Они великодушны, потому что жизнь еще не унизила их и они не испытали нужды. Они предпочитают прекрасное полезному, потому что живут более сердцем, чем расчетом. Юноши более, чем пожилые, любят друзей, семью и товарищей, потому что находят удовольствие в совместной жизни и ни о чем не судят с точки зрения пользы. Они во всем грешат крайностью и излишеством вопреки Хилонову изречению: «Ничего сверх меры». Они все делают через меру: чересчур любят и чересчур ненавидят. И во всем остальном так же. Они считают себя всесведущими и утверждают это. Вот причина, почему они все делают через меру. И несправедливости они совершают по своему высокомерию, а не по злобе. Они легко доступны состраданию, потому что считают всех честными и слишком хорошими: они меряют всех ближних своей собственной неиспорченностью. Они любят посмеятся и сказать острое словцо, так как остроумие есть отшлифованное высокомерие.
— Ты рассказал все это затем, чтобы похвалить юность и осудить старость? — спросил Аристотеля все тот же Эвном.— Но ведь и Солон уже сказал, что в первую гебдомаду, первые семь лет, ребенок меняет зубы, во вторую гебдомаду наступает зрелость, в третью — возмужание, в четвертую — акме, расцвет, в пятую вступают в брак, в шестую укрепляется разум, в седьмую и восьмую расцветают ум и речь, в
девятую доблесть уступает мудрости, а десятая гебдомада — ожидание смерти. Да и Платон написал об этом в «Законах». Что же своей речью хотел сказать ты, Аристотель?
— Я хотел сказать, что у юности так много достоинств и так мало пороков, что никто не станет бороться с нею. К тому же недостатки юности быстро излечивает время. У старости же так много пороков, что было бы лучше, когда бы она и вовсе не наступала. И вот главное, Эвном: кто хочет сразиться со старостью, тот должен знать, чего в ней следует опасаться больше всего. Разум способен исправить природу, Эвном. То, чего человек достигает в лучшие годы зрелости, он может достичь с помощью знаний в юности; а то, чего лишается в старости, может с помощью разума возвратить. Поэтому я говорю: достойная человека старость есть мудрая старость. Приобретать знания, стало быть, никогда не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. И поэтому знания— первое и наилучшее достоинство человека во все годы его жизни...» Все,— сказал Кретов и захлопнул книгу.
— Твой вывод,— потребовал Самохин, беря из рук Кретова книгу.
— Разумная старость не должна уступать дорогу неразумной юности. Неразумная старость не должна поучать разумную юность. Созданная и создаваемая культура — общий для всех учитель. Обратите внимание на культуру: она придает форму духу. Предание формы вещам — наука. Предание формы духу — искусство. Труд соединяет дух и материю, искусство и науку. А там, где такого соединения нет, там возникает мусорная свалка! — зло закончил Кретов.
— Я тебя понял. Старики, не овладевшие культурой, ничему научить не могут. Юность, не овладевшая культурой, ничого хорошего но создаст. А мы этой самой культуре не уделяем внимания, мы озабочены не духом, а материей, и в результате создаем не прекрасный дворец будущего, а мусорную свалку. Так?
— Так.
— Знакомая песенка,— Самохин встал, подошел к окну и распахнул его.— Знакомая интеллигентская песенка. Я ее ужо слышал, дорогой мой Кокра. От тебя тоже, еще в наши юные годы.—Самохин выбил трубку о подоконник, закрыл окно и повернулся к Кретову.— Песенка, как известно, пе-сепкой, а между тем все хотят есть, пить, веселиться, хорошо одеваться, иметь крышу над головой, отдельную квартиру, личный автомобиль. Хотят сейчас, немедленно, сию минуту,
а не потом, когда искусство и наука гармонично соединятся. И для духа мы кое-что делаем. Не зверье же вокруг, верно? Нормальные люди. С недостатками, конечно, кто же станет это отрицать? Вот и вы, писатели, не мыслите себе положительного героя без недостатков. Нормально это, диалектика. Так откуда же ваша песенка? Я начал подозревать, что ваша песенка вот откуда: вы хотите побольше славы и побольше благ. Не о культуре беспокоитесь, а о себе.
— Я тоже?
— Возможно.
— Исключения не допускаешь?
— Исключения не меняют общего правила.
— Тогда давай простимся,— сказал Кретов.— Тогда мне в высшей степени наплевать на твое гостеприимство. Прощай! — Кретов решительно направился к двери.
— Не дури! — попытался остановить его Самохии.— Ночь же на дворе! Куда ты пойдешь? — он бросился за Кре-товым и схватил его за руку.— Это же был спор. Надо уметь спорить. Что ж ты сразу в пузырь?
— Пусти! — вырвал рук Кретов.— Вот именно: надо уметь спорить. Ты же меня оскорбил. И я больше не хочу с тобой разговаривать.
— Хорошо, не разговаривай. Но не уходи. Что скажут Маруся и Ванда? Тебе уже постелено. Утром уйдешь. Считай, что ты не в моем доме, а в гостинице. Кстати, та комната, где тебе постелено, для гостей. Да ты пойми: ночь на дворе! Ночь! И потом я приношу тебе извинения. Прости, Кокра! Беру свои слова обратно. Гнусность сказал. Честное слово, гнусность.
— Но ты так думаешь?
— Да не думаю я так вовсе! Не думаю! Не болван же я какой-нибудь. Прав, конечно, ты: мы мало думаем о культуре. О высокой культуре, а не обо всякой этой мишуре — об уголках, пунктах, кружках. Этой мишуры у нас навалом. Ее цель известна: пусть вышивают подушечку для иголок, лишь бы не хулиганили. А нужно не отнимать или занимать свободное время, а приобщать к высокому человеческому духу... Ну, остаешься?
— Остаюсь,— улыбнулся Кретов.— Давно бы так. Пришла Маруся. Спросила, протирая глаза:
— Что вы так раскричались? Спать же не даете.
— Больше не будем,— пообещал Самохин.— И тоже собираемся лечь.
— Тогда покажи гостю его комнату,— сказала Маруся и ушла.
— В самом деле, покажи,— попросил Кретов.— Пора ложиться.
— Пора так пора.— Самохин провел Кретова в комнату для гостей, пожелал ему спокойной ночи, и они расстались.
Комната действительно походила на гостиничный номер: здесь была одна кровать, тумбочка, вешалка для одежды и журнальный столик, возле которого стояли два стула. На столике лежали газеты и стоял будильник.
Кретов поставил будильник на шесть часов — в семь уходил его автобус — и стал раздеваться. Оп был уже без брюк, когда дверь комнаты приоткрылась и Самохин шепотом спросил:
— Ты точно уже не сердишься на меня?
— Не сержусь,— также шепотом ответил Кретов.
— Спи, сколько захочешь. Потом мой шофер отвезет тебя в Широкое.
— Не надо,— сказал Кретов.— Я поеду на автобусе.
— Ну, тип! Ну, ясамовец! — снова возмутился Самохин.— Ну, пузырь колючий!
— А ты все князька из себя корчишь,— сказал ему в ответ Кретов.— Злоупотребленец несчастный!
Самохин захлопнул дверь и удалился, шлепая по полу ночными тапочками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Ты рассказал все это затем, чтобы похвалить юность и осудить старость? — спросил Аристотеля все тот же Эвном.— Но ведь и Солон уже сказал, что в первую гебдомаду, первые семь лет, ребенок меняет зубы, во вторую гебдомаду наступает зрелость, в третью — возмужание, в четвертую — акме, расцвет, в пятую вступают в брак, в шестую укрепляется разум, в седьмую и восьмую расцветают ум и речь, в
девятую доблесть уступает мудрости, а десятая гебдомада — ожидание смерти. Да и Платон написал об этом в «Законах». Что же своей речью хотел сказать ты, Аристотель?
— Я хотел сказать, что у юности так много достоинств и так мало пороков, что никто не станет бороться с нею. К тому же недостатки юности быстро излечивает время. У старости же так много пороков, что было бы лучше, когда бы она и вовсе не наступала. И вот главное, Эвном: кто хочет сразиться со старостью, тот должен знать, чего в ней следует опасаться больше всего. Разум способен исправить природу, Эвном. То, чего человек достигает в лучшие годы зрелости, он может достичь с помощью знаний в юности; а то, чего лишается в старости, может с помощью разума возвратить. Поэтому я говорю: достойная человека старость есть мудрая старость. Приобретать знания, стало быть, никогда не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. И поэтому знания— первое и наилучшее достоинство человека во все годы его жизни...» Все,— сказал Кретов и захлопнул книгу.
— Твой вывод,— потребовал Самохин, беря из рук Кретова книгу.
— Разумная старость не должна уступать дорогу неразумной юности. Неразумная старость не должна поучать разумную юность. Созданная и создаваемая культура — общий для всех учитель. Обратите внимание на культуру: она придает форму духу. Предание формы вещам — наука. Предание формы духу — искусство. Труд соединяет дух и материю, искусство и науку. А там, где такого соединения нет, там возникает мусорная свалка! — зло закончил Кретов.
— Я тебя понял. Старики, не овладевшие культурой, ничему научить не могут. Юность, не овладевшая культурой, ничого хорошего но создаст. А мы этой самой культуре не уделяем внимания, мы озабочены не духом, а материей, и в результате создаем не прекрасный дворец будущего, а мусорную свалку. Так?
— Так.
— Знакомая песенка,— Самохин встал, подошел к окну и распахнул его.— Знакомая интеллигентская песенка. Я ее ужо слышал, дорогой мой Кокра. От тебя тоже, еще в наши юные годы.—Самохин выбил трубку о подоконник, закрыл окно и повернулся к Кретову.— Песенка, как известно, пе-сепкой, а между тем все хотят есть, пить, веселиться, хорошо одеваться, иметь крышу над головой, отдельную квартиру, личный автомобиль. Хотят сейчас, немедленно, сию минуту,
а не потом, когда искусство и наука гармонично соединятся. И для духа мы кое-что делаем. Не зверье же вокруг, верно? Нормальные люди. С недостатками, конечно, кто же станет это отрицать? Вот и вы, писатели, не мыслите себе положительного героя без недостатков. Нормально это, диалектика. Так откуда же ваша песенка? Я начал подозревать, что ваша песенка вот откуда: вы хотите побольше славы и побольше благ. Не о культуре беспокоитесь, а о себе.
— Я тоже?
— Возможно.
— Исключения не допускаешь?
— Исключения не меняют общего правила.
— Тогда давай простимся,— сказал Кретов.— Тогда мне в высшей степени наплевать на твое гостеприимство. Прощай! — Кретов решительно направился к двери.
— Не дури! — попытался остановить его Самохии.— Ночь же на дворе! Куда ты пойдешь? — он бросился за Кре-товым и схватил его за руку.— Это же был спор. Надо уметь спорить. Что ж ты сразу в пузырь?
— Пусти! — вырвал рук Кретов.— Вот именно: надо уметь спорить. Ты же меня оскорбил. И я больше не хочу с тобой разговаривать.
— Хорошо, не разговаривай. Но не уходи. Что скажут Маруся и Ванда? Тебе уже постелено. Утром уйдешь. Считай, что ты не в моем доме, а в гостинице. Кстати, та комната, где тебе постелено, для гостей. Да ты пойми: ночь на дворе! Ночь! И потом я приношу тебе извинения. Прости, Кокра! Беру свои слова обратно. Гнусность сказал. Честное слово, гнусность.
— Но ты так думаешь?
— Да не думаю я так вовсе! Не думаю! Не болван же я какой-нибудь. Прав, конечно, ты: мы мало думаем о культуре. О высокой культуре, а не обо всякой этой мишуре — об уголках, пунктах, кружках. Этой мишуры у нас навалом. Ее цель известна: пусть вышивают подушечку для иголок, лишь бы не хулиганили. А нужно не отнимать или занимать свободное время, а приобщать к высокому человеческому духу... Ну, остаешься?
— Остаюсь,— улыбнулся Кретов.— Давно бы так. Пришла Маруся. Спросила, протирая глаза:
— Что вы так раскричались? Спать же не даете.
— Больше не будем,— пообещал Самохин.— И тоже собираемся лечь.
— Тогда покажи гостю его комнату,— сказала Маруся и ушла.
— В самом деле, покажи,— попросил Кретов.— Пора ложиться.
— Пора так пора.— Самохин провел Кретова в комнату для гостей, пожелал ему спокойной ночи, и они расстались.
Комната действительно походила на гостиничный номер: здесь была одна кровать, тумбочка, вешалка для одежды и журнальный столик, возле которого стояли два стула. На столике лежали газеты и стоял будильник.
Кретов поставил будильник на шесть часов — в семь уходил его автобус — и стал раздеваться. Оп был уже без брюк, когда дверь комнаты приоткрылась и Самохин шепотом спросил:
— Ты точно уже не сердишься на меня?
— Не сержусь,— также шепотом ответил Кретов.
— Спи, сколько захочешь. Потом мой шофер отвезет тебя в Широкое.
— Не надо,— сказал Кретов.— Я поеду на автобусе.
— Ну, тип! Ну, ясамовец! — снова возмутился Самохин.— Ну, пузырь колючий!
— А ты все князька из себя корчишь,— сказал ему в ответ Кретов.— Злоупотребленец несчастный!
Самохин захлопнул дверь и удалился, шлепая по полу ночными тапочками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103