«Тебе, Кретов,— написал он в конце,— такое наслаждение даже не приснится, проживи ты еще хоть тысячу лет, потому что ты праведник и, значит, трус. Высшее наслаждение — преступно. Только сильные люди его достойны. А на таких, как ты, я плюю!» — так заканчивалось сочинение Лазарева.
— Это от многого освобождает меня,— сказал следователю, прочитав сочинение Лазарева, Кретов.— Потому что Лазарев — враг. Я думал, что он несчастен, а он — враг.
Следователь спросил, не хочет ли он снять копию со своей рукописи. Кретов ответил, что не хочет, что она ему не нужна, так как он восстановил ее по памяти.
С междугородной телефонной станции он вел два разговора: один с Беловым — о том, что ему нужна работа, притом работа с квартирой «хоть у черта на куличках», другой разговор он вел с издательством — о том, что ему срочно нужны деньги, аванс, одобрение, «как угодно, но срочно, потому что я женюсь».
Белов ответил:
— Сделаю, старик!
Издатели сказали, что будут «изыскивать возможность».
Отцу он написал: «Обязательно встретимся, но не так скоро, как хотелось бы, возможно, месяца через два. Потерпи. Задерживают дела».
В середине сентября от Верочки пришла телеграмма: «Купила билет на тридцатое рейс 744227». В тот же день Кретов получил письмо от Белова, в котором тот сообщил ему, что его ждут в псковской областной газете, что намерены предложить ему отдел и что квартира будет. Пришлось
снова ехать на междугородную телефонную станцию, звонить в издательство. Редактор ответил:
— Деньги вам начислены. Через неделю ждите перевод. Надо было радоваться. И Кретов, конечно, радовался:
ведь все шло хорошо. Да что там хорошо — здорово! Но он сказал Феде:
— Боюсь чего-то. Радуюсь и боюсь. Жена, работа, квартира, деньги — многовато для одного раза и для одного человека.
— Предрассудок,— успокоил его Федя.— Все твои нынешние страхи — от предрассудка, будто за полосой счастья идет полоса несчастья. Правильна и научна другая точка зрения: за полосой несчастья идет полоса счастья...
Федя схлопотал дружеский подзатыльник.
Разговор этот происходил на винограднике у шалаша. Стоял хороший солнечный день, ясный и тихий, какие бывают только в начале осени. На винограднике шла работа — первая уборка, еще неспешная, без шума, без суеты. Женские разноцветные косынки испестрили зеленое поле, качались на нем, как цветные птицы на зеленых волнах. По междурядьям бегал юркий красный трактор с прицепом — собирал наполненные гроздьями ящики, следом за ним плавало в воздухе голубое облачко дыма. Ящики он отвозил в дальний конец участка, к дороге, куда за ними приезжала машина. Пока убирались только столовые сорта винограда, но уже подходили сроки и для других сортов, в том числе и для винных или для технических, как называл их бригадир — агроном Сергей Гоголев, потому что из них хоть и можно делать вино, делались же теперь соки, пасты, варенья и другие сладкие продукты. Гоголев называл эти сорта также «гадскими».
— Потому что за ними охотятся всякие гады,— объяснял он,— которые делают из них вино: ворюги и алкаши.
— А вы бы не выращивали эти сорта,— сказал ему как-то Кретов.
— Видишь ли,— ответил ему на это Гоголев,— самогон, к примеру, можно гнать из пшеницы, ячменя, ржи, из яблок, слив, вишен — из всего, в чем есть сахар. Так что же теперь — не выращивать все это?
Ответ был вполне резонным. Федю Гоголев предупредил:
— Но как подойдут «гадские» сорта, жизнь у тебя станет беспокойная и опасная. Поскольку ты не вооружен, то главная твоя задача будет в том, чтобы пугать ворюг своим присутствием. Они будут знать, что ты где-то рядом, следишь за ними и можешь, значит, на них заявить, после чего им
не поздоровится. Кричи на них, шуми, даже матюкайся, если хочешь. Но ни в какую физическую борьбу с ними тебя вступать никто не обязывает — это ты должен знать. Бить их не моги — ни палкой, ни камнем, ни кулаком. Нельзя. Только в пределах дозволенной самообороны.
— Короче говоря,— сделал вывод Федя,— я лишь обыкновенное передвижное пугало.
—А это уже метафизика,— сказал Гоголев.
Пока же Федя жил спокойно. И даже не без удовольствий: лакомился лучшими гроздьями, спал на сухой траве, источающей огромными дозами фитонциды, изучал звездное небо и пел под гитару навеянные новой жизнью песни:
Ну-ка; девки, мойте ноги — Будем ягоды давить, Сладку ягоду давить, Вина красные бродить...
В шалаше, развалясь на траве, их поджидал Никифоров.
— Дорогой гость,— сказал о нем Федя,— мыслитель. Докопался до сути «Я» Фихте! Еще чуть-чуть — и откроет путь к бессмертию.
— Здравствуйте, Никифоров. Давненько не виделись.— Кретов, садясь рядом с ним, пожал ему руку.— Неужели докопались до сути Я?
— Ваш друг говорит, что это сделал уже какой-то
Фихте...
— Плевать нам на Фихте,— сказал, смеясь, Кретов.— Да и никто не помнит теперь, что там открыл Фихте. Давайте вашу теорию, Никифоров. Поговорим о высоких материях, а то ведь мелочи заели.
— Мелочи заедают — это точно,— согласился Никифоров.— Мелочи — это как та японская казнь, когда капают на голову до тех пор, пока человек не сойдет с ума или пока капли череп не продолбят. А высокие материи — это полет, свобода, красота!
Кретов посмотрел на Федю, потом на Никифорова, затем снова на Федю и на Никифорова. Внешне они все-таки не очень походили друг на друга, но жесты, но манера говорить!.. Не зря все же Никифоров напоминал Кретову о Феде, «...это полет, свобода, красота!»—произнес Никифоров, тряся над головой руками точно так, как делал это Федя, точно так делая выдох на каждом слове, точно так морща нос и дергая правой ногой. Может быть, ему не хватало только Фединой иронии, Фединого баламутства.
— Не забывайте про Я,— напомнил Никифорову Кретов.— Давайте же вашу теорию про Я!
— Тут важно не само открытие,— с готовностью переключился на свою новую теорию Никифоров,— а подход к нему, метод, путь. И если мы пройдем этот путь до конца, то вот вам и будет открытие этого Я. Путь же такой начинается от аксиомы: то, что не подчиняется моему мысленному приказу, то не-Я. И вот мы видим, что природа не подчиняется нашим мысленным приказам, значит, природа — это не Я. Тело паше в главном не подчиняется мысленным приказам, значит, оно — тоже не-Я. То есть оно растет, стареет, болеет, умирает, разлагается, исчезает, хотя мы этого не хотим, не желаем, приказываем ему другое, но оно плюет на эти приказы. И все же оно чем-то связано с этим Я, находится близко к нему, потому что движется в пространстве по нашему мысленному приказу.
— Так, тело мы отбросили. Что еще остается? — спросил Кретов.
— Еще чувства. Подчиняются они нам или не подчиняются? — задал вопрос Никифоров и сам же ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Это от многого освобождает меня,— сказал следователю, прочитав сочинение Лазарева, Кретов.— Потому что Лазарев — враг. Я думал, что он несчастен, а он — враг.
Следователь спросил, не хочет ли он снять копию со своей рукописи. Кретов ответил, что не хочет, что она ему не нужна, так как он восстановил ее по памяти.
С междугородной телефонной станции он вел два разговора: один с Беловым — о том, что ему нужна работа, притом работа с квартирой «хоть у черта на куличках», другой разговор он вел с издательством — о том, что ему срочно нужны деньги, аванс, одобрение, «как угодно, но срочно, потому что я женюсь».
Белов ответил:
— Сделаю, старик!
Издатели сказали, что будут «изыскивать возможность».
Отцу он написал: «Обязательно встретимся, но не так скоро, как хотелось бы, возможно, месяца через два. Потерпи. Задерживают дела».
В середине сентября от Верочки пришла телеграмма: «Купила билет на тридцатое рейс 744227». В тот же день Кретов получил письмо от Белова, в котором тот сообщил ему, что его ждут в псковской областной газете, что намерены предложить ему отдел и что квартира будет. Пришлось
снова ехать на междугородную телефонную станцию, звонить в издательство. Редактор ответил:
— Деньги вам начислены. Через неделю ждите перевод. Надо было радоваться. И Кретов, конечно, радовался:
ведь все шло хорошо. Да что там хорошо — здорово! Но он сказал Феде:
— Боюсь чего-то. Радуюсь и боюсь. Жена, работа, квартира, деньги — многовато для одного раза и для одного человека.
— Предрассудок,— успокоил его Федя.— Все твои нынешние страхи — от предрассудка, будто за полосой счастья идет полоса несчастья. Правильна и научна другая точка зрения: за полосой несчастья идет полоса счастья...
Федя схлопотал дружеский подзатыльник.
Разговор этот происходил на винограднике у шалаша. Стоял хороший солнечный день, ясный и тихий, какие бывают только в начале осени. На винограднике шла работа — первая уборка, еще неспешная, без шума, без суеты. Женские разноцветные косынки испестрили зеленое поле, качались на нем, как цветные птицы на зеленых волнах. По междурядьям бегал юркий красный трактор с прицепом — собирал наполненные гроздьями ящики, следом за ним плавало в воздухе голубое облачко дыма. Ящики он отвозил в дальний конец участка, к дороге, куда за ними приезжала машина. Пока убирались только столовые сорта винограда, но уже подходили сроки и для других сортов, в том числе и для винных или для технических, как называл их бригадир — агроном Сергей Гоголев, потому что из них хоть и можно делать вино, делались же теперь соки, пасты, варенья и другие сладкие продукты. Гоголев называл эти сорта также «гадскими».
— Потому что за ними охотятся всякие гады,— объяснял он,— которые делают из них вино: ворюги и алкаши.
— А вы бы не выращивали эти сорта,— сказал ему как-то Кретов.
— Видишь ли,— ответил ему на это Гоголев,— самогон, к примеру, можно гнать из пшеницы, ячменя, ржи, из яблок, слив, вишен — из всего, в чем есть сахар. Так что же теперь — не выращивать все это?
Ответ был вполне резонным. Федю Гоголев предупредил:
— Но как подойдут «гадские» сорта, жизнь у тебя станет беспокойная и опасная. Поскольку ты не вооружен, то главная твоя задача будет в том, чтобы пугать ворюг своим присутствием. Они будут знать, что ты где-то рядом, следишь за ними и можешь, значит, на них заявить, после чего им
не поздоровится. Кричи на них, шуми, даже матюкайся, если хочешь. Но ни в какую физическую борьбу с ними тебя вступать никто не обязывает — это ты должен знать. Бить их не моги — ни палкой, ни камнем, ни кулаком. Нельзя. Только в пределах дозволенной самообороны.
— Короче говоря,— сделал вывод Федя,— я лишь обыкновенное передвижное пугало.
—А это уже метафизика,— сказал Гоголев.
Пока же Федя жил спокойно. И даже не без удовольствий: лакомился лучшими гроздьями, спал на сухой траве, источающей огромными дозами фитонциды, изучал звездное небо и пел под гитару навеянные новой жизнью песни:
Ну-ка; девки, мойте ноги — Будем ягоды давить, Сладку ягоду давить, Вина красные бродить...
В шалаше, развалясь на траве, их поджидал Никифоров.
— Дорогой гость,— сказал о нем Федя,— мыслитель. Докопался до сути «Я» Фихте! Еще чуть-чуть — и откроет путь к бессмертию.
— Здравствуйте, Никифоров. Давненько не виделись.— Кретов, садясь рядом с ним, пожал ему руку.— Неужели докопались до сути Я?
— Ваш друг говорит, что это сделал уже какой-то
Фихте...
— Плевать нам на Фихте,— сказал, смеясь, Кретов.— Да и никто не помнит теперь, что там открыл Фихте. Давайте вашу теорию, Никифоров. Поговорим о высоких материях, а то ведь мелочи заели.
— Мелочи заедают — это точно,— согласился Никифоров.— Мелочи — это как та японская казнь, когда капают на голову до тех пор, пока человек не сойдет с ума или пока капли череп не продолбят. А высокие материи — это полет, свобода, красота!
Кретов посмотрел на Федю, потом на Никифорова, затем снова на Федю и на Никифорова. Внешне они все-таки не очень походили друг на друга, но жесты, но манера говорить!.. Не зря все же Никифоров напоминал Кретову о Феде, «...это полет, свобода, красота!»—произнес Никифоров, тряся над головой руками точно так, как делал это Федя, точно так делая выдох на каждом слове, точно так морща нос и дергая правой ногой. Может быть, ему не хватало только Фединой иронии, Фединого баламутства.
— Не забывайте про Я,— напомнил Никифорову Кретов.— Давайте же вашу теорию про Я!
— Тут важно не само открытие,— с готовностью переключился на свою новую теорию Никифоров,— а подход к нему, метод, путь. И если мы пройдем этот путь до конца, то вот вам и будет открытие этого Я. Путь же такой начинается от аксиомы: то, что не подчиняется моему мысленному приказу, то не-Я. И вот мы видим, что природа не подчиняется нашим мысленным приказам, значит, природа — это не Я. Тело паше в главном не подчиняется мысленным приказам, значит, оно — тоже не-Я. То есть оно растет, стареет, болеет, умирает, разлагается, исчезает, хотя мы этого не хотим, не желаем, приказываем ему другое, но оно плюет на эти приказы. И все же оно чем-то связано с этим Я, находится близко к нему, потому что движется в пространстве по нашему мысленному приказу.
— Так, тело мы отбросили. Что еще остается? — спросил Кретов.
— Еще чувства. Подчиняются они нам или не подчиняются? — задал вопрос Никифоров и сам же ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103