А предательство — самое гнусное из преступлений. Разве не так?
— Да,— тяжело вздохнул Лазарев.— Может быть. Очень может быть.— Он закрыл печную дверку и перебрался на раскладушку.
Несколько минут лежали молча. Кретов подумал было уже, что разговор окончен, что можно будет уснуть, но тут его снова стал донимать кашель. Пришлось встать, выпить чаю.
— Можно, конечно, и от простуды умереть,— сказал Лазарев, когда Кретов снова лег.— Но вас такая смерть, конечно же, не устраивает? И умереть от угарного газа вам тоже не хочется, так?
— Вообще не хочется,— ответил Кретов, досадуя на то, что разговор возобновился.
— А если надо?
— Кому надо?
— Ну, не вечно же жить, не бессмертный же вы... Какая смерть вас устроила бы?
— О моей смерти позаботится провидение,— попробовал отшутиться Кретов.— Я родился под знаком Стрельца и, стало быть, не умру своей смертью, не в постели, не в больнице, а с оружием в руках, как и подобает Стрельцу...
— Я так и думал: красной смерти хотите, чтоб в бою за святую Русь или даже ради спасения всего человечества. Так?
— А вам это не нравится? Вы все еще хотите, чтобы я подох в этой времянке от угарного газа?
— Не в моих желаниях дело,— ответил Лазарев.— Я просто хотел узнать, насколько высоко ваше самомнение, насколько вы хотите быть избранником судьбы, счастливым даже в смерти. Таким образом, вы должны исповедовать философию избранничества для немногих, философию героев, гениев, вождей. Народ в этой философии тоже занимает не очень высокое место — место восторженных баранов, которых осчастливил избранник судьбы. Разве не так? Вы, конечно, скажете, что не так. Но посмотрите на свою жизнь: ведь вы всю жизнь карабкались вверх, удалялись от народа, не остались ведь на своей земле, а побежали в университет, к высшему образованию, профессию избрали редкую, чтоб не как все, а потом и вовсе подались в писатели, чтоб быть учителем народа, судить всех от имени своего недосягаемого Я. Короче: как бы ни выглядела ваша философия на словах, на деле она — философия избранничества. А то, что вы теперь здесь, в этой времянке, в этой богом забытой деревне — всего лишь каприз, игра в падение, ради острых ощущений... И еще одна очень интересная мысль, которая тоже, конечно, вам не понравится: если бога, то есть добро, придумал для дураков сатана, чтобы они умилялись всяким там совершенствам, распевали свои дурацкие гимны и не мешали сатане вершить свое дело, то вы, уважаемый Николай Николаевич,— всего лишь сочинитель этих дурацких гимнов и объективно тоже служите сатане. Как?
— Хитро,— ответил Кретов, борясь с вновь подступившим кашлем.— Только все это — словоблудие, Лазарев. Вы прекрасно знаете, что нет ни бога, ни сатаны, что нет ни добра, ни зла, как неких отвлеченных, потусторонних, миро-
вых сил. Добрыми или злыми могут быть только человеческие дела, заметьте — дела, то есть даже не весь человек, хотя и такое случается. Добрые дела служат на пользу людям, а злые — им во вред, в том числе и тем, кто эти злые дела совершает. Разумеется, всякое дело можно возвести в принцип и служить этому принципу, поклоняться ему, быть его рабом, быть его носителем — это как кому угодно. Только все принципы в конце концов проверяются на истинность практикой жизни. Жизни, Лазарев, Жизни! И вот обнаруживается, что одни из них годятся только в качестве туалетной бумаги, другие же — светят людям как путеводные звезды. Вот и вся философия. А еще...— Кретов снова раскашлялся и долго не мог сказать ни слова.
Лазарев встал и подал Кретову чашку с чаем. Кретов попил чаю, поблагодарил Лазарева за доброе дело, сказал:
— Теперь поспать бы.
— Пожалуй,— согласился Лазарев, ложась.— Но у вас там была еще какая-то мысль. Если не трудно... А то к утру забудется.
— Да ничего особенного. Я хотел только сказать, что изобретать принципы гораздо легче, чем выполнять их, просто потому, что не каждый изобретенный принцип становится убеждением. Словом я надеюсь, что вы лишь попугали меня своей философией сатанизма, а в жизни ей не следуете...
— Вежливый вы человек, Николай Николаевич, очень вежливый. Вы надеетесь, что я не стану травить вас угарным газом, вы верите, что человек, даже самый падший, не может ответить злом на добро... Кстати, неужели вы думаете, что вы тогда совершили доброе дело, упрятав меня на многие годы в тюрьму? По-вашему, наказание есть благо? Благо для наказуемого?
— А вы хотели бы, чтобы люди, исповедующие добро, и по отношению к преступникам совершали только добро? Нет, Лазарев. В том-то и однобокость, невозможность философии сатанизма, что она зиждется только на злодеянии. Философия добродетели не включает в себя злодеяние как принцип, но она провозглашает право на защиту общих интересов, наказание, возмездие для преступников, которое есть страдание. Кстати, страдание — все же не есть зло, оно является лишь воздаянием за зло. Школа страданий — самая зкестокая школа, но все же школа. Словом, страдание для преступника — это единственный способ преодоления в себе преступных начал.
— А если не преодоления, а усугубления? — спросил Лазарев.— Тогда оно все-таки зло?
— Тогда, конечно, зло,— согласился Кретов.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Все-таки — зло!
— Зло, конечно,— подтвердил Кретов.— Но какое?
— Любое зло есть зло. Что уж тут хитрить? А раз уж вы совершили по отношению ко мне зло, потому что лишь усугубили мои преступные начала, сделали из меня закоренелого преступника, опасного для общества, то и вам за это положено наказание, возмездие или как там еще вы все это называете. От вашего же общества вам положено это наказание. А уж от меня — и подавно. Разве не так, Николай Николаевич? А если так, то вам надо явиться в наши правоохранительные органы с повинной. А еще попросить прощения у меня, Николай Николаевич. Вам не хочется у меня попросить прощения?
— Не хочется,— ответил Кретов.
— Это почему же? Потому, что вы непоследовательный сторонник философии добродетелей?
— Просто вы поторопились с выводами, Лазарев. Я говорю о том зле, которое мы вам якобы причинили. Вы уверены, что стали теперь закоренелым преступником? Что страдания не заставили вас пересмотреть свои преступные принципы, не открыли перед вами истину? Уверены? Но где доказательства? Ваши слова? Но ваши слова ничего не доказывают.
— Ничего?
— Ничего, Лазарев.
— Нужно, значит, дела? Нужно новое преступление?
— Возможно. Но и оно ничего не докажет, кроме того, что вы и прежде были уже закоренелым преступником, что мера наказания, которая была вам определена судом, не соответствовала вашей преступной сути, что все ваши преступления были злонамеренными, злоумышленными и потому особенно тяжкими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Да,— тяжело вздохнул Лазарев.— Может быть. Очень может быть.— Он закрыл печную дверку и перебрался на раскладушку.
Несколько минут лежали молча. Кретов подумал было уже, что разговор окончен, что можно будет уснуть, но тут его снова стал донимать кашель. Пришлось встать, выпить чаю.
— Можно, конечно, и от простуды умереть,— сказал Лазарев, когда Кретов снова лег.— Но вас такая смерть, конечно же, не устраивает? И умереть от угарного газа вам тоже не хочется, так?
— Вообще не хочется,— ответил Кретов, досадуя на то, что разговор возобновился.
— А если надо?
— Кому надо?
— Ну, не вечно же жить, не бессмертный же вы... Какая смерть вас устроила бы?
— О моей смерти позаботится провидение,— попробовал отшутиться Кретов.— Я родился под знаком Стрельца и, стало быть, не умру своей смертью, не в постели, не в больнице, а с оружием в руках, как и подобает Стрельцу...
— Я так и думал: красной смерти хотите, чтоб в бою за святую Русь или даже ради спасения всего человечества. Так?
— А вам это не нравится? Вы все еще хотите, чтобы я подох в этой времянке от угарного газа?
— Не в моих желаниях дело,— ответил Лазарев.— Я просто хотел узнать, насколько высоко ваше самомнение, насколько вы хотите быть избранником судьбы, счастливым даже в смерти. Таким образом, вы должны исповедовать философию избранничества для немногих, философию героев, гениев, вождей. Народ в этой философии тоже занимает не очень высокое место — место восторженных баранов, которых осчастливил избранник судьбы. Разве не так? Вы, конечно, скажете, что не так. Но посмотрите на свою жизнь: ведь вы всю жизнь карабкались вверх, удалялись от народа, не остались ведь на своей земле, а побежали в университет, к высшему образованию, профессию избрали редкую, чтоб не как все, а потом и вовсе подались в писатели, чтоб быть учителем народа, судить всех от имени своего недосягаемого Я. Короче: как бы ни выглядела ваша философия на словах, на деле она — философия избранничества. А то, что вы теперь здесь, в этой времянке, в этой богом забытой деревне — всего лишь каприз, игра в падение, ради острых ощущений... И еще одна очень интересная мысль, которая тоже, конечно, вам не понравится: если бога, то есть добро, придумал для дураков сатана, чтобы они умилялись всяким там совершенствам, распевали свои дурацкие гимны и не мешали сатане вершить свое дело, то вы, уважаемый Николай Николаевич,— всего лишь сочинитель этих дурацких гимнов и объективно тоже служите сатане. Как?
— Хитро,— ответил Кретов, борясь с вновь подступившим кашлем.— Только все это — словоблудие, Лазарев. Вы прекрасно знаете, что нет ни бога, ни сатаны, что нет ни добра, ни зла, как неких отвлеченных, потусторонних, миро-
вых сил. Добрыми или злыми могут быть только человеческие дела, заметьте — дела, то есть даже не весь человек, хотя и такое случается. Добрые дела служат на пользу людям, а злые — им во вред, в том числе и тем, кто эти злые дела совершает. Разумеется, всякое дело можно возвести в принцип и служить этому принципу, поклоняться ему, быть его рабом, быть его носителем — это как кому угодно. Только все принципы в конце концов проверяются на истинность практикой жизни. Жизни, Лазарев, Жизни! И вот обнаруживается, что одни из них годятся только в качестве туалетной бумаги, другие же — светят людям как путеводные звезды. Вот и вся философия. А еще...— Кретов снова раскашлялся и долго не мог сказать ни слова.
Лазарев встал и подал Кретову чашку с чаем. Кретов попил чаю, поблагодарил Лазарева за доброе дело, сказал:
— Теперь поспать бы.
— Пожалуй,— согласился Лазарев, ложась.— Но у вас там была еще какая-то мысль. Если не трудно... А то к утру забудется.
— Да ничего особенного. Я хотел только сказать, что изобретать принципы гораздо легче, чем выполнять их, просто потому, что не каждый изобретенный принцип становится убеждением. Словом я надеюсь, что вы лишь попугали меня своей философией сатанизма, а в жизни ей не следуете...
— Вежливый вы человек, Николай Николаевич, очень вежливый. Вы надеетесь, что я не стану травить вас угарным газом, вы верите, что человек, даже самый падший, не может ответить злом на добро... Кстати, неужели вы думаете, что вы тогда совершили доброе дело, упрятав меня на многие годы в тюрьму? По-вашему, наказание есть благо? Благо для наказуемого?
— А вы хотели бы, чтобы люди, исповедующие добро, и по отношению к преступникам совершали только добро? Нет, Лазарев. В том-то и однобокость, невозможность философии сатанизма, что она зиждется только на злодеянии. Философия добродетели не включает в себя злодеяние как принцип, но она провозглашает право на защиту общих интересов, наказание, возмездие для преступников, которое есть страдание. Кстати, страдание — все же не есть зло, оно является лишь воздаянием за зло. Школа страданий — самая зкестокая школа, но все же школа. Словом, страдание для преступника — это единственный способ преодоления в себе преступных начал.
— А если не преодоления, а усугубления? — спросил Лазарев.— Тогда оно все-таки зло?
— Тогда, конечно, зло,— согласился Кретов.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Все-таки — зло!
— Зло, конечно,— подтвердил Кретов.— Но какое?
— Любое зло есть зло. Что уж тут хитрить? А раз уж вы совершили по отношению ко мне зло, потому что лишь усугубили мои преступные начала, сделали из меня закоренелого преступника, опасного для общества, то и вам за это положено наказание, возмездие или как там еще вы все это называете. От вашего же общества вам положено это наказание. А уж от меня — и подавно. Разве не так, Николай Николаевич? А если так, то вам надо явиться в наши правоохранительные органы с повинной. А еще попросить прощения у меня, Николай Николаевич. Вам не хочется у меня попросить прощения?
— Не хочется,— ответил Кретов.
— Это почему же? Потому, что вы непоследовательный сторонник философии добродетелей?
— Просто вы поторопились с выводами, Лазарев. Я говорю о том зле, которое мы вам якобы причинили. Вы уверены, что стали теперь закоренелым преступником? Что страдания не заставили вас пересмотреть свои преступные принципы, не открыли перед вами истину? Уверены? Но где доказательства? Ваши слова? Но ваши слова ничего не доказывают.
— Ничего?
— Ничего, Лазарев.
— Нужно, значит, дела? Нужно новое преступление?
— Возможно. Но и оно ничего не докажет, кроме того, что вы и прежде были уже закоренелым преступником, что мера наказания, которая была вам определена судом, не соответствовала вашей преступной сути, что все ваши преступления были злонамеренными, злоумышленными и потому особенно тяжкими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103