..
— У какого деда? — в недоумении спросил Тогой-кин, подумав, не бредит ли Фокин.
— А у великого якутского шамана!
— Мой дед был охотником.
— Да-а? А ты второго попроси! Ведь у каждого человека два деда.
— Другого не знаю. Умер еще до моего...
— Вот-вот! У того, который умер «до»!
Иванов помахал рукой в сторону Тогойкина: не обращай, мол, внимания.
— Завтра плаху дадите мне! — Попов вытянул вперед руку со скрюченными пальцами и несколько раз подергал плечами, порываясь сесть.— Я ее... Я разгрызу ее зубами, я выскребу ее ногтями! Неужто можно быть мужчиной только тогда, когда есть топоры и пилы? — Заметив, что Фокин собирается что-то сказать, Попов стукнул пяткой здоровой ноги так, что дрогнул весь их «дом», и громовым голосом выкрикнул одно только слово: — Молчи!
Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!
— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич.— Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?
— Пойду подогрею.— Тогойкин подхватил бак и вышел.
Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.
Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал— лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!
Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!
Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью-.
Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами...
Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза,— видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.
Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.
Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.
— Что это?— спросил он, ткнув пальцем в бочонок.
— Да, так, немного масла,—прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись.— Масла немного,— повторил он.— В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.
Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.
— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном.—Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.
Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от к его, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.
— Если надо, можно и расстелить,— криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.
И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.
А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.
— Товарищ капитан!
— Слушаю.
— Как вы. себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать!
— Да-а... Четвертый день на исходе....Какие интересно, дела на войне? Когда же откроется; наконец, второй фронт?
— Союзнички появятся, когда надо будет: делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов.—Вот он, ихний самолет...—Попов невнятно выругался.
— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с: улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко...
— Почему именно до Белоруссии?
— Ваши ведь, там?
— Да, там, но...— Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался:
«Да, до Белоруссии еще далеко...» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел. И никто не знал, как плачет этот сильный человек бессонными ночами. Дорогие ему лица возникали тогда в его памяти, иногда все вместе, иногда каждое в отдельности, и он разговаривал с ними, успокаивал их. И ему казалось, что его ласковый шепот придает им душевные силы, вселяет в них надежду на спасение.
А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них; Даже» в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек: мой; Света... Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе ж сердцем, и мыслью...»
И тут на тебе: «До Белоруссии еще далеко...» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын—-уж раз-то в неделю, но не-
пременно видится с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— У какого деда? — в недоумении спросил Тогой-кин, подумав, не бредит ли Фокин.
— А у великого якутского шамана!
— Мой дед был охотником.
— Да-а? А ты второго попроси! Ведь у каждого человека два деда.
— Другого не знаю. Умер еще до моего...
— Вот-вот! У того, который умер «до»!
Иванов помахал рукой в сторону Тогойкина: не обращай, мол, внимания.
— Завтра плаху дадите мне! — Попов вытянул вперед руку со скрюченными пальцами и несколько раз подергал плечами, порываясь сесть.— Я ее... Я разгрызу ее зубами, я выскребу ее ногтями! Неужто можно быть мужчиной только тогда, когда есть топоры и пилы? — Заметив, что Фокин собирается что-то сказать, Попов стукнул пяткой здоровой ноги так, что дрогнул весь их «дом», и громовым голосом выкрикнул одно только слово: — Молчи!
Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!
— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич.— Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?
— Пойду подогрею.— Тогойкин подхватил бак и вышел.
Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.
Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал— лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!
Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!
Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью-.
Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами...
Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза,— видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.
Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.
Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.
— Что это?— спросил он, ткнув пальцем в бочонок.
— Да, так, немного масла,—прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись.— Масла немного,— повторил он.— В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.
Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.
— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном.—Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.
Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от к его, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.
— Если надо, можно и расстелить,— криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.
И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.
А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.
— Товарищ капитан!
— Слушаю.
— Как вы. себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать!
— Да-а... Четвертый день на исходе....Какие интересно, дела на войне? Когда же откроется; наконец, второй фронт?
— Союзнички появятся, когда надо будет: делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов.—Вот он, ихний самолет...—Попов невнятно выругался.
— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с: улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко...
— Почему именно до Белоруссии?
— Ваши ведь, там?
— Да, там, но...— Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался:
«Да, до Белоруссии еще далеко...» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел. И никто не знал, как плачет этот сильный человек бессонными ночами. Дорогие ему лица возникали тогда в его памяти, иногда все вместе, иногда каждое в отдельности, и он разговаривал с ними, успокаивал их. И ему казалось, что его ласковый шепот придает им душевные силы, вселяет в них надежду на спасение.
А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них; Даже» в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек: мой; Света... Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе ж сердцем, и мыслью...»
И тут на тебе: «До Белоруссии еще далеко...» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын—-уж раз-то в неделю, но не-
пременно видится с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85