«Ну, берегись!» Надо же так сказать! А ведь сказала она это, жалеючи его всем сердцем: сломается-де лыжа — замучаешься... А он тоже хорош! Сразу ощетинился: «Не каркай!» Будто отсох бы у него язык, скажи он: «Дашенька, не бойся, милая, я скоро вернусь».
Дойдя до края снежной равнины, Николай снял лыжи, а когда миновал неширокую полосу кустарника, снова заскользил по узенькому, словно лесная тропинка, чистому ложу замерзшего ручья. Но скоро он опять снял лыжи, воткнул их торчком в снег и, пробираясь между тоненькими березками и тальником, вышел к высоким кочкам, сплошь заросшим журавлиным
горошком. Свежие следы куропаток испещрили здесь снег вдоль и поперек.Тогойкин хотел снять иней с первой петли, но раздумал, решив сначала осмотреть все остальные петли. Пусто. Точнр, пусто!.. Видимо, и вернется он с пустыми руками... Вторая, третья, четвертая петли так и стоят, как он их насторожил. Пятую куропатка втоптала в снег, а сама ушла на своих коротких мохнатых ножках. А вон их сколько обошло стороной, прямо-таки тракт протоптали.
Тогойкин волновался все больше, боясь и впрямь вернуться без добычи. То и дело спотыкаясь, он брел по глубокому снегу. Десятой петли на месте не оказалось, ее сволокло под густые заросли длинной осоки:. Он выдернул ее вместе с комком примерзшего снега... Ба, да это вовсе и не снег, а куропатка!.. Николай схватил ее обеими руками, сунул за пазуху и протолкал поглубже к рукаву, словно боясь, что она вырвется. Довольный, он похлопал ладонью по вздувшейся одежде и только после этого немного успокоился.
Под одиннадцатой, последней петлей прошел громадный горностай-самец.Пока он приглядывался к его следам, из рощицы, что на берегу ручья, взвилось ввысь с десяток куропаток. Тогойкин завертелся, засуетился, перенес туда с прежнего места четыре петли и насторожил их на тропках, проложенных только что улетевшими птицами. С других петель стряхнул иней, поправил и обновил насторожку.
На востоке, где пурпуром полыхала заря, блеснули остроконечные светлые лучи.Спотыкаясь об мерзлые кочки и чуть не падая, Тогойкин нашел лыжи, встал на них, закрепил и двинулся в обратный путь. Вдыхая полной грудью холодный утренний воздух, он громко запел.
Певцом он был никудышным. И сейчас, конечно, переврал мелодию да и слова известной в этих краях песни о лыжах тоже. Но очень уж вольно, сильно и молодо несутся звуки песни по зубчатым вершинам таежных лесов, подхватываются эхом и возвращаются украшенными дальними и ближними отзвуками. Уку-
тавшись пушистым снежным покровом, задумчиво слушает песню дремучая тайга.Тогойкин пел, забыв обо всем на свете, и опомнился, когда его правая нога зацепилась за что-то. И тут он в ужасе увидел, что конец лыжи повернулся в сторону. Сгоряча он вытащил ногу из крепления, чтобы рукой поправить, поставить на место отогнувшийся конец. Чуда не произошло, у него в руках оказались две половинки.
Еще хорошо, что это случилось на обратном пути, что он успел пройти довольно большое расстояние. Сунув целую лыжу под мышку, он побрел по глубокому снегу. Каким же утомительным и медленным оказалось это пешее хождение!
Долго он добирался до своего табора.Костер почти совсем затух. Только кое-где проглядывали красные угольки. Тогойкин веточкой сгреб их вместе и начал раздувать. Взвилось живое пламя, как ухо встревоженного жеребенка. Подложив в огонь сучьев, он пошел к самолету.
Обе девушки явно ему обрадовались, хотя и выразили это по-разному. Якутка, насупившись, отвернулась, а русская глядела на него во все глаза и застенчиво улыбалась.
— Лыжа-то сломалась? — печально спросил Попов.
— Сломалась...
— Жалко потерянного дня.
— На, выпей чаю! — сказала Даша, протягивая ему кружку и несколько сухариков. Опустив глаза, она с досадой, тихо добавила: — И чем только ты сыт бываешь! Шляешься неизвестно где...
Давно, много лет назад, когда он поздно возвращался домой, усталый и изнуренный после рыбалки или из леса, где с ребятами гонялся за бурундуками, мама ему говорила точно так же. Чувствуя себя виноватым, Тогойкин пил воду из кружки и громко хрустел сухарями.
— Итак, твои лыжные забавы на этом прекратились,— сказал Фокин глухим голосом, не то спрашивая, не то сообщая о своем открытии. Он глядел на Николая с явным злорадством.
— Ага, прекратились...
— Эй! — неожиданно воскликнул Иванов, дотоле лежавший словно в глубоком сне.— Вот опять мы все нападаем на единственно полноценного человека! Ну, сломалась лыжа. Значит, была непрочной! Спасибо, что недалеко это случилось! Надо сделать новые, прочные. Коля! Семен Ильич с Васей ушли туда.
— Хорошо, Иван Васильевич! — Тогойкин вытащил из-за пазухи белоснежную куропатку, бережно положил ее на пол и вышел, слыша за собой изумленные возгласы.
Когда Тогойкин уже подходил к кабине самолета, растворилась настежь дверца и оттуда выпрыгнул Вася.
— Коля! Вот радость-то!.. Бритва нашлась! Я хочу споим показать.
Осторожно взяв у Васи из руки опасную бритву И сложив ее, Тогойкин сказал:
— Я куропатку принес,
— Да что ты! Где она? — Вася попробовал прощупать ее под одеждой Николая.
— Там...
— Хочу поглядеть! — И Вася убежал.
Тогойкин залез в кабину. Семен Ильич, держа под мышкой полевую сумку, силился подняться, но ему это не удавалось.
— Пришел, Коли?
— Пришел! Принес куропатку. Одну...
— Да ну? Смотри-ка ты! А мы тут собрали разное железо. И нашли вот сумку. В ней оказалась бритва.
— Я взял ее у Васи.
— Правильно сделал, уж очень бурный этот парень! Коловоротов вынул из сумки толстую тетрадь в клеенчатом переплете, раскрыл ее и подал Николаю. Страницы были покрыты ровными рядами четко написанных красным и синим карандашами строчек.
— «Дневник»,— прочел Тогойкин и зажмурился словно от яркого света.
— Давай обратно!
Николай поспешно закрыл тетрадь и протянул ее Семену Ильичу.
Коловоротов сунул тетрадь в сумку и вытащил оттуда книжку в желтом переплете.
— «Максим Горький. Рассказы»,—прочел Тогойкин и выхватил у Коловоротова книжку.— Когда я уйду, вам Катя будет читать. Она замечательно читает...
Он протянул книгу старику, и из нее выпала фотография.
Красивая молодая женщина с открытым взглядом ясных глаз и гладко зачесанными волосами, собранными в узел на затылке, держит на коленях девочку. Рядом, положив ей на плечо руку, стоит мальчик. Наверно, уже школьник. Личико у него удлиненное, в точности как у Тиховарова. Он очень напряжен,— видимо, силится не рассмеяться. «Любимый папа, живем мы хорошо, ты за нас не беспокойся. Апрель, 1941 год. Смоленск» — было написано на обороте стремительным, энергичным почерком.
— Ну как, друзья? — влетел к ним Вася.
— Тише!—прошептал Семен Ильич и указал на карточку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Дойдя до края снежной равнины, Николай снял лыжи, а когда миновал неширокую полосу кустарника, снова заскользил по узенькому, словно лесная тропинка, чистому ложу замерзшего ручья. Но скоро он опять снял лыжи, воткнул их торчком в снег и, пробираясь между тоненькими березками и тальником, вышел к высоким кочкам, сплошь заросшим журавлиным
горошком. Свежие следы куропаток испещрили здесь снег вдоль и поперек.Тогойкин хотел снять иней с первой петли, но раздумал, решив сначала осмотреть все остальные петли. Пусто. Точнр, пусто!.. Видимо, и вернется он с пустыми руками... Вторая, третья, четвертая петли так и стоят, как он их насторожил. Пятую куропатка втоптала в снег, а сама ушла на своих коротких мохнатых ножках. А вон их сколько обошло стороной, прямо-таки тракт протоптали.
Тогойкин волновался все больше, боясь и впрямь вернуться без добычи. То и дело спотыкаясь, он брел по глубокому снегу. Десятой петли на месте не оказалось, ее сволокло под густые заросли длинной осоки:. Он выдернул ее вместе с комком примерзшего снега... Ба, да это вовсе и не снег, а куропатка!.. Николай схватил ее обеими руками, сунул за пазуху и протолкал поглубже к рукаву, словно боясь, что она вырвется. Довольный, он похлопал ладонью по вздувшейся одежде и только после этого немного успокоился.
Под одиннадцатой, последней петлей прошел громадный горностай-самец.Пока он приглядывался к его следам, из рощицы, что на берегу ручья, взвилось ввысь с десяток куропаток. Тогойкин завертелся, засуетился, перенес туда с прежнего места четыре петли и насторожил их на тропках, проложенных только что улетевшими птицами. С других петель стряхнул иней, поправил и обновил насторожку.
На востоке, где пурпуром полыхала заря, блеснули остроконечные светлые лучи.Спотыкаясь об мерзлые кочки и чуть не падая, Тогойкин нашел лыжи, встал на них, закрепил и двинулся в обратный путь. Вдыхая полной грудью холодный утренний воздух, он громко запел.
Певцом он был никудышным. И сейчас, конечно, переврал мелодию да и слова известной в этих краях песни о лыжах тоже. Но очень уж вольно, сильно и молодо несутся звуки песни по зубчатым вершинам таежных лесов, подхватываются эхом и возвращаются украшенными дальними и ближними отзвуками. Уку-
тавшись пушистым снежным покровом, задумчиво слушает песню дремучая тайга.Тогойкин пел, забыв обо всем на свете, и опомнился, когда его правая нога зацепилась за что-то. И тут он в ужасе увидел, что конец лыжи повернулся в сторону. Сгоряча он вытащил ногу из крепления, чтобы рукой поправить, поставить на место отогнувшийся конец. Чуда не произошло, у него в руках оказались две половинки.
Еще хорошо, что это случилось на обратном пути, что он успел пройти довольно большое расстояние. Сунув целую лыжу под мышку, он побрел по глубокому снегу. Каким же утомительным и медленным оказалось это пешее хождение!
Долго он добирался до своего табора.Костер почти совсем затух. Только кое-где проглядывали красные угольки. Тогойкин веточкой сгреб их вместе и начал раздувать. Взвилось живое пламя, как ухо встревоженного жеребенка. Подложив в огонь сучьев, он пошел к самолету.
Обе девушки явно ему обрадовались, хотя и выразили это по-разному. Якутка, насупившись, отвернулась, а русская глядела на него во все глаза и застенчиво улыбалась.
— Лыжа-то сломалась? — печально спросил Попов.
— Сломалась...
— Жалко потерянного дня.
— На, выпей чаю! — сказала Даша, протягивая ему кружку и несколько сухариков. Опустив глаза, она с досадой, тихо добавила: — И чем только ты сыт бываешь! Шляешься неизвестно где...
Давно, много лет назад, когда он поздно возвращался домой, усталый и изнуренный после рыбалки или из леса, где с ребятами гонялся за бурундуками, мама ему говорила точно так же. Чувствуя себя виноватым, Тогойкин пил воду из кружки и громко хрустел сухарями.
— Итак, твои лыжные забавы на этом прекратились,— сказал Фокин глухим голосом, не то спрашивая, не то сообщая о своем открытии. Он глядел на Николая с явным злорадством.
— Ага, прекратились...
— Эй! — неожиданно воскликнул Иванов, дотоле лежавший словно в глубоком сне.— Вот опять мы все нападаем на единственно полноценного человека! Ну, сломалась лыжа. Значит, была непрочной! Спасибо, что недалеко это случилось! Надо сделать новые, прочные. Коля! Семен Ильич с Васей ушли туда.
— Хорошо, Иван Васильевич! — Тогойкин вытащил из-за пазухи белоснежную куропатку, бережно положил ее на пол и вышел, слыша за собой изумленные возгласы.
Когда Тогойкин уже подходил к кабине самолета, растворилась настежь дверца и оттуда выпрыгнул Вася.
— Коля! Вот радость-то!.. Бритва нашлась! Я хочу споим показать.
Осторожно взяв у Васи из руки опасную бритву И сложив ее, Тогойкин сказал:
— Я куропатку принес,
— Да что ты! Где она? — Вася попробовал прощупать ее под одеждой Николая.
— Там...
— Хочу поглядеть! — И Вася убежал.
Тогойкин залез в кабину. Семен Ильич, держа под мышкой полевую сумку, силился подняться, но ему это не удавалось.
— Пришел, Коли?
— Пришел! Принес куропатку. Одну...
— Да ну? Смотри-ка ты! А мы тут собрали разное железо. И нашли вот сумку. В ней оказалась бритва.
— Я взял ее у Васи.
— Правильно сделал, уж очень бурный этот парень! Коловоротов вынул из сумки толстую тетрадь в клеенчатом переплете, раскрыл ее и подал Николаю. Страницы были покрыты ровными рядами четко написанных красным и синим карандашами строчек.
— «Дневник»,— прочел Тогойкин и зажмурился словно от яркого света.
— Давай обратно!
Николай поспешно закрыл тетрадь и протянул ее Семену Ильичу.
Коловоротов сунул тетрадь в сумку и вытащил оттуда книжку в желтом переплете.
— «Максим Горький. Рассказы»,—прочел Тогойкин и выхватил у Коловоротова книжку.— Когда я уйду, вам Катя будет читать. Она замечательно читает...
Он протянул книгу старику, и из нее выпала фотография.
Красивая молодая женщина с открытым взглядом ясных глаз и гладко зачесанными волосами, собранными в узел на затылке, держит на коленях девочку. Рядом, положив ей на плечо руку, стоит мальчик. Наверно, уже школьник. Личико у него удлиненное, в точности как у Тиховарова. Он очень напряжен,— видимо, силится не рассмеяться. «Любимый папа, живем мы хорошо, ты за нас не беспокойся. Апрель, 1941 год. Смоленск» — было написано на обороте стремительным, энергичным почерком.
— Ну как, друзья? — влетел к ним Вася.
— Тише!—прошептал Семен Ильич и указал на карточку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85