Я не желаю Махову никакой беды ни сегодня, ни в будущем. Мое же так называемое несчастье доставляет ему тихое удовольствие: ведь он оказался прав в своих предсказаниях. Я метил в гении, рвался к столичной жизни, к славе, к красивым женщинам, к роскоши, а оказался во времянке в его совхозе и под его крылом — так ему все это представляется. Я еще чудом держусь, корчу из себя независимую личность и прочее, но скоро, вероятно, сопьюсь, гордость моя улетучится, как дым, и я стану брать хлеб из его рук. А метил в гении...
— Так уезжайте отсюда, подальше от Махова,— предложил Кошелев.— Или хотите доказать ему?..
— Возможно,— согласился Кретов.— Но не это главное.
— Что же главное?
— Главное — рассмотреть как следует себя и других. Отсюда, из этой времянки, все хорошо видно. Вот и вы уже
сказали, что одни считают меня дураком, другие,— психом, третьи — хитрецом, четвертые — пропащим человеком. А что я есть на самом деле? А что есть эти люди? Попробую разобраться. У меня к этим вопросам профессиональный интерес.
— Только ли профессиональный?
— Разумеется, не только. Потому что я не только пишу, но п живу.
— Все,— сказал Кошелев.— Пойду,— встал и сиял с гвоздя пальто.— Рад был поговорить с вами, Николай Николаевич. А книгу я возьму.
— Да, да,— Кретов протянул Кошелеву книгу Ламон-та.— Я завтра же попрошу Надежду Кондратьевну переписать книгу на вас. Чтоб вам так часто не бегать в библиотеку.
Кошелев взял книгу, засмеялся. Спросил:
— Потом потолкуем о книге Ламонта?
— Потолкуем. Почему бы и не потолковать? Кстати, все время забываю у вас спросить: вы что преподавали в школе? — поинтересовался у Кошелева Кретов уже в коридоре.
— Ботанику, зоологию, анатомию человека — словом, естествознание.
— Да-а... Значит, никакие идеи бессмертия вас не поколеблют.
— А вас колеблют?
— Есть такое выражение: человек вложил в дело всю душу. Вот я и думаю: человек, который делает табуретку, вряд ли может вложить в нее всю душу. А вот в книгу можно вложить всю душу. Книга, кажется, для этого и предназначена. Но означает ли бессмертие книги бессмертие твоей души? Пушкин бессмертен? Все говорят, что Пушкин бессмертен. А вы что думаете об этом?
— Пушкин жив в своем народе. Для бессмертия, о котором вы говорите, существенно именно это: жить в своем народе. Чертовски трудно достижимое бессмертие. И все же это бессмертие, не осознающее себя. Осознающего себя бессмертия не существует.
— К счастью,— сказал Кретов.
— К счастью?! — удивился Кошелев.
Кретов вздохнул и грустно покивал головой. Потом протянул Кошелеву руку и сказал:
— Провожать вас не буду. До свидания.
Кошелев ушел. Кретов долго стоял в дверях времянки, прислушивался к шагам удаляющегося Кошелева. С крыши капало. Капли, освещаемые светом из коридора, пролетали
у Кретова перед лицом, шлепались в выбитые ими же лунки у порога, выбивали из лужиц короткие и звонкие фонтанчики. Окна в доме Кудашихи светились сквозь густой туман. Пахло стылой землей, ранней землей, в которой еще не пробудилась жизнь, талой водой и туманом, упавшим на землю из черной, продутой зимними ветрами выси.
Окна в доме Кудашихи погасли, но в глазах у Кретова продолжали слабо светиться два белесых пятна. Время шло, а пятна не исчезали. Кретов успел было подумать уже, что у него неладно с глазами, но тут же понял, что окна действительно светятся, что в доме Кудашихи включен телевизор и что этот призрачный, мерцающий свет в окнах — от него, от старенького «Славутича», подаренного Кудашихе совхозом в день ее пятидесятипятилетия.
Кретов поймал себя на мысли, что ему было бы приятно сейчас оказаться в обществе Кудашихи перед телевизором. Да и Кудашиха, наверное, была бы довольна его приходом: в старые годы, в тревожные часы — кто не обрадуется человеческому участию...
Но ему действительно надо было заглянуть к Кудашихе, чтобы выяснить наконец, кто побывал во времянке во время его отсутствия. И хотя эта мысль уже не очень беспокоила его, все же стоило узнать, кто был тем таинственным гостем.
Кретов надел старые туфли и перебежал через двор под навес Кудашихиного крылечка. Постучал в дверь. Кудашиха сразу же вышла, не спрашивая, кто стучит, открыла дверь, увидела Кретова и, сказав «ой, да входите же», зажгла в сенях свет.
— Я только на минутку,— сказал Кретов.— Кто-то включил свет во времянке, когда меня не было. Вы не знаете, кто приходил?
— Как же это — кто?! — удивилась Кудашиха.— Отец же ваш был. Старичок такой, сказал, что ваш отец... Я и включила ему свет. Он сказал, что подождет вас. Правда, потом ушел, я видела... А разве ж вы не с ним вернулись? Вы ж пришли с кем-то!.. Я думала — с отцом. Так вы не с отцом вернулись?
— Да нет же: Кошелев приходил, секретарь парткома... А что сказал вам отец — он проездом, с кем-нибудь, или специально ко мне?
— Ничего не сказал. Замученный очень был, усталый. Я думала, что он приляжет, чтоб отдохнуть, а он, вишь ли, утопал куда-то... Такой слабенький старичок,— покачала головой Кудашиха,— усталый совсем... Но на вас похожий.
Очень похожий на вас. Я еще подумала: какое ж у ваб сходство!... Так что отец это ваш был, отец.
- Да я верю, верю. Жаль, что я к вам сразу же не пришел. Куда же он мог уйти?
— А может, в магазин,— предположила Кудашиха.— Поглядел, наверное, что у вас в доме ничего нет, да и пошел купить.
— Ведь магазин уже закрыт,— взглянув на свои часы, сказал Кретов.
— А хоть и закрыт, так к завмагу можно пойти. Если очень нужно, он продаст.
— Завмаг живет на другом конце села. Неужели к нему потопал?
— Когда б не потопал, то давно уже вернулся бы. К нему он пошел, к нему. Больше не к кому.
— Ладно, буду ждать,— сказал Кретов.— Извините. Одевшись, Кретов вышел за калитку. До ближайшего
столба, на котором горел фонарь, было метров сто. Свет, падавший из-под металлического колпака, стоял в туманной, моросящей ночи большим конусом, пирамидой, в которой вдруг вспыхивали голубоватые искры,— это с колпака-отражателя срывались время от времени крупные водяные капли, подхватываемые ветром. На другом столбе лампочка была без колпака, ветер немилосердно раскачивал ее и вместе с ней большой с размытыми контурами световой шар, который плясал, словно желтый мяч на волнах.
Кретов накинул плащ на голову, повернулся спиной к ветру. Ни здесь, у пирамиды, ни там, где плясал желтый шар, никого не было видно. Прошло пе меньше получаса, Кретову надоело мокнуть и стынуть под дождем, и он решил сам отправиться к завмагу, навстречу отцу, но вдруг увидел его в самом центре светящегося конуса. Он сразу же узнал отца, хотя, конечно же, лица его видеть не мог — узнал по какому-то одному движению, необъяснимому и, наверное, неуловимому для постороннего глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Так уезжайте отсюда, подальше от Махова,— предложил Кошелев.— Или хотите доказать ему?..
— Возможно,— согласился Кретов.— Но не это главное.
— Что же главное?
— Главное — рассмотреть как следует себя и других. Отсюда, из этой времянки, все хорошо видно. Вот и вы уже
сказали, что одни считают меня дураком, другие,— психом, третьи — хитрецом, четвертые — пропащим человеком. А что я есть на самом деле? А что есть эти люди? Попробую разобраться. У меня к этим вопросам профессиональный интерес.
— Только ли профессиональный?
— Разумеется, не только. Потому что я не только пишу, но п живу.
— Все,— сказал Кошелев.— Пойду,— встал и сиял с гвоздя пальто.— Рад был поговорить с вами, Николай Николаевич. А книгу я возьму.
— Да, да,— Кретов протянул Кошелеву книгу Ламон-та.— Я завтра же попрошу Надежду Кондратьевну переписать книгу на вас. Чтоб вам так часто не бегать в библиотеку.
Кошелев взял книгу, засмеялся. Спросил:
— Потом потолкуем о книге Ламонта?
— Потолкуем. Почему бы и не потолковать? Кстати, все время забываю у вас спросить: вы что преподавали в школе? — поинтересовался у Кошелева Кретов уже в коридоре.
— Ботанику, зоологию, анатомию человека — словом, естествознание.
— Да-а... Значит, никакие идеи бессмертия вас не поколеблют.
— А вас колеблют?
— Есть такое выражение: человек вложил в дело всю душу. Вот я и думаю: человек, который делает табуретку, вряд ли может вложить в нее всю душу. А вот в книгу можно вложить всю душу. Книга, кажется, для этого и предназначена. Но означает ли бессмертие книги бессмертие твоей души? Пушкин бессмертен? Все говорят, что Пушкин бессмертен. А вы что думаете об этом?
— Пушкин жив в своем народе. Для бессмертия, о котором вы говорите, существенно именно это: жить в своем народе. Чертовски трудно достижимое бессмертие. И все же это бессмертие, не осознающее себя. Осознающего себя бессмертия не существует.
— К счастью,— сказал Кретов.
— К счастью?! — удивился Кошелев.
Кретов вздохнул и грустно покивал головой. Потом протянул Кошелеву руку и сказал:
— Провожать вас не буду. До свидания.
Кошелев ушел. Кретов долго стоял в дверях времянки, прислушивался к шагам удаляющегося Кошелева. С крыши капало. Капли, освещаемые светом из коридора, пролетали
у Кретова перед лицом, шлепались в выбитые ими же лунки у порога, выбивали из лужиц короткие и звонкие фонтанчики. Окна в доме Кудашихи светились сквозь густой туман. Пахло стылой землей, ранней землей, в которой еще не пробудилась жизнь, талой водой и туманом, упавшим на землю из черной, продутой зимними ветрами выси.
Окна в доме Кудашихи погасли, но в глазах у Кретова продолжали слабо светиться два белесых пятна. Время шло, а пятна не исчезали. Кретов успел было подумать уже, что у него неладно с глазами, но тут же понял, что окна действительно светятся, что в доме Кудашихи включен телевизор и что этот призрачный, мерцающий свет в окнах — от него, от старенького «Славутича», подаренного Кудашихе совхозом в день ее пятидесятипятилетия.
Кретов поймал себя на мысли, что ему было бы приятно сейчас оказаться в обществе Кудашихи перед телевизором. Да и Кудашиха, наверное, была бы довольна его приходом: в старые годы, в тревожные часы — кто не обрадуется человеческому участию...
Но ему действительно надо было заглянуть к Кудашихе, чтобы выяснить наконец, кто побывал во времянке во время его отсутствия. И хотя эта мысль уже не очень беспокоила его, все же стоило узнать, кто был тем таинственным гостем.
Кретов надел старые туфли и перебежал через двор под навес Кудашихиного крылечка. Постучал в дверь. Кудашиха сразу же вышла, не спрашивая, кто стучит, открыла дверь, увидела Кретова и, сказав «ой, да входите же», зажгла в сенях свет.
— Я только на минутку,— сказал Кретов.— Кто-то включил свет во времянке, когда меня не было. Вы не знаете, кто приходил?
— Как же это — кто?! — удивилась Кудашиха.— Отец же ваш был. Старичок такой, сказал, что ваш отец... Я и включила ему свет. Он сказал, что подождет вас. Правда, потом ушел, я видела... А разве ж вы не с ним вернулись? Вы ж пришли с кем-то!.. Я думала — с отцом. Так вы не с отцом вернулись?
— Да нет же: Кошелев приходил, секретарь парткома... А что сказал вам отец — он проездом, с кем-нибудь, или специально ко мне?
— Ничего не сказал. Замученный очень был, усталый. Я думала, что он приляжет, чтоб отдохнуть, а он, вишь ли, утопал куда-то... Такой слабенький старичок,— покачала головой Кудашиха,— усталый совсем... Но на вас похожий.
Очень похожий на вас. Я еще подумала: какое ж у ваб сходство!... Так что отец это ваш был, отец.
- Да я верю, верю. Жаль, что я к вам сразу же не пришел. Куда же он мог уйти?
— А может, в магазин,— предположила Кудашиха.— Поглядел, наверное, что у вас в доме ничего нет, да и пошел купить.
— Ведь магазин уже закрыт,— взглянув на свои часы, сказал Кретов.
— А хоть и закрыт, так к завмагу можно пойти. Если очень нужно, он продаст.
— Завмаг живет на другом конце села. Неужели к нему потопал?
— Когда б не потопал, то давно уже вернулся бы. К нему он пошел, к нему. Больше не к кому.
— Ладно, буду ждать,— сказал Кретов.— Извините. Одевшись, Кретов вышел за калитку. До ближайшего
столба, на котором горел фонарь, было метров сто. Свет, падавший из-под металлического колпака, стоял в туманной, моросящей ночи большим конусом, пирамидой, в которой вдруг вспыхивали голубоватые искры,— это с колпака-отражателя срывались время от времени крупные водяные капли, подхватываемые ветром. На другом столбе лампочка была без колпака, ветер немилосердно раскачивал ее и вместе с ней большой с размытыми контурами световой шар, который плясал, словно желтый мяч на волнах.
Кретов накинул плащ на голову, повернулся спиной к ветру. Ни здесь, у пирамиды, ни там, где плясал желтый шар, никого не было видно. Прошло пе меньше получаса, Кретову надоело мокнуть и стынуть под дождем, и он решил сам отправиться к завмагу, навстречу отцу, но вдруг увидел его в самом центре светящегося конуса. Он сразу же узнал отца, хотя, конечно же, лица его видеть не мог — узнал по какому-то одному движению, необъяснимому и, наверное, неуловимому для постороннего глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103