Чем памятны мне эти собрания? Тем, что каждое из них было необходимым, тем, что на каждом звучал призыв: «Коммунисты, вперед!» За последние годы, к сожалению, видел я у нас много партсобраний совсем иных: скучных и серых, после которых ровным счетом ничего не менялось. Скажу откровенно, судя по докладу, сегодняшнее тоже обещало быть таким. Но, кажется, потом загорелся живой огонек. Так не будем его гасить. Теперь, друзья, 1954 год, и вся партия борется за восстановление ленинских норм партийной жизни. Л эти нормы требуют смелой мысли, страстного чувства от каждого коммуниста, непримиримости к тому, что является слепой догмой... Некоторые из нас поддались рутине... И, видимо, я сам был в этом грешен...
Панкратов смотрел на Серова с удивлением. «Что же он и себя самого отдает на суд «критиканов?». Нет, старый служака отказывался понимать командующего. Выставив вперед челюсть, он сидел недоумевающий и потрясенный. Меркулова не покидала мысль: «Об этом я, именно я, должен был говорить... Но теперь ведь уже не могу...» Впервые за много лет он почувствовал себя растерянным. Личное, меркуловское, расходилось с государственным, партийным, принципиальным. Это еще не осознавалось до конца. Но все росло ощущение глубокой внутренней тревоги.
Коммунисты выступали один за другим. Неожиданно крепко досталось Маратову. «Наш Савва» — эти слова вдруг прозвучали иронически и зло. «Наш Савва всех готов понять, всем помочь, всех хвалить. Прямо не
секретарь партбюро, а духовник всепрощающий. Не пора ли признаться, что мы больше изучали бумаги, чем живых людей, что, проверяя корабли, мы порой слишком глухо говорили о недостатках...»
Маратов был ошеломлен и от заключительного слова отказался. Он не был к нему готов.«Да, не силен ты, брат, не силен», — подумал Меркулов. Он и сам не знал, как должен выступить Маратов, но почему-то в нем до конца тлела надежда, что все еще можно повернуть, что есть какой-то ход, который докажет, что линия политотдела и партийного бюро определялась высшей партийной и государственной необходимостью.
Начали зачитывать проект решения. По традиции работа партбюро была признана все же удовлетворительной.Однако истинный итог был подведен на выборах. Маратова, всеобщего друга, «прокатили на вороных».
В состав нового партбюро были избраны Высотин, Порядов, Кристаллов... Партийное собрание кончилось за час до отбоя. В корабельном клубе остались только члены нового партбюро, чтобы после небольшого перерыва провести организационное заседание.
Меркулову полагалось бы остаться с ними (такова была традиция), открыть заседание, рекомендовать, кого избрать секретарем. Но собрание выбило начальника политотдела из колеи. К тому же его мучила боль в пояснице (видимо, давало знать себя купанье в ледяной воде во время высадки десанта).
Меркулов расхаживал по коридору и злился на Вы-сотина, Маратова, Серова, а больше всех на самого себя, и это было близко к душевному смятению... «Черт меня дернул связать себя с Панкратовым», — впервые сделал он этот вывод.
Его размышления прервал командующий. Он подошел и спросил:
— Так кого в секретари?
Меркулов заколебался. В составе бюро были два партийных работника: Кристаллов и Порядов. Ни к одному из них сейчас душа не лежала. Однако он взял себя в руки, стремясь быть вполне объективным, сказал:
— Думаю, Порядова. Правда, он мой заместитель, это не принято, но ведь и не возбраняется уставом партии...
Серов не скрыл удивления.
— Помнится, вы были им недовольны, — заметил он, — хотели даже откомандировать.
— Многое изменилось, Кирилл Георгиевич, — сказал Меркулов устало, — да и состав бюро такой...
Серов покачал головой.
— Планировался, видимо, несколько иной, — он прищурился чуть лукаво: — Ну что ж, раз так, пусть сами и решают, в чьи руки бразды вручать... А? Сегодня уж такой демократический день.
Меркулов озадаченно поглядел на командующего, сдвинул брови, но спорить не стал.
— Пусть так, — сказал он.— А я поеду домой, что-то нездоровится. — Он болезненно выпрямился, держась рукой за поясницу.
— Да, вид у вас нездоровый,—согласился Серов.
Они распрощались сухо. Ни тот, ни другой не заговорили о прошедшем собрании. Отнеслись они к нему, конечно, по-разному, но к большому разговору еще оба не были готовы.
Серов ушел к себе, расстегнул крючки на кителе и, прохаживаясь по каюте, размышлял о прошедшем партсобрании. «Все, что делается народом, к лучшему», — думалось ему. Через несколько минут в каюту заглянул Панкратов.
— На заседание партбюро пойдете, товарищ адмирал? — спросил он подчеркнуто буднично. Ни за что не показал бы он Серову сейчас, что собрание его потрясло. Всем своим поведением он должен был продемонстрировать, что ни на минуту не позволит усомниться в себе и в своей правоте.
Однако спокойствие и будничный тон Панкратова были слишком искусственно подчеркнуты, и Серов с первого взгляда понял: «А ведь ты только притворяешься, Потапыч, что ничто тебя не задело».
...После собрания Маратов поднялся на палубу. Тревога и стыд охватили его, едва объявили результат го-
лосования. До последней минуты пропагандист надеялся, что, несмотря, ни на что, в бюро он попадет, а там Меркулов рекомендует его в секретари, и все уляжется само собой. «Большая туча — маленький дождь», — эту пословицу он не раз сегодня твердил про себя. Не то, чтобы Маратов был убежден в ее справедливости, но очень уж хотелось, чтобы все обошлось без больших переживаний и потрясений. Втайне военная служба представлялась Маратову чем-то вроде пребывания в гостинице, где удобно жить, приятно общаться со старыми и заводить дружбу с новыми знакомыми, безмятежно вращаясь в кругу событий и лишь' изредка перебираясь из одного номера в другой, новый, лучший, но, впрочем, почти ничем не отличающийся от старого.
Морозные звезды усыпали небо. Лед в гавани поблескивал, как хорошо натертый паркет. За черной, как угольная смола, бетонированной набережной цепочками фонарей отмечались пустынные серые улицы. Чистый и необыкновенно пахучий воздух заполнял гавань. Маратов прошелся по палубе, поглядел на закутанного в полушубок часового у сходней, на стволы зачехленных орудий, нависших над палубой, на весь заиндевевший мир, простирающийся вокруг, и ему вдруг стало нестерпимо одиноко.
Неподалеку от Маратова прошел Меркулов, прямой, как палка, высоко держа голову. Шаги его на сходнях прозвучали так, будто он давил каблуками орехи. И снова все стихло.
...Да, конец собрания был для Маратова страшным ударом. И не потому, что он дорожил постом секретаря партбюро. Нет, дело это хлопотливое. Маратов не раз, полушутя, полусерьезно, говорил: «Пора меня переизбрать, не то воображу себя секретарем милостью божьей на вечные времена».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Панкратов смотрел на Серова с удивлением. «Что же он и себя самого отдает на суд «критиканов?». Нет, старый служака отказывался понимать командующего. Выставив вперед челюсть, он сидел недоумевающий и потрясенный. Меркулова не покидала мысль: «Об этом я, именно я, должен был говорить... Но теперь ведь уже не могу...» Впервые за много лет он почувствовал себя растерянным. Личное, меркуловское, расходилось с государственным, партийным, принципиальным. Это еще не осознавалось до конца. Но все росло ощущение глубокой внутренней тревоги.
Коммунисты выступали один за другим. Неожиданно крепко досталось Маратову. «Наш Савва» — эти слова вдруг прозвучали иронически и зло. «Наш Савва всех готов понять, всем помочь, всех хвалить. Прямо не
секретарь партбюро, а духовник всепрощающий. Не пора ли признаться, что мы больше изучали бумаги, чем живых людей, что, проверяя корабли, мы порой слишком глухо говорили о недостатках...»
Маратов был ошеломлен и от заключительного слова отказался. Он не был к нему готов.«Да, не силен ты, брат, не силен», — подумал Меркулов. Он и сам не знал, как должен выступить Маратов, но почему-то в нем до конца тлела надежда, что все еще можно повернуть, что есть какой-то ход, который докажет, что линия политотдела и партийного бюро определялась высшей партийной и государственной необходимостью.
Начали зачитывать проект решения. По традиции работа партбюро была признана все же удовлетворительной.Однако истинный итог был подведен на выборах. Маратова, всеобщего друга, «прокатили на вороных».
В состав нового партбюро были избраны Высотин, Порядов, Кристаллов... Партийное собрание кончилось за час до отбоя. В корабельном клубе остались только члены нового партбюро, чтобы после небольшого перерыва провести организационное заседание.
Меркулову полагалось бы остаться с ними (такова была традиция), открыть заседание, рекомендовать, кого избрать секретарем. Но собрание выбило начальника политотдела из колеи. К тому же его мучила боль в пояснице (видимо, давало знать себя купанье в ледяной воде во время высадки десанта).
Меркулов расхаживал по коридору и злился на Вы-сотина, Маратова, Серова, а больше всех на самого себя, и это было близко к душевному смятению... «Черт меня дернул связать себя с Панкратовым», — впервые сделал он этот вывод.
Его размышления прервал командующий. Он подошел и спросил:
— Так кого в секретари?
Меркулов заколебался. В составе бюро были два партийных работника: Кристаллов и Порядов. Ни к одному из них сейчас душа не лежала. Однако он взял себя в руки, стремясь быть вполне объективным, сказал:
— Думаю, Порядова. Правда, он мой заместитель, это не принято, но ведь и не возбраняется уставом партии...
Серов не скрыл удивления.
— Помнится, вы были им недовольны, — заметил он, — хотели даже откомандировать.
— Многое изменилось, Кирилл Георгиевич, — сказал Меркулов устало, — да и состав бюро такой...
Серов покачал головой.
— Планировался, видимо, несколько иной, — он прищурился чуть лукаво: — Ну что ж, раз так, пусть сами и решают, в чьи руки бразды вручать... А? Сегодня уж такой демократический день.
Меркулов озадаченно поглядел на командующего, сдвинул брови, но спорить не стал.
— Пусть так, — сказал он.— А я поеду домой, что-то нездоровится. — Он болезненно выпрямился, держась рукой за поясницу.
— Да, вид у вас нездоровый,—согласился Серов.
Они распрощались сухо. Ни тот, ни другой не заговорили о прошедшем собрании. Отнеслись они к нему, конечно, по-разному, но к большому разговору еще оба не были готовы.
Серов ушел к себе, расстегнул крючки на кителе и, прохаживаясь по каюте, размышлял о прошедшем партсобрании. «Все, что делается народом, к лучшему», — думалось ему. Через несколько минут в каюту заглянул Панкратов.
— На заседание партбюро пойдете, товарищ адмирал? — спросил он подчеркнуто буднично. Ни за что не показал бы он Серову сейчас, что собрание его потрясло. Всем своим поведением он должен был продемонстрировать, что ни на минуту не позволит усомниться в себе и в своей правоте.
Однако спокойствие и будничный тон Панкратова были слишком искусственно подчеркнуты, и Серов с первого взгляда понял: «А ведь ты только притворяешься, Потапыч, что ничто тебя не задело».
...После собрания Маратов поднялся на палубу. Тревога и стыд охватили его, едва объявили результат го-
лосования. До последней минуты пропагандист надеялся, что, несмотря, ни на что, в бюро он попадет, а там Меркулов рекомендует его в секретари, и все уляжется само собой. «Большая туча — маленький дождь», — эту пословицу он не раз сегодня твердил про себя. Не то, чтобы Маратов был убежден в ее справедливости, но очень уж хотелось, чтобы все обошлось без больших переживаний и потрясений. Втайне военная служба представлялась Маратову чем-то вроде пребывания в гостинице, где удобно жить, приятно общаться со старыми и заводить дружбу с новыми знакомыми, безмятежно вращаясь в кругу событий и лишь' изредка перебираясь из одного номера в другой, новый, лучший, но, впрочем, почти ничем не отличающийся от старого.
Морозные звезды усыпали небо. Лед в гавани поблескивал, как хорошо натертый паркет. За черной, как угольная смола, бетонированной набережной цепочками фонарей отмечались пустынные серые улицы. Чистый и необыкновенно пахучий воздух заполнял гавань. Маратов прошелся по палубе, поглядел на закутанного в полушубок часового у сходней, на стволы зачехленных орудий, нависших над палубой, на весь заиндевевший мир, простирающийся вокруг, и ему вдруг стало нестерпимо одиноко.
Неподалеку от Маратова прошел Меркулов, прямой, как палка, высоко держа голову. Шаги его на сходнях прозвучали так, будто он давил каблуками орехи. И снова все стихло.
...Да, конец собрания был для Маратова страшным ударом. И не потому, что он дорожил постом секретаря партбюро. Нет, дело это хлопотливое. Маратов не раз, полушутя, полусерьезно, говорил: «Пора меня переизбрать, не то воображу себя секретарем милостью божьей на вечные времена».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145