В сущности, эта мысль и была болью. А вернее, обе они — мысль и боль — были чем-то одним: внезапной тоской по Николеньке, но не по тому Николеньке, каким он был теперь, а по тому Николеньке, которого Кретов носил на руках, таскал на плечах, катал па санках, брал с собой на лыжные прогулки, с которым сочинил песенку про ромашки: «Точки-точки, лепесточки — это что же за цветочки, что растут и там, и тут? Их ромашками зовут». Это была тоска по маленькому Николеньке. И голос в подрезе был его. И потому он сказал: «Я маленький...».
Кретов встал и включил настольную лампу.
— Уже утро? — спросил отец.
— Нет,— ответил Кретов.— Не спится мне. И поработать надо. А ты спи. Я прикрою лампу газетой, чтоб свет тебе не мешал.
— Не беспокойся, работай,— сказал отец.— Я сплю и при свете. За долгую жизнь ко всему привык.
Кретов взял лист бумаги и набросал план своего выступления на совещании. Похвалил себя за эту работу, за то, что смог вдруг переключиться па нее, легко отвлечься от странных мыслей. Оглянулся, посмотрел на отца. Отец спокойно спал, повернувшись лицом к степе. «И прекрасно,— сказал себе Кретов.— Все прекрасно. Займусь романом».
Он прочел две последние страницы, взял ручку, склонился над чистым листом. И ничего не написал, потому что воображение увлекло его так далеко, что он совсем забыл о романе, и когда в коридоре замяукал Васюсик, Кретов думал о девочке, в которую влюбился в пятом классе. Девочка была красавицей, отличницей, прекрасно пела. Она приехала из города и жила у бабушки, потому что с родителями ее что-то случилось, какое-то несчастье. Весь учебный год она сидела за одной партой с Кретовым. И весь этот год Кретов испытывал такое счастье, какого не знал потом никогда. Он задыхался от тайной любви и от запаха ромашки, отваром которой Вера, так звали девочку, постоянно мыла волосы. И горе его было ужасным, когда Вера уехала в город.
У Васюсика был нрав скандалиста. Он не просто мяукал, он кричал, теряя терпение, требуя, чтобы Кретов немедленно впустил его в комнату. Кретов открыл ему дверь. Васюсик вошел, огляделся, отряхнул лапы, которые замочил в луже у порога времянки, и тут же запрыгнул на кровать, разбудив отца.
— Это кот Васюсик,— сказал отцу Кретов.— Пусть полежит у тебя в ногах, иначе он будет орать всю ночь.
Дится. Словом, остаюсь. Если ты, конечно, позволишь.— Отец с мольбой посмотрел на сына.
— Разумеется, оставайся,— ответил Кретов.— Правда, здесь тесновато для двоих. Но мы что-нибудь придумаем, К тому же скоро лето, можно будет спать на раскладушке во дворе.
— Правильно! — обрадовался отец, сел в постели и обнял сына.— Что-нибудь придумаем. А то еще, глядишь, домишко какой-нибудь купим — и заживем!...
— Все-таки спать пора,— напомнил Кретов и поглядел на часы: они показывали уже половину второго.— Завтра чуть свет заедет за мной машина, поеду в район на совещание.
— Сегодня,— уточнил отец.— Уже сегодня.
Отец вскоре задышал ровно и тихо — уснул. А Кретову на новом месте не спалось: лежать на полу было жестко и вообще непривычно. От воротника пальто, которым он укрылся, пахло почему-то духами, хотя никакими духами он не пользовался, в углу под столом скреблась мышь, беспокоила назойливая мысль, что во сне он может толкнуть ножку письменного стола и тогда на него сверху свалятся книги. Не спалось еще и потому, что он думал о совещании, на котором ему предстояло выступить, и о том, что он скажет, когда ему дадут слово. По прошлому опыту он знал, как трудно выступать с речью перед незнакомыми людьми, как трудно возбудить в них интерес к своим мыслям, как непросто найти эти свои мысли. А мысли должны быть не пременно свои, по крайней мере новые для тех, кому ты их высказываешь.
У Кретова начали зябнуть ноги. Он подумал, что следовало бы надеть шерстяные носки-лапотки. Вспомнив про эти носки, вспомнил и про другие — про те, что сгорели у костра в подрезе. «А! — мысленно проговорил он при этом.— Все-таки прорвался, проклятый!» Проклятым он назвал голос, который чудился ему в подрезе. Он стал спрашивать себя: в самом ли деле этот голос почудился ему оттого, что он надышался дымом болиголова? Или от переутомления? Или его воображение стало включаться без его ведома? Он потерял над ним контроль? И принял воображаемое за реальность?
Про что говорил ему голос в подрезе? Кретов принялся лихорадочно вспоминать, подумав почему-то, что если не вспомнит, то это для него плохо кончится: мало того, что ему чудился голос, что он отвечал ему, так он еще и забыл, о чем шла речь! Итак, о чем же? О носках... Конечно же, о носках, черт бы их побрал! Он положил их на камни
— Пусть лежит,— ответил отец, привстал и похлопал кота по спине. Кот перевернулся кверху брюхом и ударил отца по руке лапой.
— Осторожно с ним: он с характером,— предупредил отца Кретов.
— Люблю котов с характером,— сказал отец и спросил: — У тебя такое длинное выступление? Еще не ложился?
— Сейчас лягу.
Кошелев разбудил его в седьмом часу утра. Во времянку не вошел, постучал в окно, сказал, что подождет в машине.
Кретов собрался быстро: быстро оделся, выпил стакан холодного чаю, объяснил отцу, где керогаз, вода и продукты, пообещал вернуться к вечеру и вышел под дождь. Машина, светя фарами, стояла за воротами. Кретов успел отметить, что погода стала еще хуже; сильнее стал ветер и усилился дождь, к тому же ветер задул с севера, стал леденяще холодным.
В машине, кроме Кошелева и водителя Куликова, была еще Татьяна Васильевна Голубева — председатель рабочкома, молодая пышная женщина с очень высокой прической, с «силосной башней» на голове, как сказала однажды о ее прическе Ирина, жена Махова. Татьяна Васильевна сидела впереди, рядом с водителем. Обернулась, когда Кретов сел и захлопнул дверцу, спросила:
— У вас там небось выморозка? Холодина жуткая?
— Нет,— ответил Кретов серьезно, словно не заметил игривости г. тоне Татьяны Васильевны— Сергей Павлович может подтвердить, он был у меня вчера.
— Могли бы и меня пригласить,— продолжала в том же тоне Татьяна Васильевна.— Как председатель рабочкома я просто обязана изучать бытовую сторону жизни... Впрочем, ведь вы не член нашего профсоюза, а могли бы стать членом, взносы не ахти какие...
По селу ходили слухи, что Татьяна Васильевна пользовалась тайной благосклонностью самого директора совхоза. Видимо, эти слухи доходили и до Ирины, жены Махова, иначе она не стала бы называть прическу Татьяны Васильевны «силосной башней». Кретов подумал, что источником этих слухов вероятнее всего является сама Татьяна Васильевна, женщина вдовая, молодая, смелая и не лишенная привлекательности. Впрочем, высокая прическа ее действительно не украшала. Сама Татьяна Васильевна конечно же думала, что благодаря прическе она кажется выше, но, увы, это было не так, а даже совсем наоборот, «силосная башня» подчеркивала ее маленький рост и обнаруживала в Татьяне
Васильевне неисполнимое, быть может, желание нравиться высоким мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Кретов встал и включил настольную лампу.
— Уже утро? — спросил отец.
— Нет,— ответил Кретов.— Не спится мне. И поработать надо. А ты спи. Я прикрою лампу газетой, чтоб свет тебе не мешал.
— Не беспокойся, работай,— сказал отец.— Я сплю и при свете. За долгую жизнь ко всему привык.
Кретов взял лист бумаги и набросал план своего выступления на совещании. Похвалил себя за эту работу, за то, что смог вдруг переключиться па нее, легко отвлечься от странных мыслей. Оглянулся, посмотрел на отца. Отец спокойно спал, повернувшись лицом к степе. «И прекрасно,— сказал себе Кретов.— Все прекрасно. Займусь романом».
Он прочел две последние страницы, взял ручку, склонился над чистым листом. И ничего не написал, потому что воображение увлекло его так далеко, что он совсем забыл о романе, и когда в коридоре замяукал Васюсик, Кретов думал о девочке, в которую влюбился в пятом классе. Девочка была красавицей, отличницей, прекрасно пела. Она приехала из города и жила у бабушки, потому что с родителями ее что-то случилось, какое-то несчастье. Весь учебный год она сидела за одной партой с Кретовым. И весь этот год Кретов испытывал такое счастье, какого не знал потом никогда. Он задыхался от тайной любви и от запаха ромашки, отваром которой Вера, так звали девочку, постоянно мыла волосы. И горе его было ужасным, когда Вера уехала в город.
У Васюсика был нрав скандалиста. Он не просто мяукал, он кричал, теряя терпение, требуя, чтобы Кретов немедленно впустил его в комнату. Кретов открыл ему дверь. Васюсик вошел, огляделся, отряхнул лапы, которые замочил в луже у порога времянки, и тут же запрыгнул на кровать, разбудив отца.
— Это кот Васюсик,— сказал отцу Кретов.— Пусть полежит у тебя в ногах, иначе он будет орать всю ночь.
Дится. Словом, остаюсь. Если ты, конечно, позволишь.— Отец с мольбой посмотрел на сына.
— Разумеется, оставайся,— ответил Кретов.— Правда, здесь тесновато для двоих. Но мы что-нибудь придумаем, К тому же скоро лето, можно будет спать на раскладушке во дворе.
— Правильно! — обрадовался отец, сел в постели и обнял сына.— Что-нибудь придумаем. А то еще, глядишь, домишко какой-нибудь купим — и заживем!...
— Все-таки спать пора,— напомнил Кретов и поглядел на часы: они показывали уже половину второго.— Завтра чуть свет заедет за мной машина, поеду в район на совещание.
— Сегодня,— уточнил отец.— Уже сегодня.
Отец вскоре задышал ровно и тихо — уснул. А Кретову на новом месте не спалось: лежать на полу было жестко и вообще непривычно. От воротника пальто, которым он укрылся, пахло почему-то духами, хотя никакими духами он не пользовался, в углу под столом скреблась мышь, беспокоила назойливая мысль, что во сне он может толкнуть ножку письменного стола и тогда на него сверху свалятся книги. Не спалось еще и потому, что он думал о совещании, на котором ему предстояло выступить, и о том, что он скажет, когда ему дадут слово. По прошлому опыту он знал, как трудно выступать с речью перед незнакомыми людьми, как трудно возбудить в них интерес к своим мыслям, как непросто найти эти свои мысли. А мысли должны быть не пременно свои, по крайней мере новые для тех, кому ты их высказываешь.
У Кретова начали зябнуть ноги. Он подумал, что следовало бы надеть шерстяные носки-лапотки. Вспомнив про эти носки, вспомнил и про другие — про те, что сгорели у костра в подрезе. «А! — мысленно проговорил он при этом.— Все-таки прорвался, проклятый!» Проклятым он назвал голос, который чудился ему в подрезе. Он стал спрашивать себя: в самом ли деле этот голос почудился ему оттого, что он надышался дымом болиголова? Или от переутомления? Или его воображение стало включаться без его ведома? Он потерял над ним контроль? И принял воображаемое за реальность?
Про что говорил ему голос в подрезе? Кретов принялся лихорадочно вспоминать, подумав почему-то, что если не вспомнит, то это для него плохо кончится: мало того, что ему чудился голос, что он отвечал ему, так он еще и забыл, о чем шла речь! Итак, о чем же? О носках... Конечно же, о носках, черт бы их побрал! Он положил их на камни
— Пусть лежит,— ответил отец, привстал и похлопал кота по спине. Кот перевернулся кверху брюхом и ударил отца по руке лапой.
— Осторожно с ним: он с характером,— предупредил отца Кретов.
— Люблю котов с характером,— сказал отец и спросил: — У тебя такое длинное выступление? Еще не ложился?
— Сейчас лягу.
Кошелев разбудил его в седьмом часу утра. Во времянку не вошел, постучал в окно, сказал, что подождет в машине.
Кретов собрался быстро: быстро оделся, выпил стакан холодного чаю, объяснил отцу, где керогаз, вода и продукты, пообещал вернуться к вечеру и вышел под дождь. Машина, светя фарами, стояла за воротами. Кретов успел отметить, что погода стала еще хуже; сильнее стал ветер и усилился дождь, к тому же ветер задул с севера, стал леденяще холодным.
В машине, кроме Кошелева и водителя Куликова, была еще Татьяна Васильевна Голубева — председатель рабочкома, молодая пышная женщина с очень высокой прической, с «силосной башней» на голове, как сказала однажды о ее прическе Ирина, жена Махова. Татьяна Васильевна сидела впереди, рядом с водителем. Обернулась, когда Кретов сел и захлопнул дверцу, спросила:
— У вас там небось выморозка? Холодина жуткая?
— Нет,— ответил Кретов серьезно, словно не заметил игривости г. тоне Татьяны Васильевны— Сергей Павлович может подтвердить, он был у меня вчера.
— Могли бы и меня пригласить,— продолжала в том же тоне Татьяна Васильевна.— Как председатель рабочкома я просто обязана изучать бытовую сторону жизни... Впрочем, ведь вы не член нашего профсоюза, а могли бы стать членом, взносы не ахти какие...
По селу ходили слухи, что Татьяна Васильевна пользовалась тайной благосклонностью самого директора совхоза. Видимо, эти слухи доходили и до Ирины, жены Махова, иначе она не стала бы называть прическу Татьяны Васильевны «силосной башней». Кретов подумал, что источником этих слухов вероятнее всего является сама Татьяна Васильевна, женщина вдовая, молодая, смелая и не лишенная привлекательности. Впрочем, высокая прическа ее действительно не украшала. Сама Татьяна Васильевна конечно же думала, что благодаря прическе она кажется выше, но, увы, это было не так, а даже совсем наоборот, «силосная башня» подчеркивала ее маленький рост и обнаруживала в Татьяне
Васильевне неисполнимое, быть может, желание нравиться высоким мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103