и подмигнул вошедшему вслед за ним Порядову. Маратов провел рукой по кителю Кристаллова, затем по плечу, дотянулся до лысины и вдруг оживился:
— Да это ты, Романыч... внутренний заем тебя выдал. Отпусти-ка! — И снова на сердце у Маратова, помимо его воли, стало тепло. Он улыбнулся: — Отпусти же!
— Молодец наш Савва, улыбается. А я уж боялся — нюни распустил, — проговорил Кристаллов, разводя руки.
— Нюни? Ну нет, я ведь, честно сказать, рад...
— Насчет радости, положим, вранье! — перебил Кристаллов.
— Ладно, вранье, — покорно согласился Маратов. Ему было жаль себя, но ссориться не хотелось. — Кто же секретарь из вас? Кого поздравить?
— Поздравлять будешь Высотина, — Порядов мягко улыбнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145