» Нет, пока он не видит основания для того, чтобы осудить себя. Потом в его памяти возникает фраза: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают». Это была любимая фраза жены. Она не уставала ее повторять, когда у него возникали какие-нибудь сомнения. Но жена ли ее придумала? Меркулову всегда казалось, что фраза эта носилась в воздухе...
Снова стук в дверь. Видимо, так и не дадут додумать. В каюту входит Кристаллов. Он принес, бумаги на подпись. Склоняя голову, кладет их на стол. «Внутренний заем» сдвигается, открывая блестящую лысину. Даже сейчас это вызывает у Меркулова невольную улыбку. Но улыбка тотчас же гаснет.
— Скажите, Кристаллов, — спрашивает вдруг Меркулов,— слышали вы когда-нибудь такое: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают»?
— Кажется, слышал, — отвечает Кристаллов.
— Вы считаете это правильным?
— Если руководитель живет только интересами дела... Подпишите, пожалуйста! — Кристаллов поднимает взгляд. Только теперь он как следует видит лицо начальника политотдела, искаженное болью. И вдруг, ощутив, что Меркулов задал отнюдь не праздный вопрос, Кристаллов добавляет: — Однако мне кажется, формулировка эта опасная... любой руководитель — человек... И повернуть ее можно, как угодно... Но вы ведь больны, товарищ начальник, — заканчивает он с участием.
— Идите! — говорит Меркулов. Он уже не слышит последних слов. — Я подпишу потом.
«Формулировка опасная»... Но ведь я всегда старался исходить из принципиальных соображений», — думает Меркулов. Теперь он тщательно припоминает свое появление в Белых Скалах. Где-то в глубине души тлеет надежда, проследив жизненный путь, сказать: «Нет, я во всем и всегда был чист». Но это уже невозможно.
Меркулов ведет диалог с собственной совестью, диалог, в котором не уклонишься от прямых ответов.
— Почему, едва прибыв в Белые Скалы, стал выражать недовольство всем? Не потому ли, что хотел возвеличить собственное «я»?
— Не знаю. Не исключено, что отчасти поэтому. Но ведь главное, — был прав.
— Хорошо. Однако, если был уверен в. правоте, зачем добивался отмены партактива?
— Что ж, признаюсь, ошибся: в людей не поверил.
— Это еще не все. Свой авторитет уронить боялся, испортить с командующим отношения.
— Неправда! Не об авторитете думал. О верной линии.
— Зачем тогда стал хвалить то, что хвалил Панкратов?
— Казалось, так надо, временно, для пользы дела.
— Только ли для дела? А не для себя?
— Может быть, отчасти... неосознанно.
— Светова отругал на совещании, не разобравшись в том хорошем, что он делал, докладную Донцова похоронил, на партсобрании Зысотина не поддержал, после собрания с Панкратовым порвал, а о своих сомнениях и ошибках — ни слова... И все неосознанно?
— Да. Еще раз да — неосознанно. А если и глушил в себе когда-нибудь сомнения сознательно, то тоже не думал о выгоде.
— А людей ниже себя чином считал винтиками...
Меркулову стало трудно дышать. Он поднялся и открыл стекло иллюминатора. Все, что было вдали от борта корабля, показалось серой, бесформенной пустотой. Он тяжело вздохнул. Вернулся к столу. «Пусть я ошибался, не умел ценить людей, слишком высоко ценил свое «я», давал спекулировать на этом. Но я не карьерист! Тут ты, жена, солгала, тут просчиталась! — пальцы Меркулова, зажав большой обломок карандаша, чертили по стеклу ломаные линии. — И я не юлил, а всегда старался выработать правильную государственную установку и следовал ей». Он почувствовал, что столкнулся с какими-то противоречиями, которые не мог разрешить. На стекле появился опрокинутый треугольник без основания. «Ножницы, — подумал Меркулов, — ножницы между тем, что я задумывал, и тем, что получалось?.. Ну а что же делать теперь, дальше?» Он откинулся на спинку стула. Острая боль во лбу утихла. Но голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как ему нужен был сейчас друг, перед которым можно было бы открыться. «Раньше была жена, — подумал Меркулов. — Была, — отозвалось глухой болью... — Но разве друг тот, кто носит маску?» Он поднялся, прошелся по каюте, как слепой, пальцами нащупал переборку у иллюминатора, медный винт, потом долго тер ладонью висок. «Меня по себе судила... с себя маску долой, а с меня кожу заживо». Друг? Не было у него близких друзей. Впрочем, был человек, обязанный ему жизнью. «Что ж, долг платежом красен». Меркулов пригладил волосы и решительно вышел из каюты. Он вошел к Вы-сотину, поздоровался, сел напротив него у стола и, не зная как начать разговор, сказал:
— Пришел к тебе как рядовой коммунист к секретарю партбюро. — Досадуя на себя, Меркулов махнул рукой и поправился: — Пришел к тебе, побратим, поделиться горем.
В первую минуту Высотин посмотрел на Меркулова удивленно и даже растерянно, потом в глазах его вспыхнула тревога.
— Что с вами, Борис Осипович?
— Запри дверь, Андрей, — сказал Меркулов, — и садись. — Он подождал, пока Высотин выполнил его просьбу, и продолжал: — Мы, кажется, с тобой ни разу по душам не говорили с тех пор, как расстались в госпитале.
— В том не моя вина! — Высотин говорил осторожно. Он еще не догадывался о том, что привело к нему Меркулова.
— Да, не твоя вина! — Меркулов задумался. Слишком долгое время ему не нужно было иного друга, кроме жены. Для того чтобы раскрыть перед Высотиным свою душу, надо было рассказать о своей жизни. На мгновенье он заколебался... «Для чего все это? Понял, что стоял перед пропастью, и довольно... Служи, молчи, проверяй сам себя. Может, уйти?» Но тут же осудил себя: «Опять берегу свое самолюбие, свое драгоценное «я»... Забыв о Высотине, он положил руки на стол и опустил на них тяжелую голову.
Склоненная седеющая голова Меркулова произвела на Высотина большее впечатление, чем все его слова.
— Ну, говори, побратим, — тихо сказал он, переходя на «ты».
Меркулов поднял голову, горько усмехнулся:
— Что ж, слушай! За тем и пришел. Расскажу тебе историю одного запутавшегося человека. А начинается мой рассказ с первых послевоенных дней... — Меркулов заговорил о том, как учился, работал на одной, другой, третьей должностях... Как прибыл в Белые Скалы, как относился к делам и людям... Его будто прорвало. Он говорил о себе так, словно безжалостно осуждал чужого, ненавистного ему человека, который стремился к собственному возвеличению. Только об Елене Станиславовне не упомянул ни словом. Не потому, что хотел утаить свое чувство к ней... Нет, просто ни на кого не хотел он списывать и доли своей вины.
— И вот пошли ошибки, Андрей, — закончил он. — И даже в правильных моих поступках будто какой-то привкус плохой. И об этом сказала мне сегодня... словом, сказал один человек, что я карьерист.—Он секунду молчал. — А я считал себя всегда настоящим коммунистом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Снова стук в дверь. Видимо, так и не дадут додумать. В каюту входит Кристаллов. Он принес, бумаги на подпись. Склоняя голову, кладет их на стол. «Внутренний заем» сдвигается, открывая блестящую лысину. Даже сейчас это вызывает у Меркулова невольную улыбку. Но улыбка тотчас же гаснет.
— Скажите, Кристаллов, — спрашивает вдруг Меркулов,— слышали вы когда-нибудь такое: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают»?
— Кажется, слышал, — отвечает Кристаллов.
— Вы считаете это правильным?
— Если руководитель живет только интересами дела... Подпишите, пожалуйста! — Кристаллов поднимает взгляд. Только теперь он как следует видит лицо начальника политотдела, искаженное болью. И вдруг, ощутив, что Меркулов задал отнюдь не праздный вопрос, Кристаллов добавляет: — Однако мне кажется, формулировка эта опасная... любой руководитель — человек... И повернуть ее можно, как угодно... Но вы ведь больны, товарищ начальник, — заканчивает он с участием.
— Идите! — говорит Меркулов. Он уже не слышит последних слов. — Я подпишу потом.
«Формулировка опасная»... Но ведь я всегда старался исходить из принципиальных соображений», — думает Меркулов. Теперь он тщательно припоминает свое появление в Белых Скалах. Где-то в глубине души тлеет надежда, проследив жизненный путь, сказать: «Нет, я во всем и всегда был чист». Но это уже невозможно.
Меркулов ведет диалог с собственной совестью, диалог, в котором не уклонишься от прямых ответов.
— Почему, едва прибыв в Белые Скалы, стал выражать недовольство всем? Не потому ли, что хотел возвеличить собственное «я»?
— Не знаю. Не исключено, что отчасти поэтому. Но ведь главное, — был прав.
— Хорошо. Однако, если был уверен в. правоте, зачем добивался отмены партактива?
— Что ж, признаюсь, ошибся: в людей не поверил.
— Это еще не все. Свой авторитет уронить боялся, испортить с командующим отношения.
— Неправда! Не об авторитете думал. О верной линии.
— Зачем тогда стал хвалить то, что хвалил Панкратов?
— Казалось, так надо, временно, для пользы дела.
— Только ли для дела? А не для себя?
— Может быть, отчасти... неосознанно.
— Светова отругал на совещании, не разобравшись в том хорошем, что он делал, докладную Донцова похоронил, на партсобрании Зысотина не поддержал, после собрания с Панкратовым порвал, а о своих сомнениях и ошибках — ни слова... И все неосознанно?
— Да. Еще раз да — неосознанно. А если и глушил в себе когда-нибудь сомнения сознательно, то тоже не думал о выгоде.
— А людей ниже себя чином считал винтиками...
Меркулову стало трудно дышать. Он поднялся и открыл стекло иллюминатора. Все, что было вдали от борта корабля, показалось серой, бесформенной пустотой. Он тяжело вздохнул. Вернулся к столу. «Пусть я ошибался, не умел ценить людей, слишком высоко ценил свое «я», давал спекулировать на этом. Но я не карьерист! Тут ты, жена, солгала, тут просчиталась! — пальцы Меркулова, зажав большой обломок карандаша, чертили по стеклу ломаные линии. — И я не юлил, а всегда старался выработать правильную государственную установку и следовал ей». Он почувствовал, что столкнулся с какими-то противоречиями, которые не мог разрешить. На стекле появился опрокинутый треугольник без основания. «Ножницы, — подумал Меркулов, — ножницы между тем, что я задумывал, и тем, что получалось?.. Ну а что же делать теперь, дальше?» Он откинулся на спинку стула. Острая боль во лбу утихла. Но голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как ему нужен был сейчас друг, перед которым можно было бы открыться. «Раньше была жена, — подумал Меркулов. — Была, — отозвалось глухой болью... — Но разве друг тот, кто носит маску?» Он поднялся, прошелся по каюте, как слепой, пальцами нащупал переборку у иллюминатора, медный винт, потом долго тер ладонью висок. «Меня по себе судила... с себя маску долой, а с меня кожу заживо». Друг? Не было у него близких друзей. Впрочем, был человек, обязанный ему жизнью. «Что ж, долг платежом красен». Меркулов пригладил волосы и решительно вышел из каюты. Он вошел к Вы-сотину, поздоровался, сел напротив него у стола и, не зная как начать разговор, сказал:
— Пришел к тебе как рядовой коммунист к секретарю партбюро. — Досадуя на себя, Меркулов махнул рукой и поправился: — Пришел к тебе, побратим, поделиться горем.
В первую минуту Высотин посмотрел на Меркулова удивленно и даже растерянно, потом в глазах его вспыхнула тревога.
— Что с вами, Борис Осипович?
— Запри дверь, Андрей, — сказал Меркулов, — и садись. — Он подождал, пока Высотин выполнил его просьбу, и продолжал: — Мы, кажется, с тобой ни разу по душам не говорили с тех пор, как расстались в госпитале.
— В том не моя вина! — Высотин говорил осторожно. Он еще не догадывался о том, что привело к нему Меркулова.
— Да, не твоя вина! — Меркулов задумался. Слишком долгое время ему не нужно было иного друга, кроме жены. Для того чтобы раскрыть перед Высотиным свою душу, надо было рассказать о своей жизни. На мгновенье он заколебался... «Для чего все это? Понял, что стоял перед пропастью, и довольно... Служи, молчи, проверяй сам себя. Может, уйти?» Но тут же осудил себя: «Опять берегу свое самолюбие, свое драгоценное «я»... Забыв о Высотине, он положил руки на стол и опустил на них тяжелую голову.
Склоненная седеющая голова Меркулова произвела на Высотина большее впечатление, чем все его слова.
— Ну, говори, побратим, — тихо сказал он, переходя на «ты».
Меркулов поднял голову, горько усмехнулся:
— Что ж, слушай! За тем и пришел. Расскажу тебе историю одного запутавшегося человека. А начинается мой рассказ с первых послевоенных дней... — Меркулов заговорил о том, как учился, работал на одной, другой, третьей должностях... Как прибыл в Белые Скалы, как относился к делам и людям... Его будто прорвало. Он говорил о себе так, словно безжалостно осуждал чужого, ненавистного ему человека, который стремился к собственному возвеличению. Только об Елене Станиславовне не упомянул ни словом. Не потому, что хотел утаить свое чувство к ней... Нет, просто ни на кого не хотел он списывать и доли своей вины.
— И вот пошли ошибки, Андрей, — закончил он. — И даже в правильных моих поступках будто какой-то привкус плохой. И об этом сказала мне сегодня... словом, сказал один человек, что я карьерист.—Он секунду молчал. — А я считал себя всегда настоящим коммунистом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145