— Я часто мыла тогда волосы ромашкой, чтоб они золотились. А о чем еще? О чем еще мы говорили?
— О том, как мы любим друг друга.
— Как говорили? Вспомни что-нибудь из тех слов,— попросила Ванда.— Пожалуйста.
— Хорошо. Вот что я помню:
Любимая, ты мне приснилась вновь. Во сне я плакал, потому что ты Бросала в море алые цветы, А те цветы — была моя любовь.
Но это все. Никаких других стихов я не помню,— сказал Кретов.— Ведь я их записывал только в твой альбом.
— Альбом я не сохранила. Ты уж прости...
— Бог с ним. Что бы мы теперь с ним делали? Стихи были слабые. И это удручало бы.
— Еще что-нибудь помнишь? — спросила Ванда.— Как ты признался мне в любви? Ведь это было здесь — ты помнишь?
— Да. Был июнь, очень теплый вечер. Ты была в легком платье. Беленькое такое, с мелкими синими цветочками, похожими на незабудки. Пшеница была уже высокая, выбросила колос, ости серебрились таинственно под луной. Перепелки кричали. Где-то горел костер, потому что пахло дымом. Мы долго молчали. Очень долго. Стояли и молчали. Мы оба уже тогда знали, что признаемся друг другу в любви, но никак не могли решиться. Хотя поцелуями, объятия-
ми уже все сказали. Но нужны были слова. Как ты думаешь, зачем?
— Зачем, Кокра?
— Чтобы все слышали: проселок, лесополоса, пшеница, луна, перепелки. Чтобы про любовь было сказано во всеуслышание, чтоб потом нельзя было отступить, как от клятвы. Наконец я решился и сказал тебе: «Я люблю тебя, Ванда». Ты ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Очень простые слова. Мы тогда еще не знали, что почему-то нужно признаваться в любви не так, как это делают все.
— Повтори, пожалуйста, как ты сказал мне.
— Я сказал: «Я люблю тебя, Ванда».
— А я ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Да?
— Да.
— И мы поцеловались?
— Конечно.
— Тогда поцелуй меня, пожалуйста.— Ванда сияла очки и сунула их в карман плаща.
Кретов поцеловал Ванду в губы.
— И все,— сказала Ванда, снова надев очки.— Теперь нам надо вернуться.
Большую часть пути они прошли молча. Начинался рассвет. Уже почти у самого дома Ванда остановилась и сказала:
— Я не стану провожать тебя к автобусу.
— Да, не надо,— ответил Кретов.— К тому же я в дом больше не войду. Я поброжу до отхода автобуса, не так уж долго осталось ждать.
— А вещи? Разве у тебя нет никаких вещей?
— Омниа меа мекум порто,— ответил Кретов.— Все мое ношу с собой.
— Но я не записала тебе мой адрес.
— Скажи, я запомню.
Ванда назвала адрес, Кретов повторил его.
— И прощай,— сказал он.— Прощай, Ванда.
— Ты прости меня, бедный мой Кокра,— сказала она и погладила Кретова по щеке.— И помни: я буду ждать тебя.
Он снова едва не заплакал, резко повернулся и пошел, не оглядываясь. А когда оглянулся, Ванды уже не было.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошла неделя, другая. Письма от Верочки все не было. Не было его и через месяц. И Кретов подумал, что уже не стоит ждать, что так, наверное, даже лучше: жить одному, никого не втягивать в свои дела, в свою судьбу. О Ванде тоже не помышлял, потому что Ванда — это все-таки далекое прошлое, очень далекое прошлое. В конце концов сколько ЕВ обманывай себя, сколько ни броди ночами по старым тропинкам, однажды наступит рассвет и ты увидишь, что рядом с тобой чужой человек, другой человек, что годы сделали свое. Прощай, Ванда, прощай. И ты, Верочка, прощай...
Кретов получил один экземпляр глав романа, отправленных ранее в Москву. В тот же день перечитал их и примялся за работу, решив, что напишет заново сожженные Лазаревым главы. Теперь ему уже не надо было вести занятия в политкружке: учебный год в сети партийного политпросвещения закончился. Не стал он выпускать и стенгазету: вместо нее комсомольская агитбригада принялась готовить «Боевые листки». Все это счастливым образом освободило его от целой кучи забот, которые могли бы помешать ему в работе над романом. Он до предела упростил спою жизнь. Завтрак — чай и бутерброд, иногда с сыром, чаще с колбасой. На обед — суп, кастрюли которого ему хватало на три, а иногда и на четыре дня. На ужин — снова чай и снова бутерброд. Хлеб и нехитрые продукты ему приносила из магазина Кудашиха. Вставал он рано, с зарей, работал до обеда. После обеда ходил к кургану, сидел там с полчаса, грелся на солнышке, потом возвращался, спал не более часа и снова принимался за работу. Ложился в час ночи, а вернее, валился замертво, чтобы проснуться с рассветом. И ничего другого в его жизни теперь ие было. Знакомые оставили его: у всех с приближением лета прибавилось забот. И писем не было. Да и сам он больше никому не писал. Широковские новости узнавал только от Кудашихи. Иногда, правда, от комендантши Анны Валентиновны, с которой расплатился за украденное и испорченное Лазаревым совхозное добро, восстановил прежние отношения и к которой ходил раз в десятидневку за свежим постельным бельем. От Кудашихи узнавал новости мелкие: кто-то женился, кто-то родился, кто-то дом продал да в город уехал. Она же рассказала ему о Заплюйсвечкине, который снова хотел повеситься и не повесился, потому что жена выследила его и отняла веревку. Да еще той веревкой выпорола его принародно-
— Теперь-то он уже точно повесится,— сказала Куда-шиха.— Из-за позора, который пережил, и назло.
— Кому назло? — спросил Кретов.
— А всем назло. Загнали все-таки человека, загпалц,— махнула рукой Кудашиха и ушла.
«Сам себя загнал»,— подумал о Зашпойсвечкине Кретов, и хотя в этом было много правды, все ж не вся правда, и та, что оставалась за вычетом этой, ложилась виной на всех. И на Кретова. Он это почувствовал тогда и сказал себе, что непременно повидается с Заплюйсвечкиным и потолкует с ним. А заодно спросит и о Лазареве: не встречался ли с Лазаревым Заплюйсвечкин в том котловане за железнодорожной насыпью.
Анна Валентиновна сообщила Кретову новость, которая вскоре взбудоражила весь совхоз.
— Газетки не читаете, писатель,— сказала она ему с издевкой.— Отстаете от жизни. Стыдно писателю газетки-то не читать.
— С чего вы взяли, что я не читаю газетки? — спросил Кретов.
— А ежели бы читали, то разговор бы меж нами завязался о нашем директоре.
— О дем статья в газете? — догадался Кретов.— В какой?
— А вот в этой,— протянула Анна Валентиновна уже изрядно помятую областную газету.— Почитайте. Вы когда-то похвалили в газете нашего директора, а тут его теперь ругают. Наверное, с работы снимут,— предположила она.— Теперь всех начальников чуть что — с работы снимают.
— Я могу взять эту газету с собой? — спросил Кретов.
— Берите! Она мне ни к чему.
Кретов прочел статью о Махове дома. Статья была жестокая, разносная. Махов обвинялся во всех грехах: и в том, что он завалил хорошее хозяйство, третий год не получает плановых урожаев по зерновым, не добился средних по области надоев молока, не выполнил годовой план по продаже мяса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— О том, как мы любим друг друга.
— Как говорили? Вспомни что-нибудь из тех слов,— попросила Ванда.— Пожалуйста.
— Хорошо. Вот что я помню:
Любимая, ты мне приснилась вновь. Во сне я плакал, потому что ты Бросала в море алые цветы, А те цветы — была моя любовь.
Но это все. Никаких других стихов я не помню,— сказал Кретов.— Ведь я их записывал только в твой альбом.
— Альбом я не сохранила. Ты уж прости...
— Бог с ним. Что бы мы теперь с ним делали? Стихи были слабые. И это удручало бы.
— Еще что-нибудь помнишь? — спросила Ванда.— Как ты признался мне в любви? Ведь это было здесь — ты помнишь?
— Да. Был июнь, очень теплый вечер. Ты была в легком платье. Беленькое такое, с мелкими синими цветочками, похожими на незабудки. Пшеница была уже высокая, выбросила колос, ости серебрились таинственно под луной. Перепелки кричали. Где-то горел костер, потому что пахло дымом. Мы долго молчали. Очень долго. Стояли и молчали. Мы оба уже тогда знали, что признаемся друг другу в любви, но никак не могли решиться. Хотя поцелуями, объятия-
ми уже все сказали. Но нужны были слова. Как ты думаешь, зачем?
— Зачем, Кокра?
— Чтобы все слышали: проселок, лесополоса, пшеница, луна, перепелки. Чтобы про любовь было сказано во всеуслышание, чтоб потом нельзя было отступить, как от клятвы. Наконец я решился и сказал тебе: «Я люблю тебя, Ванда». Ты ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Очень простые слова. Мы тогда еще не знали, что почему-то нужно признаваться в любви не так, как это делают все.
— Повтори, пожалуйста, как ты сказал мне.
— Я сказал: «Я люблю тебя, Ванда».
— А я ответила: «Я тебя тоже очень люблю». Да?
— Да.
— И мы поцеловались?
— Конечно.
— Тогда поцелуй меня, пожалуйста.— Ванда сияла очки и сунула их в карман плаща.
Кретов поцеловал Ванду в губы.
— И все,— сказала Ванда, снова надев очки.— Теперь нам надо вернуться.
Большую часть пути они прошли молча. Начинался рассвет. Уже почти у самого дома Ванда остановилась и сказала:
— Я не стану провожать тебя к автобусу.
— Да, не надо,— ответил Кретов.— К тому же я в дом больше не войду. Я поброжу до отхода автобуса, не так уж долго осталось ждать.
— А вещи? Разве у тебя нет никаких вещей?
— Омниа меа мекум порто,— ответил Кретов.— Все мое ношу с собой.
— Но я не записала тебе мой адрес.
— Скажи, я запомню.
Ванда назвала адрес, Кретов повторил его.
— И прощай,— сказал он.— Прощай, Ванда.
— Ты прости меня, бедный мой Кокра,— сказала она и погладила Кретова по щеке.— И помни: я буду ждать тебя.
Он снова едва не заплакал, резко повернулся и пошел, не оглядываясь. А когда оглянулся, Ванды уже не было.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Прошла неделя, другая. Письма от Верочки все не было. Не было его и через месяц. И Кретов подумал, что уже не стоит ждать, что так, наверное, даже лучше: жить одному, никого не втягивать в свои дела, в свою судьбу. О Ванде тоже не помышлял, потому что Ванда — это все-таки далекое прошлое, очень далекое прошлое. В конце концов сколько ЕВ обманывай себя, сколько ни броди ночами по старым тропинкам, однажды наступит рассвет и ты увидишь, что рядом с тобой чужой человек, другой человек, что годы сделали свое. Прощай, Ванда, прощай. И ты, Верочка, прощай...
Кретов получил один экземпляр глав романа, отправленных ранее в Москву. В тот же день перечитал их и примялся за работу, решив, что напишет заново сожженные Лазаревым главы. Теперь ему уже не надо было вести занятия в политкружке: учебный год в сети партийного политпросвещения закончился. Не стал он выпускать и стенгазету: вместо нее комсомольская агитбригада принялась готовить «Боевые листки». Все это счастливым образом освободило его от целой кучи забот, которые могли бы помешать ему в работе над романом. Он до предела упростил спою жизнь. Завтрак — чай и бутерброд, иногда с сыром, чаще с колбасой. На обед — суп, кастрюли которого ему хватало на три, а иногда и на четыре дня. На ужин — снова чай и снова бутерброд. Хлеб и нехитрые продукты ему приносила из магазина Кудашиха. Вставал он рано, с зарей, работал до обеда. После обеда ходил к кургану, сидел там с полчаса, грелся на солнышке, потом возвращался, спал не более часа и снова принимался за работу. Ложился в час ночи, а вернее, валился замертво, чтобы проснуться с рассветом. И ничего другого в его жизни теперь ие было. Знакомые оставили его: у всех с приближением лета прибавилось забот. И писем не было. Да и сам он больше никому не писал. Широковские новости узнавал только от Кудашихи. Иногда, правда, от комендантши Анны Валентиновны, с которой расплатился за украденное и испорченное Лазаревым совхозное добро, восстановил прежние отношения и к которой ходил раз в десятидневку за свежим постельным бельем. От Кудашихи узнавал новости мелкие: кто-то женился, кто-то родился, кто-то дом продал да в город уехал. Она же рассказала ему о Заплюйсвечкине, который снова хотел повеситься и не повесился, потому что жена выследила его и отняла веревку. Да еще той веревкой выпорола его принародно-
— Теперь-то он уже точно повесится,— сказала Куда-шиха.— Из-за позора, который пережил, и назло.
— Кому назло? — спросил Кретов.
— А всем назло. Загнали все-таки человека, загпалц,— махнула рукой Кудашиха и ушла.
«Сам себя загнал»,— подумал о Зашпойсвечкине Кретов, и хотя в этом было много правды, все ж не вся правда, и та, что оставалась за вычетом этой, ложилась виной на всех. И на Кретова. Он это почувствовал тогда и сказал себе, что непременно повидается с Заплюйсвечкиным и потолкует с ним. А заодно спросит и о Лазареве: не встречался ли с Лазаревым Заплюйсвечкин в том котловане за железнодорожной насыпью.
Анна Валентиновна сообщила Кретову новость, которая вскоре взбудоражила весь совхоз.
— Газетки не читаете, писатель,— сказала она ему с издевкой.— Отстаете от жизни. Стыдно писателю газетки-то не читать.
— С чего вы взяли, что я не читаю газетки? — спросил Кретов.
— А ежели бы читали, то разговор бы меж нами завязался о нашем директоре.
— О дем статья в газете? — догадался Кретов.— В какой?
— А вот в этой,— протянула Анна Валентиновна уже изрядно помятую областную газету.— Почитайте. Вы когда-то похвалили в газете нашего директора, а тут его теперь ругают. Наверное, с работы снимут,— предположила она.— Теперь всех начальников чуть что — с работы снимают.
— Я могу взять эту газету с собой? — спросил Кретов.
— Берите! Она мне ни к чему.
Кретов прочел статью о Махове дома. Статья была жестокая, разносная. Махов обвинялся во всех грехах: и в том, что он завалил хорошее хозяйство, третий год не получает плановых урожаев по зерновым, не добился средних по области надоев молока, не выполнил годовой план по продаже мяса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103