— Машинка-то моя! Моя, Николай Николаевич!
— Не спорю — ваша. Но подсунул мне ее ваш товарищ, который жил у вас, взял деньги, восемь новеньких червонцев, и ушел. Теперь спрашивается: куда он ушел с теми червонцами?
— Куда, Николай Николаевич?
— К вам ушел, дорогой товарищ писатель. И денежки те отдал или поделился с вами. Как и было условлено заранее. И то, что вы пришли теперь ко мне требовать обратно машинку, тоже было условлено заранее. Словом, вы заранее обдумали, как надуть меня, как подсунуть мне машинку, получить за нее деньги, а потом востребовать машинку обратно. План был правильный, надежный, но на дураков рассчитанный. А я — не дурак. Не дурак, не дурак!— захлопал в ладоши завмаг.— Ага?
В магазин вошла не знакомая Кретову женщина. Раз-
говор с завмагом пришлось прервать. Николай Николаевич отпустил покупательнице литр подсолнечного масла, пять килограммов сахару, килограмм макаронов, и женщина ушла.
— Знаете, кто это приходил? — спросил Кретова Николай Николаевич.
— Кто?
— Жена Заплюйсвечкина, того, который вешался. Думаете, для чего ей столько сахара?
— Для чего?
— Самогон будет гнать для Заплюйсвечкина,— захихикал Николай Николаевич,— свою вину перед ним замаливает. Все бабы такие — сначала зарежут, а потом жалеют.
— Все же давайте про машинку,— напомнил завмагу о своем деле Кретов.— Значит, вы считаете, что я и Лазарев все это подстроили, чтоб получить обманным путем ваши восемьдесят рублей?
— Точно так.
— Но Лазарев украл у меня машинку, и деньги за нее взял себе.
— Докажите!
— Он не только машинку украл, но и одежду, и совхозное белье.
— Докажите! Я же, к примеру, считаю, что вы вместе и одежду продали, и белье постельное. Устроили широкую распродажу имущества, потому что вам понадобились наличные. Чтоб доказать факт воровства, вам надо будет поймать Лазарева, получить у него признание, притом официальное, в милиции, установить факт воровства народным судом — очень длинная песня, да и Лазарев, думаю, не дурак: далеко умчался. А пока всего этого нет, пока Лазарев не пойман,— объяснил Кретову Николай Николаевич,— будет действовать моя версия: сговор с целью обмана. Такая бухгалтерия.
— Сами до всего дошли или научил кто-нибудь? — спросил Кретов.
— Жизнь научила,— склонил невинно голову к плечу Николай Николаевич.— Жизнь — первый учитель.
— Значит, не первый раз скупаете ворованное? Николай Николаевич закрыл лицо руками и потрясенно
прошептал:
— А это уже оскорбление... Это уже оскорбление...
Не дожидаясь конца сцены, Кретов вышел из магазина.
Часть рукописи, перепечатанной в трех экземплярах, Кретов еще в начале прошлого месяца отправил в издатель-ство. Себе оставил только экземпляр, написанный от руки.
В единственном рукописном экземпляре были и новые главы романа, которые он до болезни не успел перепечатать. Теперь у него ничего от рукописи не осталось: Лазарев сжег ее в печке. Вместе с книгами, которые у него были, и собственными, и библиотечными. И вместе с чистой бумагой. Злобствовал. Исчеркал непристойными словами стены времянки, пользуясь головешкой. Помочился па матрац и на подушку, которые тоже были совхозными. Об этом рассказала Кретову Кудашиха. И, уже уходя, выбил камнем стекло в окне. Камень этот валялся посреди комнаты.
— Пьяный он был, что ли? — спросил у Кудашихи Кретов.
— Может, и пьяный. Не видели мы его — были с Танькой в гостях у Ваньки Аверьянова, у Танькиного хахаля. И как вернулись, ничего не заметили. Только уже утром я увидела, что окно разбито. Потом уже все остальное. И чуть не померла: это ж такое горе для вас. Попова позвали, он акт написал. Собирался сразу же ехать к вам в больницу, но мы его с Танькой отговорили, чтоб зря не расстраивал вас. Так что сходите теперь к Попову,— посоветовала Кудашиха,— ему надо записать, какие вещи у вас пропали.
— А что у Татьяны с Иваном Аверьяновым? Все наладилось? — спросил Кретов.
— Живуть,— ответила Кудашиха.— Танька к ему переехала. Уже шестой день живуть,
— Где же мне теперь жить?
— Так тут и оставайтесь. Я сейчас забелю весь этот срам, дам вам перину и простыни. И ничего,— успокоила Кретова Кудашиха,— было бы здоровье, а все остальное куда ушло, оттуда и вернется.
Кудашиха принялась за побелку, а Кретов отправился к участковому Попову. Нашел его в огороде. Попов, как и комендантша, сажал картошку. Работал вместе с женой. Копал лунки, а жена бросала в них картошку и засыпала землей, сталкивая ее в лунки ногами и слегка притаптывая, По этому случаю на ногах у нее были тяжелые мужнины сапоги.
— Счас,— сказал Попов, когда Кретов с ним поздоровался.— Как раз и пообедаем. Верно, жена?
— А давайте я вам помогу,— предложил Кретов жене Попова.— Я умею.
— Ботинки запачкаете.
— Не смолой же запачкаю — помою.
— Тогда помогайте. Берите вон то ведро, картошка в
мешке. А то этот черт,— сказала она о муже,— меня уже совсем загонял. У самого н капли пота на лбу нет, у бугая, а у меня уже ноги подкашиваются.
— Я вижу, что и помощник твой не дюжее тебя: на сквозь светится,— посмеиваясь, заметил Попов.— Видать, в больнице хреновые харчи?
— Харчи нормальные, едоки плохие,— ответил Кретов.
— Мой батя рассказывал, как один здешний кулак сезонников набирал. Поставит перед ними по миске картошки с салом, сам сядет рядом и наблюдает, кто как ест,— принялся рассказывать Попов, не прерывая работы.— Кто съедал свою картошку быстро, тех брал на работу, а остальных выпроваживал, потому как считал: кто как ест, тот так и работает.
На обед у Поповых был борщ со щавелем и курица с картошкой. Кретов наелся до отупения, до сонного затмения в глазах. Не потому, что сам набросился на свежую еду, а потому, что хозяйка так уж старалась, так уж уговаривала его есть, что съел он против обыкновения раза в два больше, чтоб только не обижать хозяйку.
— В дверь не выйду,— говорил он к вящей радости хозяйки, чувствуя, как разнесло ему живот.— Ремень вот-вот лопнет, осрамлюсь.
Попов же съел раза в три больше, чем он, и ничего: не вздыхал, не пыхтел, не вздремывал. Глядел на Кретова бодро, трубно смеялся над его шутками-прибаутками. Потом сказал, поднявшись из-за стола, став на ноги, под которыми дощатый пол так и крякнул:
— А теперь за дело.
Дело же было не ахти какое: за полчаса Попов записал все, что Лазарев утащил из времянки, записал с приметами, проставив количество пропавших вещей и цифрами, и прописью, как и положено в милицейском акте.
— А машинку никак нельзя у завмага отнять? — спросил Кретов.— Мне она очень нужна.
— Счас отнимем,— сказал без тени колебания Попов.— Счас пойдем и отнимем. Сам отниму. А ты пойдешь домой, там меня подождешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Не спорю — ваша. Но подсунул мне ее ваш товарищ, который жил у вас, взял деньги, восемь новеньких червонцев, и ушел. Теперь спрашивается: куда он ушел с теми червонцами?
— Куда, Николай Николаевич?
— К вам ушел, дорогой товарищ писатель. И денежки те отдал или поделился с вами. Как и было условлено заранее. И то, что вы пришли теперь ко мне требовать обратно машинку, тоже было условлено заранее. Словом, вы заранее обдумали, как надуть меня, как подсунуть мне машинку, получить за нее деньги, а потом востребовать машинку обратно. План был правильный, надежный, но на дураков рассчитанный. А я — не дурак. Не дурак, не дурак!— захлопал в ладоши завмаг.— Ага?
В магазин вошла не знакомая Кретову женщина. Раз-
говор с завмагом пришлось прервать. Николай Николаевич отпустил покупательнице литр подсолнечного масла, пять килограммов сахару, килограмм макаронов, и женщина ушла.
— Знаете, кто это приходил? — спросил Кретова Николай Николаевич.
— Кто?
— Жена Заплюйсвечкина, того, который вешался. Думаете, для чего ей столько сахара?
— Для чего?
— Самогон будет гнать для Заплюйсвечкина,— захихикал Николай Николаевич,— свою вину перед ним замаливает. Все бабы такие — сначала зарежут, а потом жалеют.
— Все же давайте про машинку,— напомнил завмагу о своем деле Кретов.— Значит, вы считаете, что я и Лазарев все это подстроили, чтоб получить обманным путем ваши восемьдесят рублей?
— Точно так.
— Но Лазарев украл у меня машинку, и деньги за нее взял себе.
— Докажите!
— Он не только машинку украл, но и одежду, и совхозное белье.
— Докажите! Я же, к примеру, считаю, что вы вместе и одежду продали, и белье постельное. Устроили широкую распродажу имущества, потому что вам понадобились наличные. Чтоб доказать факт воровства, вам надо будет поймать Лазарева, получить у него признание, притом официальное, в милиции, установить факт воровства народным судом — очень длинная песня, да и Лазарев, думаю, не дурак: далеко умчался. А пока всего этого нет, пока Лазарев не пойман,— объяснил Кретову Николай Николаевич,— будет действовать моя версия: сговор с целью обмана. Такая бухгалтерия.
— Сами до всего дошли или научил кто-нибудь? — спросил Кретов.
— Жизнь научила,— склонил невинно голову к плечу Николай Николаевич.— Жизнь — первый учитель.
— Значит, не первый раз скупаете ворованное? Николай Николаевич закрыл лицо руками и потрясенно
прошептал:
— А это уже оскорбление... Это уже оскорбление...
Не дожидаясь конца сцены, Кретов вышел из магазина.
Часть рукописи, перепечатанной в трех экземплярах, Кретов еще в начале прошлого месяца отправил в издатель-ство. Себе оставил только экземпляр, написанный от руки.
В единственном рукописном экземпляре были и новые главы романа, которые он до болезни не успел перепечатать. Теперь у него ничего от рукописи не осталось: Лазарев сжег ее в печке. Вместе с книгами, которые у него были, и собственными, и библиотечными. И вместе с чистой бумагой. Злобствовал. Исчеркал непристойными словами стены времянки, пользуясь головешкой. Помочился па матрац и на подушку, которые тоже были совхозными. Об этом рассказала Кретову Кудашиха. И, уже уходя, выбил камнем стекло в окне. Камень этот валялся посреди комнаты.
— Пьяный он был, что ли? — спросил у Кудашихи Кретов.
— Может, и пьяный. Не видели мы его — были с Танькой в гостях у Ваньки Аверьянова, у Танькиного хахаля. И как вернулись, ничего не заметили. Только уже утром я увидела, что окно разбито. Потом уже все остальное. И чуть не померла: это ж такое горе для вас. Попова позвали, он акт написал. Собирался сразу же ехать к вам в больницу, но мы его с Танькой отговорили, чтоб зря не расстраивал вас. Так что сходите теперь к Попову,— посоветовала Кудашиха,— ему надо записать, какие вещи у вас пропали.
— А что у Татьяны с Иваном Аверьяновым? Все наладилось? — спросил Кретов.
— Живуть,— ответила Кудашиха.— Танька к ему переехала. Уже шестой день живуть,
— Где же мне теперь жить?
— Так тут и оставайтесь. Я сейчас забелю весь этот срам, дам вам перину и простыни. И ничего,— успокоила Кретова Кудашиха,— было бы здоровье, а все остальное куда ушло, оттуда и вернется.
Кудашиха принялась за побелку, а Кретов отправился к участковому Попову. Нашел его в огороде. Попов, как и комендантша, сажал картошку. Работал вместе с женой. Копал лунки, а жена бросала в них картошку и засыпала землей, сталкивая ее в лунки ногами и слегка притаптывая, По этому случаю на ногах у нее были тяжелые мужнины сапоги.
— Счас,— сказал Попов, когда Кретов с ним поздоровался.— Как раз и пообедаем. Верно, жена?
— А давайте я вам помогу,— предложил Кретов жене Попова.— Я умею.
— Ботинки запачкаете.
— Не смолой же запачкаю — помою.
— Тогда помогайте. Берите вон то ведро, картошка в
мешке. А то этот черт,— сказала она о муже,— меня уже совсем загонял. У самого н капли пота на лбу нет, у бугая, а у меня уже ноги подкашиваются.
— Я вижу, что и помощник твой не дюжее тебя: на сквозь светится,— посмеиваясь, заметил Попов.— Видать, в больнице хреновые харчи?
— Харчи нормальные, едоки плохие,— ответил Кретов.
— Мой батя рассказывал, как один здешний кулак сезонников набирал. Поставит перед ними по миске картошки с салом, сам сядет рядом и наблюдает, кто как ест,— принялся рассказывать Попов, не прерывая работы.— Кто съедал свою картошку быстро, тех брал на работу, а остальных выпроваживал, потому как считал: кто как ест, тот так и работает.
На обед у Поповых был борщ со щавелем и курица с картошкой. Кретов наелся до отупения, до сонного затмения в глазах. Не потому, что сам набросился на свежую еду, а потому, что хозяйка так уж старалась, так уж уговаривала его есть, что съел он против обыкновения раза в два больше, чтоб только не обижать хозяйку.
— В дверь не выйду,— говорил он к вящей радости хозяйки, чувствуя, как разнесло ему живот.— Ремень вот-вот лопнет, осрамлюсь.
Попов же съел раза в три больше, чем он, и ничего: не вздыхал, не пыхтел, не вздремывал. Глядел на Кретова бодро, трубно смеялся над его шутками-прибаутками. Потом сказал, поднявшись из-за стола, став на ноги, под которыми дощатый пол так и крякнул:
— А теперь за дело.
Дело же было не ахти какое: за полчаса Попов записал все, что Лазарев утащил из времянки, записал с приметами, проставив количество пропавших вещей и цифрами, и прописью, как и положено в милицейском акте.
— А машинку никак нельзя у завмага отнять? — спросил Кретов.— Мне она очень нужна.
— Счас отнимем,— сказал без тени колебания Попов.— Счас пойдем и отнимем. Сам отниму. А ты пойдешь домой, там меня подождешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103