Николай выстрелил. Глухарь вздрогнул, пригнул голову, но тут же вытянул шею, удивленно разглядывая медленно упавшую на зеМлю ветку.
«Мимо!» — с досадой промелькнуло в голове Тогой-кина. Выдернув из ружья стреляную гильзу, он быстро вложил заряженный дробью патрон и выстрелил второй раз. Глухарь взмахнул крыльями, словно бы соби- раясь взлететь, и рухнул на землю.
Тогойкин подбежал, поднял птицу, положил ее себе на колено и широко развернул твердый, жесткий хвост. На каждом пере было по одной белой круглой отметине. Немного кружилась голова, ощущалась-дрожь в коленях, а в ушах тихо шелестело, будто легко терлись друг об друга крупинки снега.
«Калмыкову суп»,— подумал он и, торопливо затолкав глухаря в рюкзак, вытащил утонувшую в снегу гильзу, извлек вторую из ружья, и ту и другую положил в патронташ дульцами вниз, снова зарядил ружье и двинулся в путь.
Прошел он не так много, и вдруг ослепительной яркости свет ударил ему в глаза. Всколыхнулась в глубоком вздохе земля. Вздрогнули и взъерошились деревья.
Пронизывая острыми лучами легкие облака на небе и разжигая ослепительно яркие костры на снегу, под многоярусной гигантской аркой всходило солнце.
Тогойкин спускался с высокого таежного хребта. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилались необъятные просторы тайги. Лиственничные леса, сосновые боры, березовые рощи. Среди лесов и чащ белели широкие и узкие долины. Замерзшие горные реки, казалось, бежали, встряхивая, словно гривами, молодыми березками, окаймлявшими их берега. А выступы и впадины, холмы и овраги, подернутые голубоватыми тенями, засверкали, заиграли, задрожали пурпурными бликами, загорелись и заполыхали алыми вспышками, зарябили и заструились, точно разлившиеся реки. Купаясь в потоках света, сучья лиственниц, купы ив, ветви берез отогрелись и стали, более гибкими. По-весеннему зашумела, зашелестела, запела ожившая тайга.
Тогойкин остановился, завороженный красотой света и звука. А когда двинулся дальше, по обе стороны от него засверкали бриллиантами чистой воды, зазвенели хрустальным звоном кристаллики инея на ветвях деревьев.
Земля и небо, все живое проснулось в одно время.С громким шумом начали взлетать черные глухари и пестрые тетерки. Взметнувшимися комьями снега уносились стаи белых куропаток. Слышался свист рябчика, притаившегося в густых ветвях. С бойкой болтовней проносились рыжехвостые ронжи, хватаясь за сучья упавшего дерева, ероша свои сизые перья, вертя черными головками. Пестроголовые чечетки старательно заглядывали туда-сюда, суетились, бегали по дереву вверх и вниз, обшаривая и обыскивая его, словно потеряли что-то. Пестрый дятел прицепился к сухому дереву, воткнул в него свой крепкий клюв и, вибрируя им,
издал дробный звук, разлившийся по всей шири тайги. Черный дятел — желна — с ярко-красным колпаком на макушке летел, оглашая лес то горестным рыданием, то заливистым смехом.
Как много, оказывается, в тайге крохотных, всего-то с наперсток величиной, но таких сказочно выносливых, преодолевающих ураганные ветры и лютые морозы дтичек-богатырей! Такие на вид серенькие, невзрачные, они обладают великим многообразием голосов и характеров. Есть среди них и весьма бдительные советчики, всё поучающие: «Стой-постой, съест, съест!..» Есть и очень любознательные, те всё пищат: «Погляжу, посмотрю, погляжу, посмотрю...» А то вдруг нетерпеливо зачирикает какая-нибудь из них: «Этот свой, свой, свой!..» Есть еще всем известная птичка зорянка, ее якуты называют лиственничным жаворонком. Сидит она на вершине самой высокой лиственницы, не отличишь ее от мелкой шишечки, а на заре затянет неотразимо нежную песню —откуда что берется! За жестокую зиму ее горлышко, подобное серебряному колокольчику, нисколько не осипло, а, наоборот, стало еще чище и звонче. Кажется, именно на ее прекрасную песню откликнулось солнышко и протянуло ей свои
лучи.Кричать и шуметь летом может всяк имеющий горло. А попробуй-ка попой на таком лютом морозе!С восхода солнца Николай все время шел в сопровождении самых разнообразных птиц. То ли за ним Следовали одни и те же стаи, то ли его встречали новые?
Четвероногие бродят больше всего ночью, а пернатые резвятся днем. Тайга никогда не затихает, жизнь в ней никогда не прерывается.Как только взошло солнце, крылатых стало больше, а четвероногих меньше. Изредка выглядывает из-под снега черномордая, рыжая голова колонка и в смертельном испуге ныряет обратно. Между соломинками сухой, припорошенной снегом травы пробегает серая мышь. С шумом и свистом прыгает по деревьям белка.
Пройдя такой долгий путь, Николай перестал интересоваться породами деревьев, не задумывался над тем, какие лощины и поляны он миновал. Он шел и шел, изредка поднимая голову, когда над ним пронзительно
кричал ворон, или опускал взгляд, если из-под ног выскакивал заяц или вылетал глухарь.Упорно, не останавливаясь, подавшись вперед, он продолжал свой путь.
Иногда ему казалось, что он видит мать, поминутно поглядывающую на дверь. Она тихо утирает ладонью слезы. А Лиза вообще будто все время где-то рядом. Она не плачет, она ободряет его своей милой улыбкой.
Николай заглянул сверху в глубокое ущелье, сплошь забитое беспорядочно наваленными деревьями, словно весеннее половодье натолкало их сюда, и с трудом узнал «свою» падь.
Минувшей ночью здесь обильно выпал снег, пушистый, как заячий мех. Ведь бывает же, что сбоку смотрит солнышко, а проплывающая тучка вдруг прольется ливнем. Так же и со снегом: завалит какой-нибудь небольшой участок земли — и все. Рыхлый снег соскальзывает с деревьев на землю большими комьями. И оголенные мерзлые сучья кивают им тихо вослед.
Заметив, что и сам весь обсыпан снегом, Николай сиял шапку и ударил ею об дерево. Сверху упал на него огромный пласт. Он распахнул пальто и встряхнулся; обжигая тело, через ворот скатился вниз по спине комок снега.
Холодный воздух и снег, растаявший под одеждой, взбодрили его, и он тронулся было с места, но тут на кустик тальника прямо перед ним сел воробей. Встряхнувшись и топорща перышки, он расправил жиденький хвостик, сверкнул бусинками глаз и прощебетал:
— Тут че-век!..
— А-а, Трифон Трифоныч! — воскликнул Тогой-кин.— И правда, тут, тут я, мой дружок!..— Вытащив из кармана сухарь, Николай раскусил его, потер в ладонях и кинул крошки подальше на снег.
Как посыплются тут с деревьев воробушки, раскатываясь по снегу шерстяными шариками..
«Скорее напоить Калмыкова горячим бульоном!»-подумал Тогойкин и зашагал быстрее.
Ему почему-то казалось, что раз знакомые воробьи держатся так близко от людей, значит, и с людьми все благополучно.
Николай не помнит, долго ли он шел до низа длинного распадка и когда успел перейти широкую травянистую низину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
«Мимо!» — с досадой промелькнуло в голове Тогой-кина. Выдернув из ружья стреляную гильзу, он быстро вложил заряженный дробью патрон и выстрелил второй раз. Глухарь взмахнул крыльями, словно бы соби- раясь взлететь, и рухнул на землю.
Тогойкин подбежал, поднял птицу, положил ее себе на колено и широко развернул твердый, жесткий хвост. На каждом пере было по одной белой круглой отметине. Немного кружилась голова, ощущалась-дрожь в коленях, а в ушах тихо шелестело, будто легко терлись друг об друга крупинки снега.
«Калмыкову суп»,— подумал он и, торопливо затолкав глухаря в рюкзак, вытащил утонувшую в снегу гильзу, извлек вторую из ружья, и ту и другую положил в патронташ дульцами вниз, снова зарядил ружье и двинулся в путь.
Прошел он не так много, и вдруг ослепительной яркости свет ударил ему в глаза. Всколыхнулась в глубоком вздохе земля. Вздрогнули и взъерошились деревья.
Пронизывая острыми лучами легкие облака на небе и разжигая ослепительно яркие костры на снегу, под многоярусной гигантской аркой всходило солнце.
Тогойкин спускался с высокого таежного хребта. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилались необъятные просторы тайги. Лиственничные леса, сосновые боры, березовые рощи. Среди лесов и чащ белели широкие и узкие долины. Замерзшие горные реки, казалось, бежали, встряхивая, словно гривами, молодыми березками, окаймлявшими их берега. А выступы и впадины, холмы и овраги, подернутые голубоватыми тенями, засверкали, заиграли, задрожали пурпурными бликами, загорелись и заполыхали алыми вспышками, зарябили и заструились, точно разлившиеся реки. Купаясь в потоках света, сучья лиственниц, купы ив, ветви берез отогрелись и стали, более гибкими. По-весеннему зашумела, зашелестела, запела ожившая тайга.
Тогойкин остановился, завороженный красотой света и звука. А когда двинулся дальше, по обе стороны от него засверкали бриллиантами чистой воды, зазвенели хрустальным звоном кристаллики инея на ветвях деревьев.
Земля и небо, все живое проснулось в одно время.С громким шумом начали взлетать черные глухари и пестрые тетерки. Взметнувшимися комьями снега уносились стаи белых куропаток. Слышался свист рябчика, притаившегося в густых ветвях. С бойкой болтовней проносились рыжехвостые ронжи, хватаясь за сучья упавшего дерева, ероша свои сизые перья, вертя черными головками. Пестроголовые чечетки старательно заглядывали туда-сюда, суетились, бегали по дереву вверх и вниз, обшаривая и обыскивая его, словно потеряли что-то. Пестрый дятел прицепился к сухому дереву, воткнул в него свой крепкий клюв и, вибрируя им,
издал дробный звук, разлившийся по всей шири тайги. Черный дятел — желна — с ярко-красным колпаком на макушке летел, оглашая лес то горестным рыданием, то заливистым смехом.
Как много, оказывается, в тайге крохотных, всего-то с наперсток величиной, но таких сказочно выносливых, преодолевающих ураганные ветры и лютые морозы дтичек-богатырей! Такие на вид серенькие, невзрачные, они обладают великим многообразием голосов и характеров. Есть среди них и весьма бдительные советчики, всё поучающие: «Стой-постой, съест, съест!..» Есть и очень любознательные, те всё пищат: «Погляжу, посмотрю, погляжу, посмотрю...» А то вдруг нетерпеливо зачирикает какая-нибудь из них: «Этот свой, свой, свой!..» Есть еще всем известная птичка зорянка, ее якуты называют лиственничным жаворонком. Сидит она на вершине самой высокой лиственницы, не отличишь ее от мелкой шишечки, а на заре затянет неотразимо нежную песню —откуда что берется! За жестокую зиму ее горлышко, подобное серебряному колокольчику, нисколько не осипло, а, наоборот, стало еще чище и звонче. Кажется, именно на ее прекрасную песню откликнулось солнышко и протянуло ей свои
лучи.Кричать и шуметь летом может всяк имеющий горло. А попробуй-ка попой на таком лютом морозе!С восхода солнца Николай все время шел в сопровождении самых разнообразных птиц. То ли за ним Следовали одни и те же стаи, то ли его встречали новые?
Четвероногие бродят больше всего ночью, а пернатые резвятся днем. Тайга никогда не затихает, жизнь в ней никогда не прерывается.Как только взошло солнце, крылатых стало больше, а четвероногих меньше. Изредка выглядывает из-под снега черномордая, рыжая голова колонка и в смертельном испуге ныряет обратно. Между соломинками сухой, припорошенной снегом травы пробегает серая мышь. С шумом и свистом прыгает по деревьям белка.
Пройдя такой долгий путь, Николай перестал интересоваться породами деревьев, не задумывался над тем, какие лощины и поляны он миновал. Он шел и шел, изредка поднимая голову, когда над ним пронзительно
кричал ворон, или опускал взгляд, если из-под ног выскакивал заяц или вылетал глухарь.Упорно, не останавливаясь, подавшись вперед, он продолжал свой путь.
Иногда ему казалось, что он видит мать, поминутно поглядывающую на дверь. Она тихо утирает ладонью слезы. А Лиза вообще будто все время где-то рядом. Она не плачет, она ободряет его своей милой улыбкой.
Николай заглянул сверху в глубокое ущелье, сплошь забитое беспорядочно наваленными деревьями, словно весеннее половодье натолкало их сюда, и с трудом узнал «свою» падь.
Минувшей ночью здесь обильно выпал снег, пушистый, как заячий мех. Ведь бывает же, что сбоку смотрит солнышко, а проплывающая тучка вдруг прольется ливнем. Так же и со снегом: завалит какой-нибудь небольшой участок земли — и все. Рыхлый снег соскальзывает с деревьев на землю большими комьями. И оголенные мерзлые сучья кивают им тихо вослед.
Заметив, что и сам весь обсыпан снегом, Николай сиял шапку и ударил ею об дерево. Сверху упал на него огромный пласт. Он распахнул пальто и встряхнулся; обжигая тело, через ворот скатился вниз по спине комок снега.
Холодный воздух и снег, растаявший под одеждой, взбодрили его, и он тронулся было с места, но тут на кустик тальника прямо перед ним сел воробей. Встряхнувшись и топорща перышки, он расправил жиденький хвостик, сверкнул бусинками глаз и прощебетал:
— Тут че-век!..
— А-а, Трифон Трифоныч! — воскликнул Тогой-кин.— И правда, тут, тут я, мой дружок!..— Вытащив из кармана сухарь, Николай раскусил его, потер в ладонях и кинул крошки подальше на снег.
Как посыплются тут с деревьев воробушки, раскатываясь по снегу шерстяными шариками..
«Скорее напоить Калмыкова горячим бульоном!»-подумал Тогойкин и зашагал быстрее.
Ему почему-то казалось, что раз знакомые воробьи держатся так близко от людей, значит, и с людьми все благополучно.
Николай не помнит, долго ли он шел до низа длинного распадка и когда успел перейти широкую травянистую низину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85