— Да, понял.
— Тогда ты поймешь и другое: Лазарев превратил свою жизнь в прислужницу своих страстей и пороков. Такая жизнь мало чего стоит. Еще меньшего стоит такая смерть. Это даже не смерть. Это коллапс. Падение в себя, в собственное ничто. Он назвал свое сочинение «Моя никому не нужная жизнь». А следовало бы назвать: «Моя никому не нужная смерть». Потому что жизнь его по меньшей мере нужна была ему самому. А смерть — никому.
— Укор мне,— сказал Кретов.— Последний укор.
— Нет,— возразил Странничек.— Последнее преступление.
Они долго молчали. Так долго, что Кретов забыл о Странничке.
Странничек сам напомнил о себе, когда Кретов поднялся, чтобы уйти:
— Я присуществлюсь к тебе,— сказал Странничек.— Я окончательно избрал тебя. Что ты на это ответишь?
— Пожалуйста, присуществляйся,— ответил Кретов,
— Ты не хочешь узнать, как я это сделаю?
— Я знаю: у меня изменится голос.
— Почему?
— Потому что к нему прибавится твой.
— И к твоим мыслям прибавятся мои мысли.
— Да, и к мыслям.
— И к чувствам.
— И к чувствам.
— И еще одно, о чем ты не знаешь,— сказал Странничек.— К твоим снам прибавятся мои сны. И к смерти твоей — моя смерть...
— Зачем? — вскрикнул Кретов и не узнал свой голос.— Зачем тебе умирать вместе со мной?
Никто ему не ответил.
Дома Кретова ждали два письма. Одно из них было от отца, другое — от Верочки. Первым его желанием было рас-
печатать Верочкино письмо. Он успел даже надорвать уголок его конверта, но что-то остановило его, остановило вдруг, как толчок. Это случилось раньше, чем он успел. подумать о том, что отец, наверное, написал ему не от веселой жизни, И чувство стыда появилось позже: ведь это стыдно — стремиться узнать о собственном счастье прежде, чем о несчастье другого, тем более если этот другой — твой отец. Впрочем, он тут же успел поспорить с собой: в Верочкином письме могло таиться его несчастье. Почему он вдруг решил, что в нем— счастье?..
«Сынок! — написал ему отец. — Нет больше никаких моих сил жить рядом с этой женщиной. Она каждый день выматывает из меня душу. Только и слышу от нее: «Я умираю, а ты мне не сочувствуешь!» Но я не могу сочувствовать каждому ее кашлю, каждому прострелу в пояснице, каждой сопле. Потребовала, чтоб я сделал для нее гроб — я сделал. Потом потребовала, чтоб я сделал надгробие для ее могилы — тоже сделал. Теперь она тычет мне в глаза тем гробом и тем надгробием и говорит: «Хоронить меня собрался? Смерти моей никак не дождешься?» Не спит по ночам, шатается по дому, мне спать не дает. Я спрашиваю: «Почему ты не спишь?» — «Боюсь,— говорит,— что умру во сне». А днем спит, из пушки не разбудишь. И, конечно же, ничего не делает. Все я один. А когда проснется — опять про смерть. Ей все сны снятся только про смерть. А если даже и не про смерть, то она все равно их истолковывает так, что они про смерть. И требует, чтоб я ей и тут сочувствовал. Но врачиха, которая к нам ходит, сказала мне: «Ваша Евгения Тихоновна всех пас переживет». И я так тоже думаю. И еще она мне сказала: «Ей бы взять себя в руки, поменьше плакать над собой, поменьше есть лекарств, да побольше работать, она бы еще замуж могла бы выйти за офицера». Почему за офицера — это я не понял. Но все остальное правильно. Я сказал ей про это, так она меня совсем возненавидела. «Хочет,— кричала она несколько дней,— чтоб больная женщина землю пахала, будто она трактор!».
Сынок! Если ты не можешь меня взять к себе, то хоть устрой меня в дом для престарелых. Ты ведь знаешь, с кем надо поговорить, чтоб меня туда определили. Просто нет больше сил. А если можешь взять к себе, то напиши мне какое-нибудь письмо, а в конце припиши обязательно два слова: «Скоро встретимся». Чтоб Евгения Тихоновна не догадалась. А я пойму. Для конспирации. Обнимаю и жду письма. Твой отец Николай Кретов».
Все та же беда. Все то же желание — уйти от женщины,
которая замучила его своей смертью, своим ожиданием смерти, страхом, будто только она одна смертна па этой земле, будто ее смерть — вселенская катастрофа. Ужасны люди, ощущающие свою смерть именно так, ужасна их судьба, потому что они требуют всеобщего сочувствия, всеобщего вопля, а возбуждают только неприязнь, даже ненависть. И это понятно, так как в сущности они требуют бессмертия, невозможного, разрушают братство между людьми, которое сковано одной простой истиной: все люди — смертны. А кто желает иного, тот не желает оставаться человеком, по не поднимается, а падает, становится не выше людей, а ниже их.
— Конечно, скоро встретимся,— сказал Кретов, прочитав письмо отца, еще не зная, как он сделает все это, но уже зная, что сделает непременно.
Верочкино письмо было короче:
«Да, милый! — написала она.— Да, я приеду. Я тоже люблю тебя. Как ты мог сомневаться в этом?! Я уже подала заявление редактору об уходе. Он сказал, что надо подождать месяц. Только один месяц. Правда, это целый месяц! И я приеду. А предыдущего твоего письма я не видела. Я спрашивала в отделе писем, но никто ничего не знает. Как страшно: ведь ты мог больше не написать мне. Я и так уже думала, что навсегда потеряла тебя. А ты есть! И ты — мой! Жди! Вера».
Кретов ударил кулаком по столу и заплакал, уронив голову на руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Они построили просторный шалаш и сидели в нем целыми днями, Федя же проводил в нем и ночи, охраняя совхозный виноградник. Шалаш был прекрасный и прочный: из шпалерных железобетонных кольев, покрытых толстым слоем травы и опутанных проволокой. В нем было прохладно днем и тепло ночью, он не промокал от дождя, не боялся ветра, в нем жил его собственный дух: дух сухой травы, земли и виноградных ягод.
Кретов жалел, когда ему приходилось проводить дни вне Фединого шалаша: дважды его вызывал следователь по делу Лазарева, дважды он ездил на междугородный переговорный пункт, один раз в районную поликлинику, потому что снова начал было кашлять, по все обошлось — с помощью таблеток он справился с кашлем за три дня. Следователь после
Длительного допроса показал ему сочинение Лазарева, предложил прочесть. Кретов прочел. Сочинение оказалось довольно бездарным: Лазарев описывал в нем главным образом свое разгульное счастье, подпольные оргии, тысячные попойки, то есть попойки, на которые тратились тысячи рублей, роскошных и сладострастных женщин, женщин, женщин — словом все то, что он называл наслаждением. Вся философия, которую Лазарев вложил в свое сочинение, сводилась к тому, что наслаждение — цель и оправдание всей его жизни, что ради тех наслаждений, которые он получил, ничего ему не жаль —ни лет, проведенных в тюрьме, ни последующих лет бродяжничества и одиночества, ни жизни вообще. Что такое наслаждение достается только людям смелым и отчаянным, плюющим на то, что о них подумают другие, «всякие праведники», к которым он относил н Кретова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103