Вдруг в паузу жабкиной песни вклинился тихий шепот. Кретов напряг слух и явственно различил слова:
— Теперь я пришел к тебе погреться.
— Очень хорошо,— также шепотом ответил Кретов, и тут
снова запела жабка, потом дождался очередной паузы и спросил: — Ведь это ты — Пещерный Голос, Тряпичная Кукла?
— Молодец, что ты узнал меня,— похвалил Кретова Пещерный Голос, Тряпичная Кукла.— Это я. Но не называй меня так.
— А как? — спросил Кретов.
— Тюр-р-р-р,— запела под полом жабка.
— Меня зовут Зовуткой, когда зовут, а как забудут — становлюсь Забудкой,— услышал снова знакомый шепот Кретов, когда замолчала жабка.— Так я и странствую от Живой Памяти к Забвению, когда меня забывают, от Забвения к Живой Памяти — когда меня призовут, между этими двумя звездами, одна из которых алая, другая — черная. И потому я — Странник. Зови меня Странником.
— Хорошо,— еще успел сказать Кретов, уступая очередь жабке.
— Черный цвет — цвет вечного забвения,— заговорил снова Странник.— На черной звезде умирает даже свет. Это смерть вторая, без воскресения. На алой звезде оживает даже пепел.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил Кретов.
— Тюр-р-р-р,— запела жабка, и снова: — Тюр-р-р-р...
— Ты где? — спросил Кретов.— Странник, ты где?
— Коля,— тихо позвал отец.— Коля, ты разговариваешь во сне.
— Да? — проснулся Кретов.— Это из головы еще не выветрились недавние разговоры. Я разбудил тебя своей болтовней? Прости.
— Я не спал. Лежу и слушаю, как поет под половицей жабка. Чистый тебе соловей.
— Соловей не так поет,— возразил отцу Кретов.— Соловей поет настырно, громко, выводит разные коленца. А жабка — как полевой сверчок.
— Хорошо летом в поле,— вздохнул отец.— Особенно теплой лунной ночью. Скорее бы лето...
— Пусть оно тебе приснится,— пожелал отцу Кретов.
— Спасибо,— ответил отец.— А тебе чего пожелать? Что бы ты хотел увидеть сейчас во сне?
— Хочу увидеть Странника,— зевая, ответил Кретов,
— Какого странника? — удивился отец. Кретов не ответил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Во второй половине марта задули сильные ветры с морозом. После недавней распутицы и дождей смерзшаяся земля с неделю держалась, а потом, высушенная ветром и морозом, поползла однажды белесой поземкой по пахотам и, наконец, сорвалась, понеслась пыльными тучами над полями, заметая лесополосы и переметая земляными сугробами дороги. Началась черная буря.
Ящики земли, вырезанной на полях со всходами озимых, появились в коридорах обоих этажей совхозной конторы. Их приносили туда каждый день. И в каждом новом таком квадрате земли жизни оставалось все меньше. Черная морозная буря словно питалась ростками озимой пшеницы, ржи и ячменя. А между тем, конечно, губила их зря, без всякой цели и надобности, по злобе, и чем дальше, тем больше. И когда стало ясно, что все озимые придется пересевать, людей охватила тоска и раздражительность. Даже дети, рассказывал Кретову учитель Попцов, стали против обыкновения кричать друг на друга из-за всякого пустяка, чаще обижаться, плакать и затевать драки. А Иван Аверьянов избил Татьяну, за что участковый увез его на мотоцикле в райцентр, в милицию. Аверьянов на другой день вернулся, потому что в дело вмешался Махов: мастерские остались без токаря в самый разгар ремонта посевной техники. Говорили, что если Татьяна не подаст на Аверьянова в настоящий суд, то его будут судить товарищеским судом здесь, в совхозе. Татьяну же положили в больницу с сотрясением мозга: Аверьянов сильно толкнул ее, и она, падая, ударилась о стену головой.
— И никто этого гада не пристукнет, прости господи,— ворчала комендантша Анна Валентиновна, когда Кретов менял у нее постельное белье.— Он и первую свою жену загубил, душегуб проклятый. И Татьяну загубит, вспомните мои слова. Да и все вы хороши,— сказала она, бросая Кретову стопку белья,— все вы такие,— однако выдала при этом Кретову не одну смену белья, как прежде, а две — и для отца.
Татьяна вернулась из больницы к концу недели, пришла к матери, хотя до того жила уже у Аверьянова, на другом конце села, по соседству с завмагом. Кретов увидел ее из окна своей времянки: на мгновение — очень бледное лицо, и закутанную в сто одежек и платков крупную по-мужски фигуру — пока свирепый ветер толкал ее в спину от калитки до двери дома.
«Действительно обалдуй,— зло подумал об Аверьянове
Кретов.— Как можно такую громадную бабу приревновать к такому шпингалету, как я?»
Отец столярничал в сарайчике — мастерил для Кудаши-хи тумбочку под телевизор в счет месячной оплаты за времянку. Кретов отговаривал его от этой работы, потому что опасался за здоровье отца: в сарайчике, где он приспособился столярничать, было холодно. Но отец и слушать его не хотел. Сказал:
— Мне надо работать. Без работы я умру скорее, чем от простуды.
— Приходи в таком случае почаще греться,— последнее, что посоветоал ему Кретов, но отец и от этого отказался.
— Греться да остывать — самое опасное,— возразил он.— К тому же работа согревает. Твоя работа тебя не согревает, а моя — согревает. Приходи ко мне греться, дам построгать,— улыбнулся он, счастливый от предвкушения любимого дела. Кретов перечить ему больше не стал.
Работа над романом его, конечно, не согревала. И вообще шла плохо. Его постоянно терзала мысль, что он разучился писать, утратил писательский дар, душевно оскудел — поглупел и измельчал. Впрочем, иногда приходила удача, он чувствовал ее сердцем, горел желанием прочесть кому-нибудь удавшиеся страницы, но тут же подавлял в себе это желание с суеверным страхом. «Рано радуешься, рано радуешься,— говорил он себе,— как бы в лужу не сесть». Тайна человеческой души то вдруг, казалось, приоткрывалась ему, то вдруг исчезала, пряталась за семью замками, становилась недоступной его разуму, его прозорливости и интуиции. Но винил он в этом всегда самого себя, свою бездарность. Вот ведь и личная жизнь его сложилась бездарно, и в общественной жизни он не достиг никаких высот, не видно высот и в его писательском труде — он написал два романа, несколько повестей, но они словно в воду канули: никто не отозвался о них ни похвальной статьей, ни разносной. Были, конечно, мелкие рецензии газетных бор-зописцев, но надо ли принимать их в расчет. А сам — высо-ко ли он сам оценивает свои романы и повести? Этого он сказать не мог, но одно знал несомненно: он потратил на них значительную часть своей жизни, которую, наверное, сумел бы прожить иначе. Хуже или лучше — не так важно. Важно, что иначе: не в творческом бреду, не в вымышленном мире, а в мире реальном, докапываясь до подлинного смысла подлинной жизни.
Писательская трагедия: едва соприкоснувшись с жизнью, он тут же начинает переплавлять ее в образы и мысли,
предназначенные для других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Теперь я пришел к тебе погреться.
— Очень хорошо,— также шепотом ответил Кретов, и тут
снова запела жабка, потом дождался очередной паузы и спросил: — Ведь это ты — Пещерный Голос, Тряпичная Кукла?
— Молодец, что ты узнал меня,— похвалил Кретова Пещерный Голос, Тряпичная Кукла.— Это я. Но не называй меня так.
— А как? — спросил Кретов.
— Тюр-р-р-р,— запела под полом жабка.
— Меня зовут Зовуткой, когда зовут, а как забудут — становлюсь Забудкой,— услышал снова знакомый шепот Кретов, когда замолчала жабка.— Так я и странствую от Живой Памяти к Забвению, когда меня забывают, от Забвения к Живой Памяти — когда меня призовут, между этими двумя звездами, одна из которых алая, другая — черная. И потому я — Странник. Зови меня Странником.
— Хорошо,— еще успел сказать Кретов, уступая очередь жабке.
— Черный цвет — цвет вечного забвения,— заговорил снова Странник.— На черной звезде умирает даже свет. Это смерть вторая, без воскресения. На алой звезде оживает даже пепел.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил Кретов.
— Тюр-р-р-р,— запела жабка, и снова: — Тюр-р-р-р...
— Ты где? — спросил Кретов.— Странник, ты где?
— Коля,— тихо позвал отец.— Коля, ты разговариваешь во сне.
— Да? — проснулся Кретов.— Это из головы еще не выветрились недавние разговоры. Я разбудил тебя своей болтовней? Прости.
— Я не спал. Лежу и слушаю, как поет под половицей жабка. Чистый тебе соловей.
— Соловей не так поет,— возразил отцу Кретов.— Соловей поет настырно, громко, выводит разные коленца. А жабка — как полевой сверчок.
— Хорошо летом в поле,— вздохнул отец.— Особенно теплой лунной ночью. Скорее бы лето...
— Пусть оно тебе приснится,— пожелал отцу Кретов.
— Спасибо,— ответил отец.— А тебе чего пожелать? Что бы ты хотел увидеть сейчас во сне?
— Хочу увидеть Странника,— зевая, ответил Кретов,
— Какого странника? — удивился отец. Кретов не ответил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Во второй половине марта задули сильные ветры с морозом. После недавней распутицы и дождей смерзшаяся земля с неделю держалась, а потом, высушенная ветром и морозом, поползла однажды белесой поземкой по пахотам и, наконец, сорвалась, понеслась пыльными тучами над полями, заметая лесополосы и переметая земляными сугробами дороги. Началась черная буря.
Ящики земли, вырезанной на полях со всходами озимых, появились в коридорах обоих этажей совхозной конторы. Их приносили туда каждый день. И в каждом новом таком квадрате земли жизни оставалось все меньше. Черная морозная буря словно питалась ростками озимой пшеницы, ржи и ячменя. А между тем, конечно, губила их зря, без всякой цели и надобности, по злобе, и чем дальше, тем больше. И когда стало ясно, что все озимые придется пересевать, людей охватила тоска и раздражительность. Даже дети, рассказывал Кретову учитель Попцов, стали против обыкновения кричать друг на друга из-за всякого пустяка, чаще обижаться, плакать и затевать драки. А Иван Аверьянов избил Татьяну, за что участковый увез его на мотоцикле в райцентр, в милицию. Аверьянов на другой день вернулся, потому что в дело вмешался Махов: мастерские остались без токаря в самый разгар ремонта посевной техники. Говорили, что если Татьяна не подаст на Аверьянова в настоящий суд, то его будут судить товарищеским судом здесь, в совхозе. Татьяну же положили в больницу с сотрясением мозга: Аверьянов сильно толкнул ее, и она, падая, ударилась о стену головой.
— И никто этого гада не пристукнет, прости господи,— ворчала комендантша Анна Валентиновна, когда Кретов менял у нее постельное белье.— Он и первую свою жену загубил, душегуб проклятый. И Татьяну загубит, вспомните мои слова. Да и все вы хороши,— сказала она, бросая Кретову стопку белья,— все вы такие,— однако выдала при этом Кретову не одну смену белья, как прежде, а две — и для отца.
Татьяна вернулась из больницы к концу недели, пришла к матери, хотя до того жила уже у Аверьянова, на другом конце села, по соседству с завмагом. Кретов увидел ее из окна своей времянки: на мгновение — очень бледное лицо, и закутанную в сто одежек и платков крупную по-мужски фигуру — пока свирепый ветер толкал ее в спину от калитки до двери дома.
«Действительно обалдуй,— зло подумал об Аверьянове
Кретов.— Как можно такую громадную бабу приревновать к такому шпингалету, как я?»
Отец столярничал в сарайчике — мастерил для Кудаши-хи тумбочку под телевизор в счет месячной оплаты за времянку. Кретов отговаривал его от этой работы, потому что опасался за здоровье отца: в сарайчике, где он приспособился столярничать, было холодно. Но отец и слушать его не хотел. Сказал:
— Мне надо работать. Без работы я умру скорее, чем от простуды.
— Приходи в таком случае почаще греться,— последнее, что посоветоал ему Кретов, но отец и от этого отказался.
— Греться да остывать — самое опасное,— возразил он.— К тому же работа согревает. Твоя работа тебя не согревает, а моя — согревает. Приходи ко мне греться, дам построгать,— улыбнулся он, счастливый от предвкушения любимого дела. Кретов перечить ему больше не стал.
Работа над романом его, конечно, не согревала. И вообще шла плохо. Его постоянно терзала мысль, что он разучился писать, утратил писательский дар, душевно оскудел — поглупел и измельчал. Впрочем, иногда приходила удача, он чувствовал ее сердцем, горел желанием прочесть кому-нибудь удавшиеся страницы, но тут же подавлял в себе это желание с суеверным страхом. «Рано радуешься, рано радуешься,— говорил он себе,— как бы в лужу не сесть». Тайна человеческой души то вдруг, казалось, приоткрывалась ему, то вдруг исчезала, пряталась за семью замками, становилась недоступной его разуму, его прозорливости и интуиции. Но винил он в этом всегда самого себя, свою бездарность. Вот ведь и личная жизнь его сложилась бездарно, и в общественной жизни он не достиг никаких высот, не видно высот и в его писательском труде — он написал два романа, несколько повестей, но они словно в воду канули: никто не отозвался о них ни похвальной статьей, ни разносной. Были, конечно, мелкие рецензии газетных бор-зописцев, но надо ли принимать их в расчет. А сам — высо-ко ли он сам оценивает свои романы и повести? Этого он сказать не мог, но одно знал несомненно: он потратил на них значительную часть своей жизни, которую, наверное, сумел бы прожить иначе. Хуже или лучше — не так важно. Важно, что иначе: не в творческом бреду, не в вымышленном мире, а в мире реальном, докапываясь до подлинного смысла подлинной жизни.
Писательская трагедия: едва соприкоснувшись с жизнью, он тут же начинает переплавлять ее в образы и мысли,
предназначенные для других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103