Какой вопрос? — Самохин принялся набивать табаком трубку.
— Вопрос о молодых. У них — что? Нет по отношению к нам никаких обязанностей? Никакого долга? Что-то я не слышал ничего такого в твоих рассуждениях.
— Мы развили в них способность нового мышления: судить о настоящем с точки зрения будущего. Прошлое им кажется наивным и несовершенным. Наивны и несовершенны мы. Но они, надеюсь, нас любят и не станут укорять. Если мы будем разумны, не станем путаться у них в ногах и так далее. Поэтому повторяю: мы должны быть разумными.
— И это все?
— У нас еще остается великая радость смотреть на наших детей и радоваться их успехам. А успехи эти будут, будут, дружище! Они избавят землю от разорения, от оружия, от ненависти. Они построят прекрасную жизнь, потому что им дана такая сила — сила нового мышления. И эту силу в них развили мы. Как?
— Бурные, долго не смолкающие аплодисменты,— ответил Кретов.
— А теперь я хочу спросить у тебя,— сказал Самохин.— У тебя есть на примете женщина?
— Есть,— не очень охотно признался Кретов.
— Я так и думал. Иначе ты не стал бы отказываться от моей помощи, хотя ты и закоренелый ясамовец. Ты хочешь
блеснуть перед женщиной своей энергией и удачливостью. Не поздновато ли? А хороша ли женщина?
— Нормальная женщина,— ответил Кретов: ему очень не хотелось обсуждать с Самохиным достоинства Верочки. А главное — не хотелось признаваться в том, что он торопится в Широкое из-за Верочки, что он будет теперь торчать там до тех пор, пока не получит от нее ответ. Не хотелось признаваться, что именно это привязало его к Широкому такой веревкой, таким узлом, который никто не развяжет — только сама Верочка.
— Взял бы Ванду,— сказал Самохин.— Она любит тебя. И уехал бы с нею в Одессу. У нее там хорошая квартира. И никого.
— Ты это серьезно?
— Да понимаю я твое возмущение, понимаю. Но ведь жалко ее. И тебя жалко. И вашей старой любви, которая, как известно, не ржавеет.
— Старая любовь не ржавеет... А старая мудрость ржавеет? — спросил Кретов.
— Ты хочешь вернуться к прежнему разговору? Конечно, можно вернуться, но давай закончим о Ванде,— предложил Самохин.
— Нет. О Ванде не будем. Ведь я уже сказал тебе: у меня есть другая женщина. Я жду ее.
— Жаль. Но тебе виднее. Хорошо, оставим эту тему. И вернемся к прежней?
По тону, с каким Самохин спросил об этом, Кретов понял, что ему не хочется возвращаться к прежней теме. И все же Кретов сказал:
— Да, вернемся. Есть необходимость. Дело в том, что в твоих рассуждениях, на мой взгляд, есть один изъян. Ты сознательно или несознательно произвел по ходу рассуждений подмену понятий. У тебя, например, старое стало устаревшим, пережитое — изжитым, прошлое — синонимом плохого, будущее — синонимом хорошего.
— Разве?
— Но и это еще бы ничего, можно принять с оговорками. Да вот что худо: духовные ценности, накопленные прошлым, ты также выбросил в мусорный ящик. И будущее осталось без Пушкина, без Гоголя, без Толстого, без Достоевского... Знаешь, я как-то не уверен, что молодым не стоит соотносить свои поступки, скажем, с м н е н и е м или опытом Толстого или Достоевского.
— Но мои старики...
— А вот это другое дело,— не дал договорить Самохину
Кретов.—- Это совсем другое дело. Мудрыми людей делает не старость, а знание. Кстати, тоже очень старая, но, как мне кажется, далеко не устаревшая истина, хотя ей уже две с половиной тысячи лет. Мудрость — не результат старости, а результат работы души. У тебя па полке я видел одну книгу, в которой изложена точка зрения Аристотеля на проблему старости и юности. Если ты позволишь, я прочту из нее две-три странички.
— Читай,— великодушно разрешил Самохин, устроился на диване поудобнее и задымил трубкой.— Мне давно никто не читал вслух.
Кретов взял с полки книгу об Аристотеле, быстро нашел в ней нужное место и принялся читать:
— «Все проходит. Кроме старости. Она наступает. Главная печаль старости — это близость смерти. Но для тех, кто менее всего думает о смерти, много иных печалей. Хорошо тому, кто сделал и сказал главное до наступления старости, потому что старость рассуждает нерешительно. Она злонравна. Она подозрительна по причине своей недоверчивости: старики много знают. Старики малодушны, потому что жизнь смирила их. Они скупы, потому что знают, как трудно приобрести имущество и как легко его потерять. Они трусливы и заранее всего опасаются. Они привязаны к жизни. И чем ближе к последнему дню, тем больше. Они эгоисты более, чем следует. Они более бесстыдны, чем стыдливы. Они не поддаются надеждам. И более живут воспоминаниями, чем надеждой, потому что для них остающаяся часть жизни коротка, прошедшая длинна, а надежда относится к будущему, воспоминания же — к прошедшему. В этом же причина их болтливости: они постоянно говорят о прошедшем, потому что испытывают наслаждение, предаваясь воспоминаниям. В своей жизни более руководствуются расчетом, чем сердцем, потому что расчет имеет в виду полезное, а сердце — добродетель. Они поступают несправедливо вследствие злобы, а не вследствие высокомерия. Они способны к состраданию, но не потому, что любят близких, а по своему бессилию, потому что на все бедствия смотрят так, словно они придут и к ним. Они ворчливы, не бойки и не смешливы. Они угрюмы и неприветливы, эти несчастные старики». Продолжать? — спросил Кретов.
— Да, да,— отозвался Самохин.— Продолжай. Какая мерзость эта старость! А? И что же делать?
— «Что же делать? — воскликнул Эвном, один из слушателей, который часто приходил к храму Аполлона,— продолжал чтение Кретов.— Какая мерзость эта старость! И на-
до ли говорить о ней? Ведь и ты уже не молод, Аристотель. Да и нам, юношам, старости не избежать.— А с юношами дело обстоит так,— продолжал Аристотель.— Юноши склонны к желаниям и прежде всего к желаниям любви. Впрочем, страсти эти переменчивы, скоро загораются и так же скоро гаснут. Они страстны, вспыльчивы и склонны следовать гневу, когда считают себя обиженными. Они любят почет, но еще более любят победу, потому что юность жаждет превосходства. Они не злы, а добродушны, потому что еще не видели многих низостей. Они легковерны, потому что еще не во многом были обмануты. Они исполнены надежд, потому что так разгорячены природой, как развлекающиеся на пиру. Они преимущественно живут надеждой, потому что надежда касается будущего, а воспоминание — прошедшего; у юношей же будущее продолжительно, прошедшее же кратко: в первый день жизни не о чем помнить, надеяться же можно на все. Поэтому их легко обмануть. Они чрезвычайно смелы, потому что пылки и исполнены надежд; первое лишает их страха, второе делает уверенными. Молодые люди стыдливы: они воспитаны исключительно в духе закона и не имеют понятия о других благах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Вопрос о молодых. У них — что? Нет по отношению к нам никаких обязанностей? Никакого долга? Что-то я не слышал ничего такого в твоих рассуждениях.
— Мы развили в них способность нового мышления: судить о настоящем с точки зрения будущего. Прошлое им кажется наивным и несовершенным. Наивны и несовершенны мы. Но они, надеюсь, нас любят и не станут укорять. Если мы будем разумны, не станем путаться у них в ногах и так далее. Поэтому повторяю: мы должны быть разумными.
— И это все?
— У нас еще остается великая радость смотреть на наших детей и радоваться их успехам. А успехи эти будут, будут, дружище! Они избавят землю от разорения, от оружия, от ненависти. Они построят прекрасную жизнь, потому что им дана такая сила — сила нового мышления. И эту силу в них развили мы. Как?
— Бурные, долго не смолкающие аплодисменты,— ответил Кретов.
— А теперь я хочу спросить у тебя,— сказал Самохин.— У тебя есть на примете женщина?
— Есть,— не очень охотно признался Кретов.
— Я так и думал. Иначе ты не стал бы отказываться от моей помощи, хотя ты и закоренелый ясамовец. Ты хочешь
блеснуть перед женщиной своей энергией и удачливостью. Не поздновато ли? А хороша ли женщина?
— Нормальная женщина,— ответил Кретов: ему очень не хотелось обсуждать с Самохиным достоинства Верочки. А главное — не хотелось признаваться в том, что он торопится в Широкое из-за Верочки, что он будет теперь торчать там до тех пор, пока не получит от нее ответ. Не хотелось признаваться, что именно это привязало его к Широкому такой веревкой, таким узлом, который никто не развяжет — только сама Верочка.
— Взял бы Ванду,— сказал Самохин.— Она любит тебя. И уехал бы с нею в Одессу. У нее там хорошая квартира. И никого.
— Ты это серьезно?
— Да понимаю я твое возмущение, понимаю. Но ведь жалко ее. И тебя жалко. И вашей старой любви, которая, как известно, не ржавеет.
— Старая любовь не ржавеет... А старая мудрость ржавеет? — спросил Кретов.
— Ты хочешь вернуться к прежнему разговору? Конечно, можно вернуться, но давай закончим о Ванде,— предложил Самохин.
— Нет. О Ванде не будем. Ведь я уже сказал тебе: у меня есть другая женщина. Я жду ее.
— Жаль. Но тебе виднее. Хорошо, оставим эту тему. И вернемся к прежней?
По тону, с каким Самохин спросил об этом, Кретов понял, что ему не хочется возвращаться к прежней теме. И все же Кретов сказал:
— Да, вернемся. Есть необходимость. Дело в том, что в твоих рассуждениях, на мой взгляд, есть один изъян. Ты сознательно или несознательно произвел по ходу рассуждений подмену понятий. У тебя, например, старое стало устаревшим, пережитое — изжитым, прошлое — синонимом плохого, будущее — синонимом хорошего.
— Разве?
— Но и это еще бы ничего, можно принять с оговорками. Да вот что худо: духовные ценности, накопленные прошлым, ты также выбросил в мусорный ящик. И будущее осталось без Пушкина, без Гоголя, без Толстого, без Достоевского... Знаешь, я как-то не уверен, что молодым не стоит соотносить свои поступки, скажем, с м н е н и е м или опытом Толстого или Достоевского.
— Но мои старики...
— А вот это другое дело,— не дал договорить Самохину
Кретов.—- Это совсем другое дело. Мудрыми людей делает не старость, а знание. Кстати, тоже очень старая, но, как мне кажется, далеко не устаревшая истина, хотя ей уже две с половиной тысячи лет. Мудрость — не результат старости, а результат работы души. У тебя па полке я видел одну книгу, в которой изложена точка зрения Аристотеля на проблему старости и юности. Если ты позволишь, я прочту из нее две-три странички.
— Читай,— великодушно разрешил Самохин, устроился на диване поудобнее и задымил трубкой.— Мне давно никто не читал вслух.
Кретов взял с полки книгу об Аристотеле, быстро нашел в ней нужное место и принялся читать:
— «Все проходит. Кроме старости. Она наступает. Главная печаль старости — это близость смерти. Но для тех, кто менее всего думает о смерти, много иных печалей. Хорошо тому, кто сделал и сказал главное до наступления старости, потому что старость рассуждает нерешительно. Она злонравна. Она подозрительна по причине своей недоверчивости: старики много знают. Старики малодушны, потому что жизнь смирила их. Они скупы, потому что знают, как трудно приобрести имущество и как легко его потерять. Они трусливы и заранее всего опасаются. Они привязаны к жизни. И чем ближе к последнему дню, тем больше. Они эгоисты более, чем следует. Они более бесстыдны, чем стыдливы. Они не поддаются надеждам. И более живут воспоминаниями, чем надеждой, потому что для них остающаяся часть жизни коротка, прошедшая длинна, а надежда относится к будущему, воспоминания же — к прошедшему. В этом же причина их болтливости: они постоянно говорят о прошедшем, потому что испытывают наслаждение, предаваясь воспоминаниям. В своей жизни более руководствуются расчетом, чем сердцем, потому что расчет имеет в виду полезное, а сердце — добродетель. Они поступают несправедливо вследствие злобы, а не вследствие высокомерия. Они способны к состраданию, но не потому, что любят близких, а по своему бессилию, потому что на все бедствия смотрят так, словно они придут и к ним. Они ворчливы, не бойки и не смешливы. Они угрюмы и неприветливы, эти несчастные старики». Продолжать? — спросил Кретов.
— Да, да,— отозвался Самохин.— Продолжай. Какая мерзость эта старость! А? И что же делать?
— «Что же делать? — воскликнул Эвном, один из слушателей, который часто приходил к храму Аполлона,— продолжал чтение Кретов.— Какая мерзость эта старость! И на-
до ли говорить о ней? Ведь и ты уже не молод, Аристотель. Да и нам, юношам, старости не избежать.— А с юношами дело обстоит так,— продолжал Аристотель.— Юноши склонны к желаниям и прежде всего к желаниям любви. Впрочем, страсти эти переменчивы, скоро загораются и так же скоро гаснут. Они страстны, вспыльчивы и склонны следовать гневу, когда считают себя обиженными. Они любят почет, но еще более любят победу, потому что юность жаждет превосходства. Они не злы, а добродушны, потому что еще не видели многих низостей. Они легковерны, потому что еще не во многом были обмануты. Они исполнены надежд, потому что так разгорячены природой, как развлекающиеся на пиру. Они преимущественно живут надеждой, потому что надежда касается будущего, а воспоминание — прошедшего; у юношей же будущее продолжительно, прошедшее же кратко: в первый день жизни не о чем помнить, надеяться же можно на все. Поэтому их легко обмануть. Они чрезвычайно смелы, потому что пылки и исполнены надежд; первое лишает их страха, второе делает уверенными. Молодые люди стыдливы: они воспитаны исключительно в духе закона и не имеют понятия о других благах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103