— Займусь едой,— сказал Кретов, чтобы нарушить молчание.— Без еды вас не отпущу. Так что ждите,— он разделся и вышел в кладовку разжигать керогаз.
— Нашла все-таки меня? — услышал он сквозь дверь голос отца.— Примчалась, не побоялась простудиться? Простудиться в такую погоду — пара пустяков. Воспаление легких — и прости-прощай...
— Из-за тебя все мое лечение насмарку,— ответила ему Евгения Тихоновна.— Сколько лечилась — и все коту под хвост: столько переживаний, нервов. Тебе, конечно, наплевать на мое здоровье, тебе всегда было наплевать на меня, потому что неблагодарный, потому что эгоист... А у меня опять дыхание трудное, опять ноги болят, лекарства нужного нигде не купить, потому что все по блату. Ходила к врачу, а он не хочет мне нового лечения назначать, возиться со мной не хочет, потому что задарма, только богатых лечит. А ты ж вместе с пенсией удрал, чтоб сразу меня в могилу...
— Оно, может, и лучше — сразу в могилу. Раз такое дерьмо вокруг, так лучше сразу в могилу. Зачем же жить без радости, без уважения к жизни и к людям?
На минуту за дверью воцарилась тишина: должно быть, слова мужа лишили Евгению Тихоновну дара речи, забили ей дыхание. Потом она сразу закричала, визгливо и громко:
— Какое уважение? А ко мне уважение есть? А меня кто-нибудь уважает? Кто ж меня уважает, чтоб я его уважала? Кто ж мне хоть чем-нибудь помог, сделал легкую жизнь? Кто мне сочувствует, кто доброе слово когда-нибудь сказал? Все только о себе, так и я о себе! Все под себя гребут, всем своя шкура наидороже всего! Один бог за меня, один бог мне защитник... А ну, собирайся скорей! — закричала она с новой силой.— Крошки в этом доме не приму, бо отравить хотите! И кругом тут одна отрава: вон и книги — отрава, и бумаги всякие — отрава, и по стенам отрава ползет! Тут одно издевательство над простым верующим человеком...
— Замолчи! — потребовал отец.— Сейчас же замолчи! Не позорь меня перед сыном! С какой дурой, скажет он, связал свою жизнь мой отец...
— А он иначе меня и не считает, только дурой, и считает, потому что ученый очень, писатель какой-то!.. Но не на ту напал! — эти слова Евгении Тихоновны уже целиком предназначались для Кретова, она была уверена, что он слышит ее: — Он, думаешь, зачем заманил тебя сюда? Ты ж, конечно, не знаешь! А заманил он тебя сюда, чтоб ты
отписал ему в завещании свой дом, чтоб заграбастать твое добро, потому что свое пропил и растерял. С разными бабами гулял, по ресторанам шатался, вот ему и дали под зад так, что он аж здесь очутился, в этой халупе. А чтоб всех обдурить, говорит теперь, что он писатель. Он такой же писатель, как ты генерал!.. А зачем ему, думаешь, твой дом? Ты ж, конечно, думаешь, что он, бедный-разнесчастный, жить в нем будет? Как же! Он его тут же продаст, денежки в карман и ходу отсюда, к своим полюбовницам городским, конфетами дорогими их кормить, цветочками их одаривать, по ресторанам таскать да по курортам всяким...
Кретов поднялся с ящика, на котором он сидел у керогаза, и постучал в дверь комнаты. Евгения Тихоновна тут же замолчала. Кретов приоткрыл дверь и сказал по возможности веселей:
— Что за шум, а драки нет? — потом добавил вполне серьезно: — Я здесь рядом, мне все слышно. И мне не нравится, Евгения Тихоновна, то, что вы говорите обо мне. К тому же вы сказали, что не станете есть в этом доме. Если это так, то я и не буду возиться с едой. Итак?
— Не возись, Коля,— сказал отец.— Мы поспешим в город на автобус. Авось успеем. И тогда ночью будем уже дома. Помоги мне собраться... Да,— вспомнил он,— тумбочку я не успел доделать для твоей хозяйки. Закончишь сам. Надеюсь, ты еще не разучился держать рубанок в руках? В детстве у тебя, помню, все хорошо получалось.
Кретов помог отцу уложить вещи в чемодан. Делали они это молча. И Евгения Тихоновна не проронила ни слова. Лишь спросила, когда уже выходили из времянки:
— А на чьи деньги вино куплено?
— На мои! — отец весело подмигнул Кретову.— Беру?
— Бери,— сказал Кретов, и отец сунул бутылку в карман.
Он проводил их до площади. Успели как раз к городскому автобусу, который ходил не так часто.
— Слава богу,— сказал отец, когда Кретов помог ему подняться в автобус,— хоть тут повезло, не пришлось торчать на холоде. Пока, Коля, не переживай.
Евгения Тихоновна с Кретовым не попращалась и, хотя села у окна, ни разу не взглянула на него. Автобус тронулся и, завихряя пыль, утонул в сумраке надвигающейся ночи.
Кретов вздохнул: ему было искренне жаль отца, потому что он любил его, такого старого, такого родного и беспомощного... И еще это был вздох облегчения: Евгения Тихо-
новна, находясь рядом, возбуждала в Кретове преступные мысли: ему все это время казалось, что рядом с ним зверь, который очень опасен для людей...
Пока он стоял на пустой площади, размышляя о том, вернуться ли ему теперь домой или пойти еще куда-либо — главным образом он думал о том, куда бы он мог пойти, если не домой,— кто-то неслышно подошел к нему сзади и тронул за плечо. Это был Петр Самойлович, или Петр Безрукий, как звали его в селе, муж Надежды Кондратьевны, совхозной библиотекарши.
— Чего стоишь тут, писатель? — спросил он.— Ждешь кого-нибудь? Свидание какой-нибудь нашей бабе назначил? — засмеялся он собственной шутке.— Только какое же свидание в такую хреновую погоду? Свидания хороши летом, когда земля теплая, а трава высокая. И чтоб обязательно эти, как их, перепелки: пить, пить-пить, перепить... Да, летом хорошо в жаркую пору холодного кваску выпить,— шумно вздохнул Петр Безрукий.— А в такую вот погоду, какая даже самым что ни на есть врагам человечества не снилась, в такую погоду квас не пойдет. Нет, не пойдет. Слушай, писатель,— не сразу решился высказать свою главную мысль Петр Безрукий,— а не составишь ли ты нам компанию, не согласишься ли, так сказать, быть третьим?
— А кто второй? — спросил Кретов, подумав, что провести вечер в компании двух мужиков — не самое скучное занятие.
— Да есть тут один,— ответил Безрукий.— Раньше был вполне приличный человек, а теперь так, вроде меня. Изучает кошачий язык,— засмеялся Безрукий.— Увидишь, если согласен...
Третьим оказался интеллигентного вида человек со смешной фамилией Заплюйсвечкин. Он так и представился Кре-тову, поблескивая стеклами очков в золоченой оправе:
— Заплюйсвечкии. Именно Заплюйсвечкии,— произнес он с некоторым вызовом, делая упор на первой половине слова, и добавил после небольшой паузы спокойно: — Григорий.
— Николай,— назвал себя Кретов.
Они стояли у магазина с подветренной стороны. Петр Безрукий протянул Заплюйсвечкину деньги и сказал:
— Иди, тебе сподручней. Заплюйсвечкии взял деньги и ушел.
— А где разопьем? — спросил Кретов.— Предлагаю пойти ко мне,
- Как Григорий скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103