— Нужно проводить в дорогу Кретова. Устроим прощальный ужин. Сейчас позвоню сыну и невестке. Да. Представь себе. Он уезжает совсем. Навсегда. Федра? Не знаю... А что с Фед-рой? — спросила жена Кретова.— Ее тоже пригласим? Или ты берешь ее с собой?
— Нет, нет, нет! — поспешно ответил Кретов.— С нею все кончено!
— Кончено? Ты ее бросил?
— Да.
— Он ее бросил,— сказала в телефонную трубку жена.— Конечно. Это усугубляет нашу вину. Он очень благородный...
Покажи свое благородство и ты. Словом, приходи. И возьми коньяку или что там у тебя есть... Да, договорились. Он придет,— сказала она о Калашникове, кладя на рычаг трубку.— Теперь позвоню сыну. Или сам позвонишь?
— Позвони ты,— ответил Кретов.— Он тебе быстрее поверит. Я же для него только сочинитель.
— Сам виноват.
— Разумеется, разумеется... Ты — известный химик, сын — физик, Калашников — выдающийся химик, а я — рядовой сочинитель. Все правильно. Звони.
Сын приехал с женой. Калашников привез портфель, туго набитый бутылками. Пока женщины, которым помогал Калашников, накрывали на стол, Кретов с сыном вышли на балкон. Сын закурил, спросил после двух-трех затяжек:
— Ты что, батя, рехнулся, что ли? Тебе в твои годы так круто менять жизнь? Не Толстой ведь. Деревня — она только в твоих сочинениях вся розовая, а на самом деле она вся серая, грязная, скучная, как прорубь...
— Хорошее сравнение: скучная, как прорубь,— похвалил сына Кретов.— Из тебя тоже мог бы получиться сочинитель.
— Спасибо. Но я о другом, батя: ты там пропадешь, сопьешься, опустишься... Да и здоровье у тебя не богатырское. А поликлиники и знакомых выдающихся врачей там нет.
— Я в деревне родился и вырос.
— Правильно. Ты прожил в деревне до восемнадцати лет. А тридцать два года — в городе, в большом удобном городе.
— Ты предлагаешь мне остаться? — спросил Кретов.— Но тогда у тебя не решится вопрос с квартирой.
— Ну и черт с пей, с квартирой: обходился же эти годы.
— Очень благородно, сын. И вообще мы все очень благородные люди: ты, я, мама, даже Калашников. Мы это выяснили и этого достаточно. Все, сын. Я не хочу менять свое решение. И ничто меня в будущем не пугает. Даже смерть.
Утром, борясь с головной болью,— закурился — Кретов обнаружил, что в квартире он один, что два чемодана с его одеждой и рюкзак с пишущей машинкой стоят посреди прихожей и что на письменном столе лежит записка жены. «Прощай, Коля,— написала она.— Я не смогу тебя проводить. Да ты и не хотел. Словом, прощай. Ключи от квартиры опусти в почтовый ящик, если не захочешь взять их с собой. Обо всем остальном мы, кажется, договорились. Зоя».
«О чем мы договорились»? — спросил себя Кретов и не мог вспомнить. Не вспомнил об этом и до сих пор.
Жизнь в доме отца не сладилась. Уже через месяц мачеха сделала ее невыносимой и своими постоянными причитаниями о том, что он испортил ей существование, едва не довела Кретова до бешенства. Старый и болезненный отец не смог заставить эту вздорную женщину замолчать, а она, едва проснувшись, заводила свое нытье: «Ото ж приехал на нашу голову, что про него нам люди только ни говорят: и жену бросил, и сына бросил, приехал дармоедом па отцовы харчи, сидит, как сыч, квартиру занимает, а тут дочечка моя должна приехать, куда я ее поселю, хоть в сарай или курятник, а он себе разлегся, все ему приготовь, никакого ж покоя на старости лет, одно только знает — бумагу марать да больного, слабого отца против меня настраивать, хочет, чтоб отец на пего дом записал, а меня пустить по миру, как отец умрет, я уже квартирантам двум отказала, люди ж к морю едут, деньги за жилье дают, чужие люди, а мы, можно сказать, только на те деньги и жили, так теперь он большую комнату занял, а нас с отцом в одну маленькую, где и воздуха-то нет, ото ж дождались счастья, голова лопается, а ему все трын-трава...»
В этих ее причитаниях не было и крупицы правды, да и по правдой она хотела его выжить, а измором, так как органически не переносила его уже хотя бы потому, что он был сыном ее мужа, но от другой женщины, память о которой она многие годы и не без успеха вытравляла в своем муже, что он был умнее и удачливее ее собственного сына, бабника, алкоголика и прохиндея, который уже дважды от-бывал срок за воровство, платил алименты двум женам и жил, как говорили в деревне, в приймаках у третьей, скандаля, пьянствуя и постоянно меняя работу. Отцу часто приходилось уплачивать его долги, скрывая это от матери, потому что мать, как говорил сам сынок, готова была горло перегрызть за копейку хоть самому черту. Она копила деньги на старость, действительно тряслась над каждым рублем, сама получала мужнину пенсию и сразу же бежала с ней в сберкассу. Жили же они на то, что отец прирабатывал, столярничая на дому, да еще с приусадебного огорода. Живности, кроме кур, они никакой не держали: отцу было бы не под силу и столярничать, и огородничать, и заниматься другим хозяйством — годы и болезни брали свое. Мачеха же, считая себя более больной, чем отец, хотя все ее болезни были от чрезмерного аппетита и лени, даже обед не всегда готовила, поручая кухарить отцу. Маленькая, толстая, она,
если не ела, то спала, оглашая весь дом мажорным храпом. Кретов на пятый или шестой день после приезда сказал ей, что для нее было бы полезным, если бы она побольше двигалась, и тем самым только ускорил начало ее атаки против себя.
Увидев однажды, что отец сидит на бревне за сараем и плачет, Кретов сказал себе, что пора уезжать. Собрал вещи и на следующее утро покинул родительский дом.
— Куда же ты теперь? — спросил его отец.
Кретову хотелось ответить: «Куда глаза глядят», но пожалел старого отца, сказал:
— В город. Попробую найти работу. А там видно будет.
Он в самом деле попытался найти работу, зашел в редакцию областной газеты и спросил у ответственного секретаря, не нужен ли им сотрудник. Естественно, рассказал о себе.
— Черт возьми! — засуетился ответсекретарь.— Мы только что взяли одного человека. Не очень хотели, но взяли, потому что выбора не было. Вы бы нам очень подошли. Но нет ни одного свободного места. Если б вы могли подождать... Ах, если б вы могли подождать!
— Я оставлю вам адрес,—сказал Кретов, уже радуясь тому, что в редакции не оказалось вакантных мест. Мысль о том, что он в любой день может вернуться к газетной работе, не только утешила его, но вернула ему прежнюю уверенность в том, что он не пропадет. А если станет пропадать, то вернется в газету хоть в областную, хоть в районную и таким образом устроит свою судьбу.
— Кстати, я вспомнил,— сказал Кретову ответсекретарь, все еще не решаясь отпустить его от себя,— я вспомнил ваш очерк в «Правде» о директоре совхоза «Комсомольский» на Кокчетавщине. О Махове. Прекрасный очерк. Я тогда еще подумал, что вот такой бы очерк нам, о нашем Махове, о сыне того знаменитого Махова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Нет, нет, нет! — поспешно ответил Кретов.— С нею все кончено!
— Кончено? Ты ее бросил?
— Да.
— Он ее бросил,— сказала в телефонную трубку жена.— Конечно. Это усугубляет нашу вину. Он очень благородный...
Покажи свое благородство и ты. Словом, приходи. И возьми коньяку или что там у тебя есть... Да, договорились. Он придет,— сказала она о Калашникове, кладя на рычаг трубку.— Теперь позвоню сыну. Или сам позвонишь?
— Позвони ты,— ответил Кретов.— Он тебе быстрее поверит. Я же для него только сочинитель.
— Сам виноват.
— Разумеется, разумеется... Ты — известный химик, сын — физик, Калашников — выдающийся химик, а я — рядовой сочинитель. Все правильно. Звони.
Сын приехал с женой. Калашников привез портфель, туго набитый бутылками. Пока женщины, которым помогал Калашников, накрывали на стол, Кретов с сыном вышли на балкон. Сын закурил, спросил после двух-трех затяжек:
— Ты что, батя, рехнулся, что ли? Тебе в твои годы так круто менять жизнь? Не Толстой ведь. Деревня — она только в твоих сочинениях вся розовая, а на самом деле она вся серая, грязная, скучная, как прорубь...
— Хорошее сравнение: скучная, как прорубь,— похвалил сына Кретов.— Из тебя тоже мог бы получиться сочинитель.
— Спасибо. Но я о другом, батя: ты там пропадешь, сопьешься, опустишься... Да и здоровье у тебя не богатырское. А поликлиники и знакомых выдающихся врачей там нет.
— Я в деревне родился и вырос.
— Правильно. Ты прожил в деревне до восемнадцати лет. А тридцать два года — в городе, в большом удобном городе.
— Ты предлагаешь мне остаться? — спросил Кретов.— Но тогда у тебя не решится вопрос с квартирой.
— Ну и черт с пей, с квартирой: обходился же эти годы.
— Очень благородно, сын. И вообще мы все очень благородные люди: ты, я, мама, даже Калашников. Мы это выяснили и этого достаточно. Все, сын. Я не хочу менять свое решение. И ничто меня в будущем не пугает. Даже смерть.
Утром, борясь с головной болью,— закурился — Кретов обнаружил, что в квартире он один, что два чемодана с его одеждой и рюкзак с пишущей машинкой стоят посреди прихожей и что на письменном столе лежит записка жены. «Прощай, Коля,— написала она.— Я не смогу тебя проводить. Да ты и не хотел. Словом, прощай. Ключи от квартиры опусти в почтовый ящик, если не захочешь взять их с собой. Обо всем остальном мы, кажется, договорились. Зоя».
«О чем мы договорились»? — спросил себя Кретов и не мог вспомнить. Не вспомнил об этом и до сих пор.
Жизнь в доме отца не сладилась. Уже через месяц мачеха сделала ее невыносимой и своими постоянными причитаниями о том, что он испортил ей существование, едва не довела Кретова до бешенства. Старый и болезненный отец не смог заставить эту вздорную женщину замолчать, а она, едва проснувшись, заводила свое нытье: «Ото ж приехал на нашу голову, что про него нам люди только ни говорят: и жену бросил, и сына бросил, приехал дармоедом па отцовы харчи, сидит, как сыч, квартиру занимает, а тут дочечка моя должна приехать, куда я ее поселю, хоть в сарай или курятник, а он себе разлегся, все ему приготовь, никакого ж покоя на старости лет, одно только знает — бумагу марать да больного, слабого отца против меня настраивать, хочет, чтоб отец на пего дом записал, а меня пустить по миру, как отец умрет, я уже квартирантам двум отказала, люди ж к морю едут, деньги за жилье дают, чужие люди, а мы, можно сказать, только на те деньги и жили, так теперь он большую комнату занял, а нас с отцом в одну маленькую, где и воздуха-то нет, ото ж дождались счастья, голова лопается, а ему все трын-трава...»
В этих ее причитаниях не было и крупицы правды, да и по правдой она хотела его выжить, а измором, так как органически не переносила его уже хотя бы потому, что он был сыном ее мужа, но от другой женщины, память о которой она многие годы и не без успеха вытравляла в своем муже, что он был умнее и удачливее ее собственного сына, бабника, алкоголика и прохиндея, который уже дважды от-бывал срок за воровство, платил алименты двум женам и жил, как говорили в деревне, в приймаках у третьей, скандаля, пьянствуя и постоянно меняя работу. Отцу часто приходилось уплачивать его долги, скрывая это от матери, потому что мать, как говорил сам сынок, готова была горло перегрызть за копейку хоть самому черту. Она копила деньги на старость, действительно тряслась над каждым рублем, сама получала мужнину пенсию и сразу же бежала с ней в сберкассу. Жили же они на то, что отец прирабатывал, столярничая на дому, да еще с приусадебного огорода. Живности, кроме кур, они никакой не держали: отцу было бы не под силу и столярничать, и огородничать, и заниматься другим хозяйством — годы и болезни брали свое. Мачеха же, считая себя более больной, чем отец, хотя все ее болезни были от чрезмерного аппетита и лени, даже обед не всегда готовила, поручая кухарить отцу. Маленькая, толстая, она,
если не ела, то спала, оглашая весь дом мажорным храпом. Кретов на пятый или шестой день после приезда сказал ей, что для нее было бы полезным, если бы она побольше двигалась, и тем самым только ускорил начало ее атаки против себя.
Увидев однажды, что отец сидит на бревне за сараем и плачет, Кретов сказал себе, что пора уезжать. Собрал вещи и на следующее утро покинул родительский дом.
— Куда же ты теперь? — спросил его отец.
Кретову хотелось ответить: «Куда глаза глядят», но пожалел старого отца, сказал:
— В город. Попробую найти работу. А там видно будет.
Он в самом деле попытался найти работу, зашел в редакцию областной газеты и спросил у ответственного секретаря, не нужен ли им сотрудник. Естественно, рассказал о себе.
— Черт возьми! — засуетился ответсекретарь.— Мы только что взяли одного человека. Не очень хотели, но взяли, потому что выбора не было. Вы бы нам очень подошли. Но нет ни одного свободного места. Если б вы могли подождать... Ах, если б вы могли подождать!
— Я оставлю вам адрес,—сказал Кретов, уже радуясь тому, что в редакции не оказалось вакантных мест. Мысль о том, что он в любой день может вернуться к газетной работе, не только утешила его, но вернула ему прежнюю уверенность в том, что он не пропадет. А если станет пропадать, то вернется в газету хоть в областную, хоть в районную и таким образом устроит свою судьбу.
— Кстати, я вспомнил,— сказал Кретову ответсекретарь, все еще не решаясь отпустить его от себя,— я вспомнил ваш очерк в «Правде» о директоре совхоза «Комсомольский» на Кокчетавщине. О Махове. Прекрасный очерк. Я тогда еще подумал, что вот такой бы очерк нам, о нашем Махове, о сыне того знаменитого Махова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103